Но кто же попросил тебя глотать людей, как устриц, мой принц Гамлет?

Отвращение, как говорит Ницше в приведенном отрывке, можно вынести или преобразовать двумя способами — в возвышенном или в комическом. Оба способа являются разновидностями воздействия хора сатиров в аттической трагедии. И оба способа формируют то, что психоанализ называет сублимацией — переработкой страсти. За пределами какого-либо вопроса о возрождении трагедии, будь то в ранней вагнеризации или германизации либо же в позднем латинизированном настаивании на дионисическом будущем музыки, мысль Ницше заключается в том, что искусство служит выявлению неотъемлемой летаргии существования и тому, чтобы спасать нас от тошнотворности или отвращения, чувствуемых нами, когда мы сталкиваемся с ней. Это может осуществляться как в форме смехотворного комического, так и в форме трагически возвышенного или же, если быть более точным, в трагикомическом, которое, разумеется, таково, как его и описывает Беккет в «Ожидании Года», где ничего не происходит дважды. Или почти ничего.

Вот то место, где мы хотели бы заняться коротким, но блестящим прочтением Ницше «Гамлета», то есть тем, что он — и мы делаем реверанс в его сторону — называет die Hamletlehre, наукой Гамлета, доктриной Гамлета, обращающейся в диалектику знания и действия. Для Ницше Гамлет напоминает кого-то, кто заперт в дионисической уборной¹ бытия, в первоедином. И это знание порождает в Гамлете отвращение к действию. Почему? Потому что, как говорит Ницше, действие не может ничего изменить в «вечной сущности вещей»², а также потому, что смехотворно или унизительно, когда некто, как Гамлет, станет адресатом просьбы привести в порядок мир, который пришел в разлад. Мы могли бы припомнить замечания Гамлета относительно, во-первых, Дании как тюрьмы и мира как тюрьмы, во-вторых. Процитировав меланхоличного датского наследника Гамлета, Ларса фон Триера, скажем: «Природа — это церковь сатаны».

Вот аксиоматическое утверждение доктрины Гамлета: знание убивает действие, и действовать — значит, обязательно обладать иллюзией или тем, что мы могли бы теперь назвать сублимацией как игровым обращением с иллюзией, сопряженным с одушевлением иллюзии в желании. Действие возможно лишь только там, где присутствует иллюзия. Такое утверждение может заставить любого из нас, тех самых верующих в науку и объективную реальность субъектов, какими нам нравится быть, почувствовать глубокий дискомфорт. Но в этом-то и заключается истинный радикализм доктрины Гамлета. В «Прометее прикованном» Эсхила, — а образ Прометея, разрывающего путы, был помещен на фронтиспис первого издания «Рождения трагедии из духа музыки», — когда плененному титану задается вопрос о том, что он дал людям, помимо огня и технологии, он отвечает, что дал им в способности иметь слепую надежду способ избегать знания о своей обреченности — раз вы постигли суть вещей, приникли в сердцевину темноты, зачем что-то делать? И в этом нет избытка рефлексии, убивающей способность к действию. И не так обстоит дело, что Гамлет парализован и по любому поводу приходит в смятение, подобно типичному невротику, пребывающему в навязчивых состояниях. Не в том дело, что он не может собраться с мыслями. Совершенно нет.

Когда у нас есть то, что Ницше называет «истинным познанием»³ или постижением суровой и ужасной правды, всякая мотивация на свершение испаряется. Мы знаем, что действие не принесет совершенно ничего. Отсюда следует, что никакое утешение нам не доступно. И уж точно нам недоступна аполлоническая отрада красивого мира грез и иллюзий, называемого Ницше прекрасной душой, прелестным свечением всего и вся во вселенной, изображенным Терренсом Маликом. Нет, Ницше настаивает на том, что мы знаем: иллюзия есть иллюзия — и отвергаем ее. Он прибавляет к этому, что мы определенно не можем найти никакого утешения в жизни после смерти, в бессмертном существовании или в каком-либо еще божественном успокоении. Нет, все, что мы видим, — это ужас и абсурдность бытия. Мы испытываем отвращение. Зачем делать что-то? Как говорит Ницше о Гамлете, итог соприкосновения с ужасом заключается в том, что жизнь «ощущается с отвращением»⁴. И Ницше прибавляет к этому утверждение, что Гамлет — внутри каждого из нас, обреченная личность — внутри каждого из нас, и она понимает мудрость Селена: «Наилучшее в том, чтобы не родиться. А второе по достоинству — скоро умереть»⁵, — и эту же мудрость можно найти и у Софокла в конце «Эдипа в Колоне». Бездействие Гамлета вызвано не недостатком энергии, но знанием о том, что действие тщетно.

