Мать, мать, мать

После представления пьесы в пьесе Гамлет видит беззащитного молящегося Клавдия и не убивает его. У него есть доказательства вины, есть возможность отомстить, но он дает себе отсрочку. Его слова «Ведь это же награда, а не месть!» [iii3Л] — это не отмщение. Гамлет грезит о наступлении момента решительного насилия, прерывающего жизнь Кладвия в момент кровосмесительной страсти, в момент преступного фаллического великолепия, когда Клавдий будет срезан в цветении своих грехов, как то произошло с отцом Гамлета. Если в этом и присутствовала эдипальная фантазия, то вот она:

Назад, мой меч, до боле страшной встречи!
Когда он будет в гневе или пьян,
В объятьях сна или нечистой неги,
За картами, с проклятьем на устах
Иль в помыслах о новом зле, с размаху
Руби его, чтоб он свалился в ад
Ногами вверх, весь черный от пороков.
Но мать меня звала. — Еще поцарствуй.
Отсрочка это лишь, а не лекарство. [iii3П]

Гамлет воображает свое вторжение в протосцену,¹ в кровосмесительное удовольствие ложа Клавдия, а сохранение этого представления дает Гамлету импульс отказаться от действия и пойти вместо совершения мести к своей матери. Не наступил нужный час (он никогда не наступает). Клавдий Гамлету нужен не коленопреклоненный. Если и есть что-либо необъяснимое в отступлении Гамлета, в его фантазировании, в задержке, что его одолевает, то мы узнаем об этом из сцены разговора с матерью.

Гамлет, прежде чем повстречаться с Гертрудой, пытается порицать себя: Не теряй самообладания перед ней, будь тверд:

О сердце, помни святость уз природы!
Душа Нерона, не теснись мне в грудь!
Не извергом, жестоким лишь я буду:
Грозя кинжалом, не коснусь кинжала,
Притворной речью скрою чувства сердца
И трепетать заставивши злодейство,
Не приведу угроз словесных в действо. [iii2В]

Мы станем свидетелями лжи, содержащейся в этой поучительной истории. Сцена с матерью — это явный, почти что невыносимый избыток. И в предложенной Лаканом интерпретации характера Гамлета эта сцена является сердцевиной:

И вот разыгрывается эта длительная сцена, служащая высшим выражением театра. В ней представлено нечто такое, о чем я говорил вам и прочтение чего подводит нас к границе того, что мы можем вытерпеть. В этой сцене он собирается жалобно умолять свою мать, чтобы в итоге осознать, в каком положении находится она^*.

Перед лицом Гертруды Гамлет не может привести себя в равновесие, выпаливая почти что сразу: «Мать, мой отец обижен вами тяжко» [iii4Л]. Эрос становится буйным, а насилие принимает все более эротичные черты по мере того, как Гамлет приближается к матери, и она тут же выкрикивает: «Что ты задумал? Он меня заколет! Не подходи! Спасите!» [iii4П] Пусть и с преувеличением, но мы полагаем, что леди обещает слишком много. Порнографические и садо-мазохические фантазии самой Гертруды прорываются на сцену. В сопутствующей этому реакции Гамлета, безрассудной и торопливой, он убивает Полония, спрашивая, не король ли это — отчим, которого, как мы знаем, он только что оставил в другом месте. Вот уж поистине «такое дело с унылым взором» [iii4Л]. Гамлет даже путает свою мать с Клавдием: «Кровавое, дурное дело. Почти как короля убить и замуж потом пойти за брата короля» [iii4Р]. В воображении Гамлета Клавдий и Гертруда сливаются воедино, что, как мы видим, повторяется в его насмешливом ответе Клавдию, когда тот посылает его в Англию:

Гамлет:

Ждет Англия?

Король:

Да, Гамлет.

Гамлет:

Хорошо.

Король:

Да, так и есть, коль ведать наши мысли.

Гамлет:

Я вижу херувима, который видит их. — Но едем; в Англию! — Прощайте, дорогая мать.

Король:

Твой любящий отец, Гамлет.

Гамлет:

Моя мать; отец и мать — муж и жена; муж и жена — единая плоть, и поэтому — моя мать. — Едем! В Англию! [iv3Л]

Для Гамлета налицо всегда одна плоть. Разумеется, Гертруда не может слышать ничего из того, что Гамлет бредит о ней: «Какое дело, что так вопит, гремит уже в прологе?» [iii4Р]. Можно было бы проявить снисхождение и спросить: да и как она смогла б? Вина матери Гамлета, как Шмитт верно показал, похожа на слепое пятно пьесы. После описанного смешения языков Гамлет начинает взывать к Гертруде в послании, которое, без сомнения, обращено в пугающе зеркальной форме и к нему же самому:

Разгул в крови утих, — он присмирел
И связан разумом; а что за разум
Сравнит то с этим? Чувства есть у вас,
Раз есть движенья; только эти чувства
Разрушены; безумный различил бы,
И, как бы чувства ни служили бреду,
У них бы все ж явился некий выбор
Перед таким несходством. Что за бес
Запутал вас, играя с вами в жмурки? [iii4Л]

Разве это не описание Гамлета? Того, кто, как в этой сцене, так ошибается в том, что от выбора, который может дать начало распри, ничего не осталось. «Запутавший» дьявол — это то сомнение, что присутствует у Гамлета, когда он в своем монологе говорит об обманчивости театра. Не тот же самый это дьявол?

