Затычка в бочке

Не исключено, что разрыв между мыслью и действием вообще не может быть преодолен. И, вероятно, в этом заключается урок скептицизма, преподанный «Гамлетом» современной философии и сегодняшним читателям. Но такой скептицизм не служит основанием для уныния или «причуд» [i5Л] напускного сумасшествия, нескончаемых перепадов настроения Гамлета между меланхолией и манией. Этот скептицизм мог бы дать нечто иное: например, черный юмор, который нет-нет да и встретится в пьесе. Подумаем о бесконечной игре слов остряка-датчанина. Его самые первые слова в пьесе в ответ на обращение Клавдия как к сыну суть каламбур: «Да, род один, но разная порода» [i2Г]. И его роль украшена такими приемами нередко. Подумаем также об изумительной сцене, разыгранной между Гамлетом и Шутом, выступающим одновременно как могильщик — хорошие комедианты всегда знают, где закопаны тела. Всем известен монолог «О, бедный Йорик». Но менее известно, как Александр Македонский превращается в затычку для пивной бочки. Гамлет же приводит логически точный ход:

Александр умер, Александра похоронили, Александр превращается в прах; прах есть земля; из земли делают глину; и почему этой глиной, в которую он обратился, не могут заткнуть пивную бочку? [v1Л]

Но дальше — больше. И таинственнее. Размявшись на больной для себя теме, Гамлет изрекает четверостишие:

Великий кесарь, обратившись в прах,
Замазкой служит на стенах,
И глина, древле что вселенну украшала,
Теперь защитою от ветра людям стала. [v1З]

В очаровательной образности ануса, затычка-Александр превращается в Цезаря¹, останавливающего ветры. И если мы пригодны на что-то большее, чем на затыкание дырок, если мы суть подобные Гамлету создания, расщепленные между мыслью и действием, тогда, вероятно, само расщепление можно выдержать, лишь прибегая к юмору, а на самом деле — к мрачному комическому реализму.

Готовность — это всё, особенно при условии, что мы можем взращивать в себе предрасположенность к скептицизму с его открытостью, не претендующему на знание чего-то такого, о чем мы и не знаем ничего. Если мы можем излечивать себя от нашей жажды заполучить некий род свойственного богам взгляда на то, что значит быть человеком, или от жажды технологично сконструировать себя как нового бога-на-протезах, придерживающегося доставляющего удовольствие мифа о неограниченном человеческом прогрессе, то мы можем быть. И мы можем настаивать на том, что именно поэтому нам нужен театр, в особенности трагедия — дабы мы «на время поступились блаженством» [v2П].

Как сказано в последних словах Гамлета, «об остальном — молчанье» [v2В].

Примечания

1. В приведенном выше четверостишии в виду имеется Гай Юлий Цезарь, что следует из оригинального текста пьесы и большинства переводов на русский.