Нельзя сказать, чтобы Ницше был как-то особенно влюблен в Гамлета — в персону или в пьесу. В разделе «Веселой науки», озаглавленном «Во славу Шекспира», он проясняет свое отношение, говоря, что «Юлий Цезарь» является самой тонкой пьесой поэта, поскольку в ней изображен Брут (забавно, что корни имен Брут и Гамлет, Амлоди и Амлет, означают «глупый»). Он пишет:

Самое прекрасное, что я мог бы сказать во славу Шекспира, человека, есть следующее: он поверил Бруту и не бросил ни одной пылинки недоверия на этого рода добродетель! Ему он посвятил лучшую свою трагедию — она и поныне называется все еще ложным именем^{* 6}.

«Юлий Цезарь» должен был бы быть назван «Брут», и, может, «Гамлет» мог бы быть назван «Глуп». Ницше продолжает: «Что значит вся гамлетовская меланхолия перед меланхолией Брута!»⁷. Этот скорее пессимистичный взгляд на Гамлета развивается позже в «Веселой науке», когда Ницше заявляет, что Гамлетова мизантропия — «Из людей меня не радует ни один» [ii2Л] — проистекает из слишком ненасытной любви к человеку и «людоедства»⁸. Ницше задает странный риторический вопрос, окрашенный образом моллюска: «Но кто же просил тебя глотать людей, как устриц, мой принц Гамлет?»⁹.

Дабы кто-либо не подумал, что фрагмент из «Рождения трагедии» является некоего рода случайным сигналом, заметим, что в завершающем периоде маниакального творчества Ницше, в «Ecce Homo», имеется любопытное возвращение к раннему пониманию им фигуры Гамлета. В разделе «Почему я так умен», сразу же за короткой репризой, в которой вновь говорится об убежденности Ницше в том, что неверно названный «Юлий Цезарь» является лучшей пьесой Шекспира, Ницше пишет:

Я не знаю более разрывающего душу чтения, чем Шекспир: что должен выстрадать человек, чтобы почувствовать необходимость стать шутом! — Понимают ли Гамлета? Не сомнение, а несомненность есть то, что сводит с ума... Но для этого надо быть глубоким, надо быть бездною, философом, чтобы так чувствовать... Мы все боимся истины...^{** 10}

Заимствуя излюбленное «коровье» слово у Ницше, скажем, что этот пассаж заслуживает тщательного пережевывания. Звуча эхом к пространному фрагменту из «Рождения трагедии», опыт Гамлета определяется не сомнением, но несомненностью. Не в том дело, что Гамлет не знает, но в том, что он страдает от преизбытка знания, полученного из его соприкосновения с дионисической пустотой. Именно несомненность в таком доступе к истине сводит Гамлета с ума.

В таком случае Гамлет — философ, создание глубин, тот, кто в страхе смотрит в бездну, но, тем не менее, ощущает себя обязанным смотреть и даже принужденным к этому. Что становится ясным из отрывка из «Ecce Homo»? То, что понимание Ницше «Гамлета» не меняется на протяжении всего времени его работы и это, вероятно, могло бы послужить подспорьем в реконструкции всего его творчества. Мы имеем в виду, что та бездна, которую Ницше находит в «Гамлете», это та же самая бездна, которую он находит в себе. Вопрос «понимают ли Гамлета?» — это тот же самый вопрос, который он непрестанно задает себе в своей последней работе, особенно на тех заключительных неистовых страницах «Ecce Homo», что завершаются словами, почти последними словами Ницше в жизни: «Поняли ли меня? — Дионис против Распятого»^{*** 11}.

