Мышеловка

Единственный способ, каким Гамлет будто бы может попытаться перекрыть разрыв между мыслью и делом, заключается в создании кажимости высшей пробы. Иначе говоря, это — театр, сценическое действо. Цель этого действа, «Мышеловки», помещенного в третий акт пьесы, сводится к тому, чтобы уязвить совесть короля. Но, как Гамлет проницательно улавливает, пьеса есть ничто, вернее сказать: не представляет собой ничего реального. Впрочем, как и головоломка, которой мы наивно придаем значение и называем «Шекспиром», подглядывающим, подобно привидению, из-за кулис (здесь уместно вспомнить давнюю традицию. Сведения о ней не поддаются никакой проверке, но она гласит, что Шекспир играл роль Призрака в первой постановке в паре с Ричардом Бёрбэджем в роли Гамлета). Пьеса в пьесе — это, скорее, «воображенье... вымышленная страсть» [ii2Л], а их воплощение на сцене выглядит в каком-то смысле даже «чудовищно» [ii2П]. Театр, он «о чем же? О ничем!» [ii2В]. Что нам страдания Гекубы или, более того, Гамлета? Однако Гамлет, как могло бы показаться, предполагает, что явная фикция театра и есть единственное средство, которым может быть представлена истина.

Уловка срабатывает, и совесть мышиного короля уязвлена. Предваряющая постановку пантомима убийства Гамлета-старшего пронзает сознание короля, и он бежит из театра, требуя «света». Затем уже мы находим Клавдия, в одиночестве признающегося в совершении братоубийства: «О, мерзок грех мой» [iii3Л]. По пути в спальню своей матери, призванный к ней Гамлет проходит мимо Клавдия, на коленях склонившегося в тщетной молитве. И вот, коленопреклоненный, Клавдий опустил голову на плечи, и наступил тот самый момент, когда Гамлет может свершить возмездие. Одним взмахом меча мысль и дело могут быть примирены, а отец Гамлета отомщен. Но именно в этот момент Гамлет начинает думать и решает, что не время убивать Клавдия, поскольку тот молится и пытается перед небесами загладить свою вину. «Да это ведь награда, а не мщенье» [iii3П], — говорит Гамлет. Затем он предается фантазиям об убийстве Клавдия в надлежащее время, «когда он будет пьян, или во гневе, иль в кровосмесных наслажденьях ложа» [iii3Л].¹ Гамлет вкладывает в ножны свой меч и, маниакально призывая «Мать! Мать! Мать!», быстро уходит, чтобы повидаться с Гертрудой. Следуя наставлениям, полученным от Призрака, Гамлет решает в столкновении с ней не прибегать ни к чему иному, кроме слов, слов, слов: «Пусть речь грозит кинжалом, не рука» [iii2Л].

И не в том дело, что Гамлет не может действовать. Он убивает Полония, посылает Розенкранца и Гильденстерна на погибель в Англии, якобы ответственен за смерть Офелии и в конечном итоге отправляет к праотцам Клавдия. Но убийство Полония непреднамеренно. Ведь Гамлет слышит шум из-за настенного ковра и тут же наносит колющий удар мечом, а уж затем беззаботно спрашивает: «Это был король?» [iii4Л], которого, к слову, оставил в живых еще несколько минут назад. Розенкранц и Гильденстерн умирают вместо Гамлета за пределами действия пьесы — ситуация с подменой писем, включающая в себя и стычку с пиратами, и пересадку на их корабль, столь сложна, что восхитила даже Фрейда, и говорит о стремлении Гамлета к самосохранению, особенно если учесть совершенно определенную обреченность его на погибель при бездействии. Самоубийство бедняжки Офелии выступает чем-то вроде трагичного, но случайного следствия непреклонного бессердечия со стороны Гамлета по отношению к ней. Убийство Полония — в развивающееся душевное расстройство Офелии гвоздь последний. И сам Клавдий намеренно привнесен в жертву, убит, лишь тогда, когда Гамлет уже ранен ударом отравленной рапиры и узнает, что ему не миновать смерти: «Горацио, я гибну» [v2Л], — трижды в различных вариациях восклицает он чуть более чем в двенадцати строках своей реплики. Умирающий Лаэрт проговаривается о замысле с отравленными рапирой и вином: «Король виновен» [v2Л], — и Гамлет закалывает насмерть Клавдия, выдав всего лишь строчку рефлексии: «Клинок отравлен тоже! Ну так за дело, яд!» [v2Л].

Примечания

1. Комментатор перевода Каншина (1898 г.) П. Вейнберг по этому поводу приводит мнение непоименованного источника: «Шекспиръ имѣлъ полное себѣ оправданіе въ обычаѣ того времени, когда онъ жилъ. Вопросъ не въ томъ, согласовался-ли этотъ обычай съ требованіями религіи, а въ томъ — представилъ или не представилъ Шекспиръ вѣрную картину человѣческой натуры въ варварскій вѣкъ. У нашихъ суровыхъ сѣверныхъ предковъ мщеніе вообще считалось въ семействахъ долгомъ, и чѣмъ утонченнѣе и сильнѣе было оно, тѣмъ болѣе почета снискивалъ себѣ мститель. Тема эта обработывалась и послѣдующими драматургами даже до половины XVII столѣтія».