Наложница всесветная, причина и видимый бог

Карл Маркс — немец, неплохо прочитавший Шекспира, — любил цитировать из «Тимона Афинского» фрагмент, где деньги назывались «наложницей¹, всесветной причиной вражды и воин народов» и:

Ты, видимый, нам бог,
Сближающий несродные предметы,
Велящий им лобзаться...²

Деньги — это видимый бог и общая потаскуха человечества. Выходит, что на свете не существует ничего такого, что не могло бы быть спаяно, сведено воедино, деньгами. Нет на свете таких двух предметов потребления, для которых деньги не стали бы сводней, дозволяющей и обеспечивающей обмен. Деньги, золото, драгоценности — это верховные небеса³, благословляющие обращение потребляемых благ. В торгашеском обществе на продажу выставляется все, и каждый является проститутом в той мере, в какой его ценность в своих последних основаниях определяется в монетарных терминах. Деньги — это «торговец рыбой», стоящий между потребностью и объектом. Они делают любой объект и все объекты доступными и опредмечивают всякое и все существующее.

Пожалуй, это объясняет, почему большинство встречающихся в «Гамлете» оскорблений, беспрерывно извергаемых принцем Датским на себя, заключается в том, чтобы обозвать шлюхой, проституткой, блудницей, потаскухой, хозяйкой публичного дома, продажной девкой. Это если перечислить некоторые из них. В «Этике психоанализа» Лакан устанавливает основную антиномию между объектом, сведенным до функции простого обмена, и объектом возвышенным, поднятым на высоту das Ding, Вещи⁴.

Объект второго рода — это объект очищенный, единственная ценность которого возникает от чьего-либо любящего желания. Антигона одушевляет то, что Лакан называет трупом ее брата, все еще живущим из-за того, что Антигона желает, любит, действует. В духе Канта, сравнивавшего бесцельную красоту с цветком, сама она присуща тому, что не может быть обращено в объект, имеющий практическую пользу, поскольку у объекта великолепие его красоты излучается {и расточается, а это фиксируется оценивающим субъектом}. Или, как Гамлет излагает своим неиссякающим языком отрицания:

Могущество красоты скорее приведет добродетель к распутству, нежели сила добродетели даст красоте свое подобие. Мысль сия казалась некогда неосновательною; но наши времена неоспоримо доказали ее. [i3В]

Для Гамлета, пребывающего в отчаянии, Офелия превратилась в еще одно зерно, из которого может прорасти порча мира. В своей невинности Офелия показывает, что червь уже подтачивает сердцевину бутона. Гамлет не может более любить Офелию, да к тому же в любом случае она не должна была ему верить. Если не можешь желать, жизнь обречена. Гамлет погружается в нарциссический отвод желания, отказ от него. Как Фрейд и описывал, Офелия становится обесцененным женским объектом, от которого Гамлет безжалостно отрекается: «ступай в монастырь!» [i3В]; «к чему тебе плодить грешников?» [i3Л]; «никаких свадеб!» [i3П]. Нигде объект желания не был уничтожен так же злобно, как в отвержении Офелии Гамлетом. Он в этой сцене — мучитель жестокий, немилосердный:

Гамлет:

Если ты выйдешь замуж, я тебе вместо приданого дам вот какую язву. Будь ты целомудренна, как лед, и чиста, как снег, ты все равно не спасешься от клеветы. Иди в монастырь, иди! Прощай. Ну, а если тебе уж очень захочется замуж, выходи за дурака, потому что умные люди все-таки знают, каких вы из них делаете чудовищ. В монастырь иди! И поскорее! Прощай!

Офелия:

О небесные силы, излечите его!

Гамлет:

О том, как вы краситесь, я тоже достаточно наслышался. Бог вам дал одно лицо, а вы сами малюете себе другое. Вы подтанцовываете, вы семените ножками, вы лепечете, вы божьим созданьям даете прозвища и свою похотливость выдаете за неведение. Уходи, мне этого больше не надо, это меня свело с ума. Я говорю, что у нас не будет больше свадеб. Те, кто женаты, будут жить все, кроме одного, а все другие останутся, как есть! Иди в монастырь! [i3Р]

Офелия, подставленная своим отцом, королем и королевой Гамлету в качестве приманки и наживки, этой речью безудержного уничиженья упразднена. Ей не соизволено заиметь хоть какое-то пространство для ее желания. Ее брачный выкуп обменен на страдание. Сами Клавдий и Полоний после этой сцены не выражают ни малейшей озабоченности; ее отец лишь сообщает ей, что рассказывать о произошедшем ничего не надо, поскольку они с королем все видели и слышали сами. В следующий раз, когда мы увидим Офелию, она будет уже безумна.

