С кривых путей выходим на прямой — Карл Шмитт говорит о гамлетизации

Почему Гамлет не способен сказать правду о том, что он узнал из слов Призрака? Почему Гамлет не способен произнести вслух на сцене то, что он сам слышал? Почему он не посвящает в тайну даже извечно верного Горацио? Откуда эта отчаянная нужда в секретности? В 1955 году имеющий неоднозначную репутацию немецкий юрист Карл Шмитт прочитал курс лекций, названный «Гамлет или Гекуба», и в них он вновь и вновь возвращается к этим вопросам.

Шмитт — фигура противоречивая. Так можно его охарактеризовать, дабы не преподнести дело с некоторой тревогой и озабоченностью. Хотя настоящая книга не самое подходящее место для этого, но многое нужно бы сказать о его причастности к национал-социалистическому режиму и о его апологии диктатуры и политического авторитаризма. Однако давайте лучше изначально ограничимся лишь одной линией Вопрошания. Шмитт весьма известен как видный теоретик решения, а предложенная им концепция политического заключается в том, что эта сфера строится на способности проводить разграничение между другом и врагом. Принадлежащее Шмитту известное определение суверенитета в буквальном переводе звучит так: «Суверенен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении»¹. Суверен — лицо, выявляющееся через принятие решения о чрезвычайном положении. Вопрос «кто?» получает свой ответ в самом акте принятия решения. Иными словами говоря, решение о наступлении чрезвычайного положения, то есть о наступлении времени приостановки действия закона, приводит субъекта вопроса «кто?» к существованию. В перифразе это звучит так: субъект есть следствие решения. Таким образом, субъект политической суверенности² — например, датский принц, возможный будущий король этой страны — определяется, а на деле и конституируется, силой способности к принятию решения. Суверен должен быть политически и, поскольку политическое тело ассоциируется с телом короля, телесно жизнеспособным.

В таком случае с ослепляющей очевидностью возникает вопрос: если решение столь значимо для определения того, что есть политика и суверенность, тогда какого рожна Карл Шмитт, герр профессор и доктор Само Решение, делает, сфокусировавшись на самом нерешительном характере в мировой литературе, на Гамлете? Как Гамлет уже показал с кристальной ясностью, он не может действовать, исходя из наставлений, полученных им от Призрака, и не может отомстить за убийство своего отца. Иначе говоря, если суверенность есть способность к принятию решения, является ли нерешительность вопросом суверенитета? Если политическое определяется через решение суверена, тогда его нерешительность — а Гамлет является законным наследником на трон прогнившего датского государства — не подразумевает ли критику предложенной Шмиттом концепции политического? И если суверен сам определяется через способность к принятию решений, тогда имеет ли какое-либо политическое значение очевидное отсутствие такой способности у Гамлета? Знаменует ли собой его нерешительность изъян в предложенной концепции суверенитета? Или не исключено, что мы можем вообразить разведенные по разные стороны суверенность и названную способность, а также вообразить и изменение в классической концепции политического субъекта? Было бы большой натяжкой сказать, что размышления Шмитта о Гамлете могут быть прочитаны как своего рода критика более ранних децизионистских концепций теоретика. Но тогда может ли курс лекций Шмитта «Гамлет или Гекуба» быть понят как самокритика завуалированная?

Как бы то ни было, — и последние вопросы носят заведомо отвлеченный характер, — с определенностью можно сказать, что Гамлет не может принимать решения: по какой-то причине он утратил свою силу, рождающую способность к суверенности. Как мы уже сказали раньше, Гамлет — это анти-Эдип. Эдип начинает с незнания и непрестанно действует, пока оно ведет его к уничтожающему его знанию, тогда как Гамлет знает все с самого начала. В таком положении дел открывается, что это знание влечет за собой не действие, а прямо ему противоположное. Поэтому можно сказать, что характер трагического героя кардинально меняется со времен античности ко временам модерна — современный герой не способен решать. Это именно тот процесс, который Карл Шмитт, используя, по словам Полония, «пошлую фразу», онемечивает и называет гамлетизацией. И может статься, что этот термин наилучшим образом описывает условия, к которым в современном мире скатилась политика: мы все стали нерешительными Гамлетами, живущими в государствах, о которых мы знаем, что они прогнили. Возможно, что и предложенная Шмиттом децизионистская концепция политики гамлетизировалась тоже.

Но почему же Гамлет таков, каков он есть? Почему его губы все время плотно сжаты и не дают ему возможности высказать то, что он знает? Энергично отрицая обоснованность любого психоаналитического объяснения «Гамлета», — «по-моему, леди слишком много обещает» [iii2П], — Шмитт тем не менее настаивает на том, что увиденное нами в пьесе является, в терминах фрейдизма, проявлением табу^*. По Шмитту, в пьесе налицо две загадки: первая заключается в нерешительности Гамлета и в его неспособности отомстить за своего отца, вторая — в недостатке ясности относительно вины или невиновности Гертруды.

