Разрыв между мыслью и действием

Для некоторых — и этот распространенный взгляд восходит к временам Гете — Гамлет является человеком, который просто не может собраться с мыслями: он ждет, колеблется, утратил цельность в своем «безумии», все время мечтает об искупительном, смывающем грех насилии. При таком взгляде Гамлет — фигура бесконечного непостоянства, символ отчужденной от себя современной самости, изнывающей в зыбком и испорченном мире: «Что же такое Дания, как не тюрьма» [ii2К], — вздыхает Гамлет. Для других же Гамлет — величайший меланхолик, завидующий Клавдию, поскольку тот реализовал тайное желание самого Гамлета, когда завладел дворцом соперника, притязавшего на расположение его матери.

Для третьих Гамлет купается не столько в лучах черного солнца депрессии, сколько в лучах солнца знания. Он при посредничестве Призрака уясняет суть того, что пребывает в его мире, то есть себя, своей семьи и окружающего его порочного политического порядка. В отличие от некоторых героев античной трагедии, того же Эдипа, сначала действующего, а уж затем приходящего к знанию правды, Гамлет узнает правду из уст Призрака в первом же акте пьесы. И эта правда не порождает действие, а, наоборот, вызывает тошнотворное чувство гадливости по отношению к действительности. В такой перспективе Гамлет — некто вроде анти-Эдипа: в то время как Эдип с неистовством движется от неведения к знанию, а его прозрение требует утраты способности видеть, что достигается в жестоком акте самоослепления, великий датчанин, еще находясь на линии старта, уже знает результат. Но знание это не таково, что приводит к действию. И, стало быть, действие, чтобы быть произведенным, требует покрова иллюзии. А раз он сброшен, в нас поселяется покорность положению дел.

Какой бы ни была истина разных интерпретаций, в персоне Гамлета, видимо, воплощается разрыв между мыслью и делом. Посмотрим на известный монолог «Быть или не быть». После размышления о самоубийстве как о попытке «последнего решения» в этой «утомительной жизни», Гамлет задумывается о страхе перед жизнью загробной, о «безвестном крае, откуда нет возврата» (Призрак, у которого в распоряжении оказался обратный билет оттуда, конечно, во внимание не принимается). По Гамлету, возможность посмертного существования «смущает волю» [iii1Л] и заставляет нас претерпевать выпавшие на нашу долю мучения, а не делать ставку на неведомое, которое может оказаться и гораздо горше. Гамлет продолжает:

Так трусами нас делает раздумье,
И так решимости природный цвет
Хиреет под началом мысли бледным,
И начинанья, внесшиеся мощно,
Сворачивая в сторону свой ход,
Теряют имя действия. [iii1Л]

Мысль и действие будто бы осаживают Друг друга. Первая уничтожает возможность второго. И, если, как Гамлет произносит в другом месте, «нет ничего хорошего и плохого, это размышление делает все таковым» [ii2Л], тогда мышление делает вещи, скорее, хуже и любое решение истончается в едком растворе ничто. Говоря о ничто, мы можем заметить, что, когда Призрак является в пьесе в последний раз, в сцене почти невыносимого и почти психопатического насилия, когда Гамлет гневится на свою мать за ее непостоянство, Призрак напоминает, что «приход мой лишь затем / Чтоб заострить твой притупивший умысл» [iii4Л]. И Гамлет признает, что он «медлительный сын» [iii4Л], не исполнивший «страшный приказ» [iii4Л] Призрака.

Призрак просит Гамлета рассказать правду, развести по разные стороны новое супружество своей матери и ее мятущуюся душу. И в первый момент все выглядит так, что Гамлету удается это сделать, когда он указывает матери на «убийство короля и обрученье с братом мужа» [iii4П]. Но, как только она еле слышно произносит слово «умоисступленье» [iii4Л], он вновь и с неистовством начинает страстно молить Гертруду не делить больше ложе с Клавдием. Гамлет выбрасывает белый флаг, предавая тем самым правду об убийстве. «Воображенье мощно в тех, кто слаб» [iii4Л], как сказал об этом Призрак.