Структура этого уничижающего действия важна при рассмотрении ловушек и западни, присущих вероломному перекрестью полей нарциссизма и желания. Уничижение объекта приходит на смену желанию, занимает его место. Все происходит так, как если бы мы могли желать только в такой уродливой форме. Лакан говорит об этом, упоминая Офелию:

Она более не ориентир для жизни: Гамлет проклинает жизнь в самом ее существе. Если коротко, то имеет место уничтожение и утрата объекта {желания}. Объект появляется вместо субъекта и за его счет — я бы сказал: но только появляется внешний объект, {объект, не охваченный желанием субъекта}. Субъект теперь не покрывает объект: он отвергает его со всей силой своего существования и более никогда не найдет, пока не принесет себя в жертву^*.

Гамлет не может принести никакой жертвы. Он не может терпеть утрату. Офелия стала чистым подношением девства, жизни и дающего жизнь тела, формы которого Гамлет предпочитает представлять высохшими и гниющими. Все жалобы Гамлета — надо об этом помнить — суть упреки, которые он бросает себе, — гм, ого-го, — пытаясь вытолкнуть в виде униженной возлюбленной свой идеал наружу. Ты — бедствие, зло! Он даже говорит Офелии, что она все равно останется незамужней и умрет девственницей, пусть и сохранит сейчас целомудрие, холодное, как лед. И она сохраняет, и она умирает. У Гамлета же все складывается иначе.

В глазах Лакана, занятого «истериками», Офелия весьма ярко представляет желание в его негативной форме, в виде несчастного уныния. Иногда желание пробуждается наиболее явно в своем движении к исчезновению, как в случае Офелии, находящейся в процессе уничтожения, выбрасывания, утрачивания:

Офелия [...] — одно из самых обворожительных созданий из тех, что были порождены человеческим воображением. То, что мы можем называть драмой объекта женского рода, драмой желания, драмой мира, который на заре культуры олицетворяется Еленой, ...воплощается в драме и злоключении Офелии^**.

Можно понять, почему она послужила образом для создания такого большого количества картин. Ее упокоение в реке всегда изображается как состояние благостное, которое принадлежит только ей, принадлежит, когда она в итоге обратилась в ничтожность. Как и объект при скорби, — а это утраченный объект в наивысшем проявлении такого своего качества, — Офелия появляется в своей самой невозможности. Она сечь объект, утраченный на заре культуры. Ее смерть, пусть даже и всего на миг, действует как вторая встреча с Призраком, и это позволяет наконец чему-то в собственной скорби Гамлета занять место. Гамлет одушевляет труп Офелии. Но, как мы видели в сцене с Лаэртом, Гамлет отворачивается от Офелии в сторону соперничества и мести. Она покинута, даже в смерти покинута. Лишь Гертруда в похвале вновь возвышает Офелию, и неясно, почему Гертруде только одной следует повествовать о судьбе бедной Офелии. Но, тем не менее, мы здесь все же единственный раз наблюдаем: Гертруда говорит как женщина, сопереживающая другой женщине, и — что, вероятно, наиболее важно — говорит с заметным горьким чувством. Певучая смерть Офелии чарующе пробуждает в «звере» Гертруды голос скорби.

Примечания

*. Jacques Lacan, «Seminar VI: Desire and Its Interpretation», 233.

**. Ibid., 168.

1. Шекспир У. Полное собрание сочинений. СПб., 1902. Т. 2, стр. 547. Дело еще и в том, что как у Шекспира, так и Кричли и Уэбстер используется слово whore, шлюха, потаскуха. Переводчик на русский «Тимона Афинского» говорит про войны между народами, но у Шекспира мысль высказана короче: Thou common whore of mankind, ты шлюха общая людей. Причем под людьми, что дает дополнительные связи с текстом Кричли и Уэбстер, у Шекспира подразумеваются мужчины, женщины исключены, в противном случае следовало бы ожидать humankind.

2. Там же, стр. 555. Курсив — Кричли и Уэбстер.

3. У Кричли и Уэбстер в оригинале imperial empyrean. Образ может быть представлен и так: империал, имеющий обращение в эмпиреях, и в то же самое время — верховный правитель небес, их император, уже которому поклоняются люди.

4. Кричли и Уэбстер дают еще и немецкий вариант вещи с большой буквы — das Ding. Можно предположить, что в самом общем смысле отличие объективации от сублимации заключается в том, что во втором случае наличествует нечто от обретения представлением автономии по отношению к представляющему субъекту. На это может указывать то, что Кричли и Уэбстер предлагают аллюзии на кантианский термин «вещь сама по себе» (ding an sich) и Хайдеггерову разработку понятия вещи. К этому можно добавить, что с работами Хайдеггера Лакан был знаком и в своих выступлениях и текстах термин «вещь» объяснял в понятиях феноменологии первого. «Вводный словарь лакановского психоанализа» указывает, что Лакан отмечал: в немецком языке существует два слова для обозначения «вещи» — ding и Sache — и Фрейд, разрабатывая топику бессознательного, о содержащихся в нем представлениях говорил, используя первое немецкое слово. Для Лакана вещь также является потерянным объектом желания.