Монетизация любви

Мы могли увидеть, что только Офелия в пьесе обладает этической цельностью. Она остается верной своему желанию даже в безумии. Офелия — это урок опасностей желания, и именно из-за этого желания она поставлена под сомнение, низведена до положения объекта, услышала, что ее любовь — предмет потребления, которым она должна позволить своему отцу торговать, дабы ее личная ценность не упала.

Когда Полоний спрашивает свою дочь о том, что происходит между ней и Гамлетом, Офелия отвечает: «Он мне принес немало уверений / В своих сердечных чувствах» [i3Л]. И Полоний тут же монетизирует любовный язык нежности.

А думать ты должна, что ты дитя,
Раз уверенья приняла за деньги.
Уверь себя, что ты дороже стоишь, [i3Л]

Язык любви превращается в язык денег, а замужество — в коммерческую транзакцию. Офелии нужно поднять свою цену и не дать себя одурачить, приняв блестящую фальшивую монету. Гамлет понимает это, когда Полоний говорит: «Я дочь имею, то есть я имею, пока она моя» [ii2В], — и Гамлет продолжает называть его торговцем рыбой, сводней¹. Для Полония, инвестирующего в свою дочь, как в пожизненный страховой полис, любовь Гамлета — фальшивая монета, за которую Офелия не должна торговать своим «девичьим обществом» [i3Л], то есть своим девством. И все так не потому, что Гамлет не любит Офелию, но потому, что он, сам будучи следующим в линии претендентов на трон, не женится на девушке с таким социальным положением, как у Офелии, на дочери престарелого царедворца.

Для Полония нежности Гамлета не имеют права на существование, а Офелия должна инвестировать более осмотрительно:

...но клятвам
Его не верь, затем что это сводни
Другого цвета, чем на них наряд,
Ходатаи греховных домогательств,
Звучащие как чистые обеты,
Чтоб лучше обмануть. [i3Л]

К клятвам Гамлета в любви следует относиться как к клятвам в любви ханжи-содержателя борделя. Точно об этом же ранее в сцене дает Офелии совет и Лаэрт, настаивая на том, что ей не следует открывать ее «чистый клад» его «беспутным настояньям» [i3Л]. Она должна бояться Гамлета, а не любить его. Офелия улавливает посыл, сравнивая себя с поясом верности, а брата называя хранителем ключа от него. «Я в памяти твои замкнула речи, / А ключ от ней тебе же отдаю» [i3В].

Во всем творчестве Шекспира можно находить такое опрокидывание любви в язык денег, в монетизацию эроса. С самых первых строк «Венецианского купца» становится ясно, что все существо Антонио определяется в денежных терминах. Когда Шейлок говорит, что Антонио хороший человек, а Бассанио спрашивает, не слышал ли Шейлок другого мнения, тот отвечает:

О, нет, нет, нет! Словами: «он хороший человек» я хочу сказать, понимаете, что у него есть чем заплатить².

Но в этих словах попросту звучит эхо элизии самого Антонио, говорившего Бассанио о своем «кошельке» и «личности»:

Что кошелек и самого себя,
И средства все последние открою.³

Личность — это наличность. Но кошелек Антонио пуст, поскольку караваны его широкопарусных судов отправлены далеко — в Триполи, в Мексику, в Ост-Индию, Англию и по всей вообразимой географии коммерческого orb, земного шара, для которого город Венеции служит и зеркалом, и рыночной площадью. Город, urb, Венеция — это планета зарождающегося мирового рынка и прообраз того, чем мог бы стать Лондон елизаветинских времен в последующие века. Итак, Бассанио использует имя Антонио, это честное имя, чтобы получить заем от ростовщика Шейлока. В сцене со своей матерью Гамлет говорит о «хрипящем от одышки⁴ веке» [iii4Р], когда «просит добродетель прощенья у порока за добро» [iii4П]. В столкновении с миром подделок только Призрак описывается как «честный⁵ дух» [i5Л].