Чтобы выставить интерпретацию Ницше «Гамлета» против него же самого в том, что мы могли бы назвать «опытом самокритики»¹², позволительно сказать: мы не знаем более разрывающего душу чтения, чем Ницше. Что должен был он выстрадать, чтобы почувствовать необходимость стать шутом до такой степени? Не стоит ли нам поразмыслить о том, отождествляет ли себя дионисический Ницше с Гамлетом в противоположность распятому Христу? Не могли ли меланхолия и мизантропия, которые Ницше находит у Гамлета, быть той бездной, что он распознает в себе? Не мог бы океанический отлив отрицания, которому невозможно сопротивляться, на глубины утягивать Ницше, с его направленным в противоположную сторону упорным притязанием на утверждение, и угрожать покрыть его с головой и утопить?

Ницше, как и Гамлет, — человек, который знает слишком много. И здесь отвращение могло бы выступать гамлетизированным ответом существованию, которым Ницше постоянно давится: «Отвращение к человеку было всегда моей величайшей опасностью»^{**** 13}. Может быть, это объясняет безумное кривляние Ницше, подобное тому, что проглядывает в написании такой автобиографии, как «Ecce Homo», с ее приличествующими мании величия заголовками глав «Почему я так мудр», «Почему я так умен», «Почему я пишу такие хорошие книги» и «Почему являюсь я роком». Серьезен ли Ницше? Пожалуй, единственная вещь, которую остается сделать после всматривания в бездну страдания, заключается в том, чтобы стать шутом. Мы все боимся истины.

Как пишет Ницше на последних страницах «Ecce Homo», «Я не хочу быть святым, скорее шутом... Может быть, я и есмь шут»^{5* 14}. В третьем разделе главы «Почему я так мудр», во фрагменте, выпущенном его никудышной пронацистски настроенной сестрой, Ницше шутит, что «самым глубоким возражением против "вечного возвращения", моей настоящей мыслью из бездны, служат мои мать и сестра». Всему дозволительно вернуться, но только не им. Для Ницше самым очевидным признаком чьей-либо пошлости является чувство связи с родителями. После признания в том, что Рихард Вагнер был человеком, с которым он был наиболее тесно связан, Ницше прибавляет по-гамлетовски и предвосхищая Фрейда: «Об остальном — молчание»^{6* 15}.

Примечания

*. Friedrich Nietzsche, The Gay Science, trans. W. Kaufmann (New York: Vintage, 1974), 98.

**. Nietzsche, Ecce Homo, 59.

***. Мы хотим поблагодарить Кейт Анселл-Пирсон за ее неоценимую помощь в прояснении понимания Ницше «Гамлета».

****. Nietzsche, Ecce Homo, 93.

5*. Ibid., 88.

6*. Ibid., 10.

1. Кричли и Уэбстер играют на созвучии немецкого слова Ur-Ein (первоединый) и английского urinal (писсуар).

2. Ницше Ф. Сочинения в 2 тт. М., 1990. Т. 1, стр. 82.

3. Там же, стр. 83.

4. Там же, стр. 82.

5. Там же, стр. 66. У Ницше в переводе на русский слова сатира Силена, сказанные им царю Мидасу, звучат так: «Злополучный однодневный род, дети случая и нужды, зачем вынуждаешь ты меня сказать тебе то, что полезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, не быть ничем. А второе по достоинству для тебя — скоро умереть».

6. Там же, стр. 571.

7. Там же, стр. 572.

8. Там же, стр. 606.

9. Там же.

10. Ницше Ф. Сочинения в 2 тт. М., 1990. Т. 2, стр. 714.

11. Там же, стр. 769.

12. Ницше Ф. Сочинения в 1 тт. М., 1990. Т. 1, стр. 48.

13. Ницше Ф. Сочинения в 2 тт. М., 1990. Т. 2, стр. 707.

14. Там же, стр. 762.

15. В переводе «Ecce Homo» на русский язык параллельное место обнаружить не удалось.