Гамлет-человек погибший

Никакого триумфа некой христианской идеи о Провидении в финальной сцене Гамлета нет. Нет в ней и какого-либо возрождения аттической трагедии. Это просто сцена, набитая трупами¹. Адорно отчетливо видит в ней кучу марионеток, валяющихся после смертельной попойки, а Джеймс Джойс в своем пугающе пророческом замечании — «бойню пятого акта, у участников которой кровь запекается в волосах и сваливается в комья и которая предвосхищает концентрационный лагерь». Другими словами говоря, «Гамлет» — это немецкая барочная драма, чья сила трагикомична, а жуткий финал граничит с мелодрамой. Как пишет Мелвилл о Гамлете в «Пьере, или Двусмысленности», «в корчах рвоты перед ненавистной твердыней»² он падает.

Увы, но есть еще один очаровательный изгиб шлейфа гегелевского прочтения «Гамлета». Если смотреть на нее со стороны, смерть Гамлета может показаться случайной, вызванной неудачным обменом ударами рапир³. Но Гегелю дважды удается дать краткие, но проницательные описания психологического профиля принца Датского. Болезненность, меланхолия, озабоченность, мягкость и, главное из всего, коль скоро это слово появляется у Гегеля трижды в этих фрагментах, — отвращение. Их находит Гегель в Гамлете и пишет:

Но на заднем плане души Гамлета с самого начала стоит смерть. Он не довольствуется узкой полосой конечного; при такой скорби и мягкости, при такой тоске и отвращении ко всем жизненным условиям, мы чувствуем с самого начала, что он погибший человек в своем жутком окружении, его уже почти съедает внутренняя усталость⁴, прежде чем смерть приходит к нему извне^{* 5}.

Гамлет — человек погибший. И он — человек неправильный. Ему не стоило совершенно отдавать себя под начало Призрака, чтобы отомстить. Его отвращение к миру порождает не действие, а ацедию, летаргию уныния. Гамлету просто не хватает энергии. Как пишет Гегель:

Благородная душа Гамлета не создана для такой энергичной деятельности и, — испытывая отвращение к миру и жизни, разрываемая между решением действовать, попытками действий и приготовлениями к исполнению намеченного, — гибнет в результате собственных колебаний и внешнего стечения обстоятельств^{** 6}.

Наша точка зрения заключается в том, что уловленный Гегелем образ и является доктриной Гамлета, обращающейся вокруг разъедающей диалектики знания и деяния, когда первое разоружает второе, а проникновение в истину влечет отвращение к существованию. Гамлет не может или не желает представлять себе что-либо, располагающееся в открывающемся разрыве в диалектической паре. С любопытством разглядывая хаос и обломки окружающего его мира, болтая при этом и бесконечно каламбуря, он в итоге находит себя смертельно пораженным и импульсивно отмахивается от этого обстоятельства, прося Горацио спеть ему колыбельную⁷. И что же такого героического в Гамлетовом отвращении? И неужели сам он нам нравится?

Примечания

*. Ibid., 1,231—1,232.

**. Ibid., 1,226.

1. Ср. комментарий Вейнберга к переводу Каншина: «Слова Фортинбраса въ подлинникѣ удивительно образны и сильны, но, къ сожалѣнію, совершенно непереводимы на русскій языкъ буквально. "This carry crils on hovoc" — значит "Эта груда дичи" (т. е. всѣ эти убитые, здѣсь лежащіе) кричитъ "havoc", а слово havoc было восклицаніе, которымъ останавливали охотниковъ, когда они настрѣливали ужъ черезъ-чуръ много дичи».

2. Мелвилл Г. Пьер, или двусмысленности. М., 2017, стр. 264. Перевод романа на русский язык не передает акценты, которые делают Кричли и Уэбстер: «...плескаясь в рвотных массах своей идентичности, от которой его и воротит».

3. Кричли и Уэбстер фактически дают скрытую цитату из Гегеля: «С внешней стороны смерть Гамлета кажется случайной, вызванной поединком с Лаэртом и обменом шпагами» (Гегель Г.В.Ф. Лекции по эстетике. СПб., 2001, стр. 529). Но Кричли и Уэбстер ее не оформляют, перевод следует за ними. Цитата, приведенная авторами, — это предложение, которое в русскоязычном издании Гегеля следует за выше процитированным.

Ср. комментарии Морозова, разъясняющие характер происходящего на сцене во время поединка Гамлета и Лаэрта: «Не только при поединках на шпагах, но и при фехтовании на рапирах употреблялись латные рукавицы (со стальными пластинками), которые надевались на левую руку. Каждый из противников, сражаясь (или фехтуя) правой рукой, левою старался, при случае, вырвать оружие из рук другого». Далее он поясняет, что в издании пьесы 1603 г. содержалась ремарка: «Они вырывают друг у друга рапиры».

4. В тексте Кричли и Уэбстер цитата содержит на этой позиции «отвращение».

5. Гегель Г.В.Ф. Лекции по эстетике. СПб., 2001, стр. 529.

6. Там же, стр. 524.

7. Вероятно, Кричли и Уэбстер опираются на какое-либо издание пьесы, не переведенное на русский язык.