Рассмотрим сонеты Шекспира, с самого начала которых нам предлагается перечисление экономических терминов и положений: рост, контракт, изобилие, растрата, «прижимистость» или скаредность. Четвертый сонет в этом отношении показателен:

Растратчик милый, расточаешь ты
Свое наследство в буйстве сумасбродном.
Природа нам не дарит красоты,
А в долг дает — свободная свободным.
Прелестный скряга, ты присвоить рад
То, что дано тебе для передачи.
Несчитаный ты укрываешь клад,
Не становясь от этого богаче⁶.

Если вы не производите потомство, вы не можете составить «отчет в растратах»⁷. Весь довод сонетов заключается в том, что непоименованный и неизвестный адресат поэта должен инвестировать свою красоту в жену, дабы заиметь ребенка и, таким образом, увидеть свою долговременную прибыль на это вложение. В противном случае:

С тобою образ будущих времен,
Невоплощенный, будет погребен.⁸

Как и в «Венецианском купце», игра на словах «польза», «неправильное использование» и «ростовщик» не могут ускользнуть от внимания читателя. Шекспир возвращается к этому ансамблю в шестом сонете, снова доказывая благо естественного размножения:

Как человек, что драгоценный вклад
С лихвою получил обратно⁹.

«Драгоценный вклад» противоположен «своеволию»: второе приведет тебя к тому, что «совершенство умерло с тобой»¹⁰.

Таков же образ, что представлен принцу Марокканскому, первому поклоннику Порции, в «Венецианском купце» при описании вытягивания жребия из ларца, в соответствии с которым ее тело и состояние будут переданы новому мужу. Спортивные телевизионные трансляции субботнего вечера и реалити-шоу никогда не заходили столь далеко, даже в Японии. В шкатулке принца Марокканского лежит мертвая голова, череп, а у нее в глазнице — поэма о могилах и червях, содержимое поэмы обрекает его на жизнь своевольную (онанизм) или гомосексуализм — оба варианта «противные естеству», оба суть запретные формы трат, ненадлежащее использование, а не должное применение семенного (и здесь мы используем это слово во всех его значениях)¹¹ кредита. Игра слов вокруг «желающий» и «желанный» также напоминает и жалобу Порции на то, что «воля живой дочери склоняется пред волею умершего отца».¹² В сто тридцать пятом сонете это слово, «воля, желание» появляется тринадцать раз:

Недаром имя, данное мне, значит
«Желание». Желанием томим,
Молю тебя: возьми меня в придачу
Ко всем другим желаниям твоим...¹³

И все в таком же духе. Воля — это желание, завет, настоящее имя Шекспира и половой орган, как мужской, так и женский: в одном месте поэт вызывающе требует для своей воли «найти приют» в «безбрежной»¹⁴ воле адресата сонета. Гермафродитная двусмысленность также проявляется и в двадцатом сонете, чей женоподобный адресат-мужчина, «царица-царь моих страстей»¹⁵, был природой «женщиною милой»¹⁶ задуман:

...но, страстью пленена,
Ненужной мне приметой наделила...¹⁷

То есть природа тем самым «женщин осчастливила»¹⁸. Воля, примета¹⁹ — это избыток, прибавляющий нечто к ничто. Порция использует точно такой же троп в «Венецианском купце», когда предлагает Нериссе переодеться в мужское, прибегнуть к травестизму: мужчины «нам припишут то, чего мы не имеем»^{* 20} под такой одеждой.

Полоний выступает блюстителем-сводней в отношении Офелии, защищающим свои инвестиции и свою родословную, охраняя и сохраняя ее девство. У Шекспира такая транзакция всегда трагична. Сама Офелия явным образом связана с тремя женщинами древности — Гекубой, Ниобой и безымянной дочерью Иеффая. Эти женщины, являя образы плодовитости и объектов обмена, обращаются в образы презрения и обездоленности. Они показаны в нехватке всего, чем они предположительно обладали, оставленными в бесконечных рыданиях. Гекуба, не способная более рожать сыновей после того, как война забрала ее детей и жизнь ее мужа, продана в рабство. Ниоба за гордость своей плодовитостью наказана, все ее дети зарезаны, а сама она рыдает, даже будучи обращенной в камень. И дочь Иеффая должна быть принесена в жертву своим отцом, поклявшимся в этом богу, а ей самой дано два месяца на скорбь по той жизни, которой у нее никогда не будет, по детям, которых она никогда не будет вынашивать, по любви, которая никогда не осуществится. Офелия, как мы знаем, сходит с ума, что, если перевести это событие в монетизацию любви, означает: она не имеет никакой ценности. На этом языке обмена единственная оставшаяся для нее возможность заключается в самоубийстве. Она объявляет себя банкротом и истекает, как истекает срок действия контракта.

