Горгиев парадокс театра

С самого своего начала, вооруженная аргументами Платона, изложенными им во второй, третьей и десятой книгах «Государства», философия имела серьезные проблемы с театром. Не будет преувеличением сказать, что сама философия начинается как проблема театра. Сократ заявляет, что ради обретения способности вообразить, каким может быть политический режим, легитимный и ориентирующийся на истину, необходимо уничтожить театр вообще и изгнать поэтов-трагиков в частности. Поскольку театр не озабочен истиной. Он полностью занят тем, что производит обман, иллюзию, лицемерие. Для Платона демократия представляет собой то, что он в «Законах» называет театрократией, при которой политическая власть отправляется посредством театрального представления. Другими словами говоря, демократия — это общество спектакля, обосновывающее себя производством театральной, обладающей только и только видимостью, иллюзии, не имеющей в себе подлинного содержания, но порождающей представление о легитимности. Против обмана демократии, которая, по мнению Платона, ведет лишь к тирании (вот почему тираны так любят театр!), он выставляет философию — режим для полиса и каждой отдельной души новый, основанный на справедливости и ведущий к достижению блага. В то же время Платон достаточно осмотрителен и понимает, что философы-законодатели, дабы взять верх, должны увидеть в себе поэтов, тех самых своих соперников. Таким образом, философия должна занять место театра со своей собственной драмой. Именно это находит выражение в продуманной и риторической пышности сократических диалогов. Удар Платона по духу театра должен был подменить трагические страдания Эдипа, Аякса и им подобных других более возвышенным героическим идеалом — умирающим Сократом. Трагедия сходит со сцены, но лишь только для того, чтобы превратиться в драму общественной жизни.

Дабы более точно уяснить, что так беспокоило Платона в отношении театра и трагедии в частности, рассмотрим следующий отрывок из Горгия — сицилийского ритора и софиста, пользовавшегося большим влиянием и познакомившего Афины второй половины V века до н. э. с учением о красноречии. В Горгия целит Сократ намеками в «Государстве» и открыто в диалоге, носящем имя ритора. Отрывок, к которому мы обратимся, между тем, очарователен, поскольку он наряду с «Лягушками» Аристофана дает нам первый дошедший до нас «теоретический» ответ на античную трагедию. Хорошо известно, что слово древнегреческого языка «теория» (theoria) связано со словом theoros, то есть зритель в театре, и может быть связано с глаголом, означающим акт наблюдения или созерцания (theorein), И если Аристотель был прав, когда говорил, что трагедия является имитацией действия, mimesis praxeos, поскольку она есть царство действа, имеющего целью определить, счастливы или нет люди¹, то тогда оно само в качестве практики всегда рассматривается с теоретической точки зрения. Театр всегда теоретичен, а теория есть театр, в котором мы суть зрители разворачивающейся драмы, нашей драмы. И эта драма есть обман. Горгий пишет:

Трагедия, обращаясь к преданиям и возбуждая эмоции, создает обман, в котором обманщик более честен, чем тот, кто воздерживается от обмана, а обманутый более мудр, чем не поддавшийся обману.²

Существительное древнегреческого языка, чьи различные падежи и чьи отрицания создают смысл приведенного отрывка, звучит как apate³, что словарем Лиддела и Скотта переводится как «плутовство, лукавство, мошенничество, вероломство, обман и хитрость». Оно также имеет дополнительное значение маневра на войне. Одним словом, шутка весьма нехорошая.

Однако вникнем в логику отрывка: трагедия — это обман, или совершение мошенничества, или лукавство, в котором обманщик более честен, чем его визави, а обманутый более мудр, чем разглядевший подвох. То, что Горгий будто бы пытается описать или даже, возможно, прославить, является точно тем же самым, что Платон считает великой опасностью, исходящей от трагедии, опасностью обмана, ведущей к установлению театрократического политического режима, в основании которого лежат только лишь эмоции, вызванные имитацией и иллюзией.

Необъятный вопрос, поднимаемый этой выдержкой из Горгия, есть вопрос о необходимости в вымысле, мошенничестве, иллюзии, обмане. А в действительности это вопрос о нравственной и политической полезности. Обстоит ли дело так, что истина наилучшим или даже единственно возможным образом может быть высказана в вымысле, то есть посредством лжи и неправды? Могут ли сомнительные предания, привлекаемые в трагедию, и поддельные эмоции, ими вызываемые, сделать обманутого зрителя более мудрым и честным, чем не поддавшегося обману философа, желающего разделаться с театрократией? И если это так, то не чудовищно ли это?

Примечания

1. Ср. «В самом деле, трагедия есть подражание не [пассивным] людям, но действию, жизни, счастью, [а счастье и] несчастье состоят в действии. И цель [трагедии — изобразить] какое-нибудь действие, а не качество, между тем как характеры придают людям именно качества, а счастливыми или несчастными они бывают [только] в результате действия». Аристотель. Сочинения в 4 тт. М., 1984. Т. 4, стр. 652.

2. Ср.: «Этот обман — ядро эстетической теории Горгия, согласно которой "обманывающему подобает большее почтение, чем тому, кто не обманывает, и обманывающийся — мудрее того, кто не позволяет себя обмануть". Далее Плутарх, из чьего сочинения "О славе афинян" до нас дошел этот фрагмент (В23), сообщает парадоксальную вещь, "что тому, кто обманывает, подобает большее почтение потому, что он достигает намеченной цели, а обманутый мудрее, потому что на того, кто не бесчувственен, легче воздействовать при помощи удовольствия, доставляемого словами"» (пер. Кеннеди по изд.: [The Older Sophists, 1971]). Сам Вердениус считает перевод Кеннеди неточным и предлагает вместо «он достигает намеченной цели» («he succeeds in what he intends») понимать обманщика более справедливым потому, что «он открыто заявил, что будет пытаться обманывать» («he has openly announced that he will try to deceive»): [Verdenius, 1981; p. 117, n. 11]. Но не будем забывать, что речь здесь идет не о бытовых обстоятельствах, а исключительно о сфере искусства, а именно, о трагедии, которая является выдумкой, но в то же время, возможно, и высшей реальностью. Мы перевели этот фрагмент следующим образом: «Расцвела и прославилась [в то время] трагедия — зрелище дивное и приятное для слуха тогдашних людей, показавшая при помощи мифов и страстей обман, в котором, как говорит Горгий, обманывающий более праведен, нежели необманывающий, и обманываемый — мудрее того, кто не обманывается. Ибо как обманывающий праведнее, поскольку осуществил взятое на себя, так и обманываемый мудрей, поскольку пленяющийся удовольствием от речей — не бесчувственен. Обманувшись, мудрый человек уразумеет истину, содержащуюся в трагедии, узнает свою жизнь, отраженную в ней, и позволит, таким образом, удовольствию захватить себя. Он сможет в некоторой степени преодолеть необходимость, не отворачиваясь от глубинных противоречий собственной души — это и будет самопознанием и мудростью. Обманщик же, автор, праведен потому, что создал все условия для вхождения обманываемого человека в это спасительное состояние катарсиса, он очистил зрителя от страстей и дал ему сил примириться с судьбой». (Галанин Р. Риторика Протагора и Горгия. СПб., 2016, 210).

3. Кричли и Уэбстер не указывают на нечто апатичное. Такое впечатление может сложиться из-за привычного русского апат- в слове «апатичность». Однако авторы указывают на иной греческий корень — apate, а не apathe-; второй и дал начало русскому слову апатичность. Тж. Апата — богиня лжи, обмана, не имела отца.