Стань меж ней и дум ее бореньем

«Замолчи!» Корчась под оскорблениями Гамлета, Гертруда выкрикивает это слово пять раз. И в тот момент, когда он призывает свою мать увидеть в своем муже нечистого на руку короля гнилостного распада, внезапно появляется Призрак отца Гамлета:

Не забывай. Я посетил тебя,
Чтоб заострить притупленную волю.
Но, видишь, страх сошел на мать твою.
О, стань меж ней и дум ее бореньем;
Воображенье мощно в тех, кто слаб;
Заговори с ней, Гамлет. [iii4Л]

Призрак просит Гамлета стать между нею и ее мятущейся душой. «Говори с ней», — заклинает Призрак. И на это Гамлет смиренно и трогательно вопрошает: «Что с Вами, королева?» [iii4В]. Лакан говорит:

Вот место, куда Гамлет всегда приглашен войти, где он может действовать, вмешиваться в ход событий. Здесь есть нечто такое, что показывает нам реальную ситуацию в драме. ...Оно выступает для нас [iiсихоаналитиков] означающим, поскольку то, что содержится в вопросе, то, что вмешивается, для нас имеет смысл: «Между ней и ее», — а это и есть наша работа. «Воображенье мощно в тех, кто слаб», — именно аналитику адресован этот призыв^*.

Гамлету — «О, чудесный сын, который может так удивлять свою мать!» [iii2Л] — не удается увидеть изумление Гертруды. Той Гертруды, что, расколотая пополам, может услышать обращенное к ней слово. Сейчас именно тот момент, когда можно говорить. Изумленная, удивленная, пораженная, застигнутая врасплох, она открыта. Заговори с ней.

Призрак, если об этом можно так сказать, пытается, подобно психоаналитику, провести разрез. Он просит Гамлета вступить в пространство разреза, в прореху, в промежуток желания. Аналитик интерпретирует «между тобой и твоей любовью». Вот что психоаналитики предлагают, когда произносят свои слова. «Воображенье мощно в тех, кто слаб», — вот что наши пациенты говорят нам.

Гамлет же найдет это пространство только в форме душевной, буквально выражаясь, раны, в смертельном и заносящем яд порезе. Он не может услышать в послании Призрака что-либо помимо того, что он может высказать матери правду. И как только она произносит «умоисступленье» [iii4Л], Гамлет кубарем скатывается в свое безостановочное пустословье. И то, что следует за этой сценой с Призраком, представляет собой еще один шаг вниз, туда, где мы видим исчезновение, угасание призыва Призрака:

Гамлет складывает оружие перед чем-то таким, что ему кажется неотвратимым, а именно: перед тем, что желание его матери вновь возложит на его плечи нечто, что никоим образом и никоим способом не может быть опротестовано^**.

И Гамлет отправляет мать обратно к Клавдию и говорит ей, чтобы она позволила ему поцеловать ее в шею, но при этом и сказала б ему, что безумство Гамлета притворно. Гамлет не может говорить из позиции «я, Гамлет» о своем отце, он может это делать только из позиции матери: чем будет она для Клавдия и чем будет Клавдий для нее. Вот этот очень странный фрагмент:

Отнюдь не то, что я сейчас сказал:
Пусть вас король к себе в постель заманит;
Щипнет за щечку; мышкой назовет;
А вы за грязный поцелуй, за ласку
Проклятых пальцев, гладящих вам шею,
Ему распутайте все это дело, —
Что вовсе не безумен я, а просто
Хитер безумно. [iii4Л]

А она так и поступает. Когда Клавдий спрашивает: «Как Гамлет?» [iv1П], — Гертруда отвечает: «Безумен он, как ветер и как море, когда они заспорят» [iv1Р]. В этот момент Гамлет

оставляет свою мать. Он буквально позволяет ей исчезнуть, возвращается, как можно было бы сказать, к отречению от ее желания. Здесь было бы видно, как это действие завершается, если б только невезучему Полонию не выпало бы несчастье пошевелиться за гобеленом — Гамлет взял и проткнул его тело мечом. Мы переходим в четвертый акт. А он начинается очень мило, а именно: с поисков тела^***.