Примечания

*. Мы чистосердечно выражаем признательность Tom'у McCarthy за его великолепные догадки, касающиеся сонетов Шекспира.

1. Вейнберг, комментируя именование Полония торговцем рыбой в переводе Каншина, ссылается на реконструкцию немецких переводов этого места: «Смыслъ ихъ до того очевиденъ, что ошибиться въ немъ невозможно. "Я хотѣлъ-бы, — говорить Гамлетъ, — чтобы вы были такимъ-же честнымъ человѣкомъ", и окончаніе его мысли, не высказываемое: "но вы — торговецъ мясомъ, а не рыбой. Вы сводникъ, — не такой честный человѣкъ, какъ торговецъ рыбой". Принцъ прямо упрекаетъ старика въ томъ, что онъ сводилъ его съ дочерью и всѣ послѣдующія слова <...> продолжаютъ только выражать презрѣніе, питаемое Гамлетомъ къ отцу и дочери».

2. Шекспир У. Полное собрание сочинений. СПб, 1902. Т. 1, стр. 438.

3. Там же, стр. 435.

4. Кричли и Уэбстер обыгрывают близкие по произношению, но не по этимологии слова purse (кошелек) и pursy (тучность, одышка) и на этой игре показывают, что в пьесах Шекспира тематическая линия коммерциализации мира выражена достаточно явственно.

5. В оригинале пьесы и у Кричли и Уэбстер соответственно используется слово truepenny, что корректно переводится на русский как «честный, неподдельный», но не ухватывает очевидного коннотативного значения: честный, как настоящая, нефальшивая, монета. Именно это значение обыгрывают авторы.

6. Шекспир У. Избранные произведения. Л., 1975, стр. 734.

7. Там же.

8. Там же.

9. Там же, стр. 735.

10. Там же.

11. Сложно сказать, какой смысл вкладывают Кричли и Уэбстер в эту оговорку. Можно предположить, что, помимо очевидного «фонд спермы, семенной», подразумеваются семена растений, дающие всходы и в виде урожая могущие быть предметом обмена, а также значение, фиксируемое к сер. XVII века, «полный возможностей».

12. Шекспир У. Полное собрание сочинений. СПб., 1902. Т. 1, стр. 436.

13. Шекспир У. Избранные произведения. Л., 1975, стр. 780.

14. Там же. Переводы сонетов на русский язык, в том числе и приводимые переводы С. Маршака, не ставят акцент на том, что содержится в оригинальном тексте сонетов и что пытаются подчеркнуть Кричли и Уэбстер: to hide my will in thine, whose will is large and spacious. Кричли и Уэбстер предлагают читателю заменить слово will (воля, желание) на именование половых органов, получив при этом высказывания, которые калькированно могут быть переведены так: «упрятать свою волю в твоей»; «твоя воля большая и вместительная». Морозов, комментируя одно из мест своего перевода «Гамлета» пишет: «Переводчики обычно понимали слово will в значении — воля. Но здесь оно значит — похотливое желание (часто употреблялось в ту эпоху в этом значении)».

15. Перевод А. Финкеля. Электронное издание.

16. Шекспир У. Избранные произведения. Л., 1975, стр. 740.

17. Там же.

18. Там же.

19. В оригинале у Шекспира и у Кричли и Уэбстер используется слово prick, которое может быть переведено как «шип», хотя и имеет сленговое обеденное значение названия мужского полового члена. Здесь перевод следует за переводом Маршака.

20. Шекспир У. Полное собрание сочинений. СПб., 1902. Т. 1, стр. 464.