Обнаруживая в укорах в адрес матери свои сомнения в природе Призрака, Гамлет наталкивается на дьявола в ней, но это не его отец. Рассуждения Гамлета доводят его до приступа бешенства, теперь обращающегося вокруг описания ее тела:

Слепорожденный с даром осязанья;
Безрукий, слабо видящий; глухой,
Но чувствующий запах, не ошиблись
Так явно бы!
Стыдливость, где ты? Искуситель-бес!
Когда так властны страсти над вдовою,
Как требовать от девушек стыда?
Какой пример вы страшный подаете
Невестам нашим! [iii4П]

Этот призыв к сдержанности перерастает в почти что фанатично взвинченное описание желания Гертруды. Спрятанные в призыв стыдиться, его слова окаймляются напряжением, высшим выражением сотрясающей и проникающей силы служит его речь, когда он доходит до ложа Гертруды: «И жить / В поту прокисшем пакостной постели, / Любиться, миловаться на навозе, / В хлеву бесстыжем...» [iii4Р]. В образе этого пропитанного семенем ложа Гамлет выставляет напоказ свою обиду — тут вор! Тут Клавдий, «своровавший власть и государство, / Стянувший драгоценную корону / И сунувший ее в карман!» [iii4Л] Язык любви, как и в случае Офелии, сводится к языку денег. Монетизация эроса в качестве наследия Гамлета замещает боль и предательство и трансформируется в параноидальную фантазию о некоей «штуке», украденной дьяволом-сводней, которого Гамлет обнаруживает затаившимся в недрах страсти своей матери. Меланхолия принимает то, что потеряно, и придает этому правоведческий колорит противоправного деяния, кражи, нечестно взятого, что затем требует компенсации, если не полного возмещения. Монетизация любви — это также ее легализм.

Клавдий является «королем-петрушкой» [iii4П]. Об этой фразе Лакан говорит так:

Еще одним признаком служит то, что отвержение, порицание, неприязнь, выражаемые Гамлетом в адрес Клавдия, имеют все признаки собственного отказа ^**. Поток оскорблений, изливаемый Гамлетом на Клавдия, — и именно в присутствии своей матери, — приходит к кульминации во фразе о «короле-петрушке». Конечно, мы не можем ошибиться, соотнеся это с тем, что после убийства отца фаллос все еще присутствует в трагедии Гамлета в отличие от трагедии Эдипа. Он здесь, в наличии, и именно Клавдий призывается сюда, чтобы стать воплощением этого фаллоса. Реальный фаллос Клавдия всегда где-то на картине. В чем должен Гамлет упрекнуть свою мать, в конце концов, как не в том, что она поместила этот фаллос в себя?^***

Нет сомнений в том, что именно замешательство Гамлета вокруг того, что Лакан называет фаллосом, — в этом замешательстве и обожание Клавдия, и презрение к нему, — ведет к тому, что Гамлет не знает ни того, что именно было у него украдено, ни того, где лежит исток его обид. Чья корона? Его или его отца? И — в любом случае — является ли эта корона датским троном, жизнью его отца, телом его матери? Обиды Гамлета ускользают от страшного приказа Призрака, выходят за его рамки. Мы слышим, как голос заходится будто в детском надрывном визге, показывающем, что ребенок хочет всего и вся от своей матери. Это чистое требование как таковое. И в нем, в требовании объекта, которого у матери нет, подтверждается данное Лаканом определение любви². Обнаружить в себе это любовное желание — задача, которая выпадает на долю Гамлета, от него зависит ее решение. А Гертруда не услышит, а скорее — и не сможет услышать правду в том, что Гамлет говорит.

Примечания

*. Ibid., 195.

**. Использование здесь слова отказ подразумевает, что «враждебное соотнесение Гамлета самого себя с Клавдием может быть понято как указание на подавленное обожание» (Jacques Lacan, «Desire and the Interpretation of Desire», Yak French Studies, 50) в той мере, в какой сила отрицания, содержащегося в его оскорблениях, усердствует в борьбе против своей противоположности. Расщепление объекта, идеализируемого и принижаемого, увязывается психоанализом с удержанием в бессознательном представления о его, объекте, всесилии, или фаллической ценности.

***. Jacques Lacan, «Desire and the Interpretation of Desire in Hamlet», 50.

1. Фрейд называл «протосценой» событие, когда маленький ребенок стал свидетелем полового акта родителей. См. раздел «Сновидение и протосцена» в его работе «Из истории одного инфантильного невроза» (стр. 126 и сл. СПб., 2007).

2. «Любить — давать то, чего у тебя нет». «Вводный словарь лакановского психоанализа» указывает, что это определение дано Лаканом в рамках семинара 8 (Le Séminaire. Livre VIII. Le transfert, 1960—61, ed. Jaques-Alain Miller, Paris: Seuil, 1991, p. 147).