Обе загадки решаются путем увязывания табу не с тем, что Шмитт мог бы назвать некоей смутной психоаналитической причиной, а с реальной исторической ситуацией. Исходное утверждение Шмитта сводится к следующему: Гамлет — это маска короля Англии Джеймса (Якова) I, матерью которого была Мария Стюарт, королева Шотландии³, чей муж, Генрих Стюарт, лорд Дарнли, был убит в нюне 1566 года, то есть менее чем восемь месяцев спустя после рождения Якова. Три месяца спустя после убийства мужа Мария повторно вышла замуж, на этот раз за графа Ботвелла, который, как подозревали многие, и был убийцей Генриха Стюарта.

В феврале 1601 года граф Эссекса и граф Саутгемптона подняли неудачный мятеж против стареющей и становящейся все более деспотичной королевы Елизаветы, ранее бывшей патронессой и, возможно, любовницей первого из предводителей мятежа. Бунт был подавлен, граф Эссекса обезглавлен, а графу Саутгемптона казнь была в качестве милости заменена на пожизненное заключение. При этом оба зачинщика были активными покровителями труппы Шекспира, носившей название «Слуги Лорда-камергера». После мятежа театры под предлогом борьбы с эпидемией чумы были закрыты, намек на что может содержаться в «Гамлете» в словах «последние нововведения» [ii2П]. Это обстоятельство объясняет, почему «столичные трагики» шатаются по стране в поисках работы. В это же время там же появилась мода на труппы, составленные из детей, примером чего могут служить «Дети часовни» и на что в «Гамлете» открыто указывается: «Целый выводок детворы, едва из гнезда, которые берут самые верхние ноты и срывают нечеловеческие аплодисменты» [ii2П].

Любая точная датировка «Гамлета» по необходимости умозрительна, и нам лучше было бы избежать отвлекающих и бесконечных поисков аутентичного и оригинального «перво-Гамлета». Мы знаем, что 26 июля 1602 года пьеса Шекспира была внесена в Реестр «Почтенной компании торговцев канцелярскими принадлежностями и изготовителей газет», а до этого она должна была быть представлена публике. Первое, или так называемое «плохое», издание в формате кварто, имевшее множество сомнительных достоинств, не последнее место среди которых занимала своеобразная небрежная театральность, столь близкая к трагифарсу, было опубликовано в 1603 году, том самом году, когда Яков I взошел на трон. Второе кварто, иногда в шутку называемое из-за своей нескончаемости, а не цельности «Гамлетом», было опубликовано в 1604—1605 годах и на 79% было длиннее Первого. После того, как Яков стал королем и Англии, и Шотландии, «Слуги Лорда-камергера» стали «Слугами Короля», а Шекспир получил место королевского камердинера. Учитывая это, утверждение Шмитта о том, что пьеса скрывает в себе проявление табу, объясняет и причину, почему она столь отчетливо иносказательна. Шмитт пишет, что из уважения к Якову I «представлялось невозможным намекнуть на вину матери в убийстве отца»^**.

Шмитт дает заведомо своеобразное и на самом деле странное, основанное на понятии табу, объяснение гамлетизации принца Гамлета, и это объяснение мы не можем ни опровергнуть, ни подтвердить. Слегка будучи похожим на самого Гамлета, Шмитт не может вынести явную фикциональность горгианской обманчивости театра, его ничтожность. И потому сила художественного произведения не может быть объяснена исключительно в терминах эстетики, а само оно должно быть помещено в конкретный исторический контекст. Достоинство предложенной Шмиттом интерпретации заключается в объяснении того огромного успеха, что имел «Гамлет» на лондонской сцене, ведь каждый знал, что у пьесы была настоящая подоплека, касающаяся нового короля, но никто не мог сказать о ней открыто. «Гамлет» — это своего рода комната, закрытая на ключ, pièce à clé.

Примечания

*. Carl Schmitt, Hamlet or Hecuba: The Intrusion of Time into the Play, trans. D. Pan and J. Rust (New York: Telos Press, 2009), 16.

**. Ibid., 18.

1. Шмитт К. Политическая теология. М., 2000, стр. 15.

2. Намеренно предлагается перевод «суверенность», а не более привычное «суверенитет», чтобы подчеркнуть характеристику персоны, а не только институции. В то же время там, где надо подчеркнуть институциональный аспект понятия, оставляется «суверенитет».

3. Следует отметить, что представления о Гамлете как о сценическом образе Якова I у Шмитта не оригинальны. Комментатор перевода Каншина (1893 г.) Вейнберг указывает: «Между множествомъ мнѣній насчетъ личности Гамлета было высказано въ недавнее время, и такое, которое находило въ ней воспроизведеніе нѣкоторыхъ особенностей короля Іакова I, сына Маріи Стюартъ (какъ извѣстно, вошедшаго на англійскій престолъ послѣ смерти Елизаветы). Придерживающіеся этого мнѣнія коментаторы видятъ одно изъ доказательствъ его въ нѣсколькихъ стихахъ разсужденія Гамлета по поводу оргій во дворцѣ Клавдія, и слова "порочное родимое пятно" (vicious mole of nature) относятъ къ одной изъ врожденныхъ странностей Іакова I».