Почему же поиски тела следуют за этой сценой с матерью? Гамлет всегда пытается найти что-то, дабы постичь тайну желания, проникнуть в нее, но эту тайну он слишком часто ошибочно принимает за фаллос, ища благородного короля, поверженного в прах. Лакан привлекает наше внимание к тому, что Гамлет говорит в своем притворном безумии, когда припрятывает тело Полония под лестницей: тело у короля, но король не обладает телом; король — это вещь, вещь ничтожная,

Я бы попросил вас просто заменить слово «король» на слово «фаллос», чтобы увидеть, что именно это стоит в центре вопроса, а именно: тело вовлечено в эту интригу с фаллосом, и сейчас, но в противоположность фаллос сам по себе не вовлечен ни во что... он всегда уходит у вас из рук^****.

Гамлет бегает за бабочками, их трепещущие крылья опаляют его беспокойством, которое посылает его нестись скачками по извилистой дорожке. Фаллос — это Призрак, мираж, не более чем тень: «Он невредим, как воздух, а удары / Здесь наши тщетны, лишь обидный глум» [i1Р]. Он всегда убегает, ускользает. Он — ничто, то есть ничего реального. Фаллос — ничто, за исключением того, что он является означающим желания — означающим, которое вы ошибочно принимаете за свое бытие. И пройти через комплекс кастрации — значит принести эту новость и вынести ее разящий и разрезающий удар.

Гамлету нужен фаллос, поэтому он не может отдать и фунт плоти, которой этот фаллос был поглощен. Такова цена за всякий доступ к желанию. Гамлет не может принести в жертву и часть своего нарциссизма, что в любом случае потребовало бы от него подчиниться своей судьбе, выраженной в форме призыва Призрака. То и дело Гамлетом отвергается возможность взять в долг у существования — у существования, насыщенного преступлениями отца, грехом матери и его собственными амбициями. Эта негативность в желании является тем, что Гамлет должен принять, но не может. Он всегда цепляется за себя, даже если эго делается им в постоянной болтовне сумасшедшего.

Эдип по контрасту с Гамлетом оплачивает свое преступление в единственном акте самокастрации. В финале «Царя Эдипа» не пелена спадает с его глаз, но его глаза спадают с лица, подобно пелене, низводя Эдипа, как говорит Лакан, до состояния кастрированности как таковой — жизни слепца в изгнании. Все, что Эдип считал существенным, показано иллюзорным, сведенным на нет, в ничтожность. Гамлет же в медленном, зигзагообразном, безумном продвижении пьесы тоже приходит к финалу и платит, но только это плата жизнью, выраженная в дозволении пройти действию мимо него. Своих рук Гамлет не пачкает никогда.

Мы могли бы спросить, заключается ли в этой оплате возмещение всего, ведь Гамлет живет, не претерпевая последствий желания, которое, будучи, как и любое желание, унаследованным от его семьи, проносится сквозь него. Пьеса завершается не изгнанием Гамлета, но тем, что его страна, его семья оставлены в руинах, раз «избрание падет на Фортинбраса» [v2Л]. Наследство Гамлета и завоеванные его отцом земли отданы Норвегии. Благодать желания и память об оплакиваемом покрыты немотой — Дания стала норвежским владением.

Эдипов комплекс, как неустанно показывает Фрейд, оставляет после себя раны и шрамы. Когда мы приходим к концу этого процесса, утрата всегда радикальна. Пьеса, как мы сказали, завершается грудой трупов. И это не наша собственная смерть, о которой мы от Эпикура знаем, что она не может стать предметом опыта. Нет, это смерти других, разрывающие ткань нашего бытия. В такой перспективе мы можем узреть наиболее радикальную позицию субъекта, пребывающего в самой негативности этой утраты. Либо вера в фаллос удерживается в отказе от скорби, либо она исчезает и мы обретаем доступ к нашему желанию. Делайте выбор, а лучше — поймите, что у вас за «прибор».¹

Примечания

*. Jacques Lacan, «Seminar VI: Desire and Its Interpretation», 183—184.

**. Ibid., 196.

***. Ibid., 184.

****. Ibid., 247.

1. Кричли и Уэбстер предлагают читателю игру слов, построенную на созвучии pick — prick (take your pick or... take your prick). Поскольку prick — сленговое обозначение мужского полового члена, эту игру слов показалось возможным передать через метонимию.