Гуманист и рыцарь

Для правильного понимания героя необходимо учитывать еще два важных обстоятельства.

Первое из них — рыцарственность Гамлета и его высокое понятие о чести. Шекспир не случайно выбрал в герои принца. Отвергая мракобесие средних веков, гуманисты отнюдь не зачеркивали того ценного, что видели в наследии этой эпохи. Уже в средние века идеал рыцарственности был воплощением высоких нравственных качеств. Реальное рыцарство было далеко не идеально, но в его среде появились люди и у них были свои певцы, которые требовали сочетания воинской доблести с защитой слабых и обиженных. Идеал мужественного, справедливого, доброго рыцаря во многом предвосхищал гуманистические представления о том, каким должен быть подлинный человек. Не только в литературе, но и реально в эпоху Возрождения эта тенденция имела место. Среди английских гуманистов именно таким идеальным рыцарем считался сэр Филип Сидни (1554—1586) — воин, ученый, поэт, романист, автор «Защиты поэзии». Он пал в битве тридцати двух лет.

Между рыцарственностью Гамлета и его гуманизмом нет противоречия. Они сочетаются органически. Среди важнейших идеалов рыцарства была верность вообще, а в любви особенно. Не случайно именно в рыцарские времена возникли прекрасные предания о верной любви, как, например, история Тристана и Изольды. В этом предании воспевалась любовь не только до смерти, но и за гробом. Гамлет переживает измену матери и как личное горе, и как измену идеалу верности. Всякая измена— любви, дружбе, долгу — расценивается Гамлетом, как нарушение нравственных правил рыцарства.

В связи с этим весьма показательно отношение Гамлета к Фортинбрасу. Он для него рыцарь чести. Дружина Фортинбраса вызывает у Гамлета восхищение:

Вот это войско, тяжкая громада,
Ведомая изящным, нежным принцем,
Чей дух, объятый дивным честолюбьем,
Смеется над невидимым исходом,
Обрекши то, что смертно и неверно,
Всему, что могут счастье и опасность,
Так, за скорлупку...
        IV, 4, 47—53

Фортинбрас обрисован как рыцарь, искатель приключений, смело ищущий повода показать свою доблесть. Им движет честолюбие, отнюдь не считавшееся у рыцарей пороком. Наоборот, в нем видели высокую добродетель, и именно так оценивает стремление норвежского принца к подвигам и славе его датский собрат. По словам Гамлета, Фортинбрас движим «божественным честолюбием» — divine ambition.

Рыцарская честь не терпела никакого, даже малейшего ущерба. Именно из этого исходит Гамлет, говоря:

    Истинно велик,
Кто не встревожен малою причиной,
Но вступит в спор из-за былинки,
Когда задета честь.
        IV, 4, 53—56

Себе Гамлет ставит в упрек именно то, что он медлит, когда его честь задета не пустяковыми причинами, тогда как воины Фортинбраса «ради прихоти и вздорной славы // Идут в могилу...» (IV, 4, 56—62) .

Гамлет отнюдь не осуждает этими словами Фортинбраса, он лишь подчеркивает, насколько его повод для действий более велик, чем у норвежского принца. Как мы знаем, именно тогда, видя прохождение норвежских воинов, Гамлет окончательно созревает для мести: «О мысль моя, отныне ты должна // Кровавой быть, или прах тебе цена!» (IV, 4, 65—66).

Однако здесь необходимо отметить явное противоречие. Одним из правил рыцарской чести является правдивость. Между тем для осуществления первой части своего плана и чтобы удостовериться в вине Клавдия, Гамлет прикидывается не тем, каков он на самом деле. Как это ни покажется парадоксальным, Гамлет решает прикинуться сумасшедшим, и это именно то, что наименее задевает его честь. Здесь мы снова обращаемся к словам, которые Гамлет произносит перед поединком с Лаэртом:

      Мой поступок,
Задевший вашу честь, природу, чувство, —
Я это заявляю, — был безумьем.
Кто оскорбил Лаэрта? Гамлет? Нет;
Ведь если Гамлет разлучен с собою
И оскорбляет друга, сам не свой,
То действует не Гамлет; Гамлет чист.
Но кто же действует? Его безумье.
        V, 2, 241—247

Здесь Гамлет кривит душой, ибо убил Полония отнюдь не в приступе сумасшествия. Таким образом, Гамлет как бы оправдывает себя.

Вместе с тем речь принца еще раз подчеркивает всю важность, какую он придает вопросу чести. Она не является, однако, единственным побуждением к действию. Гамлет ставит рядом «природу, честь», и, может быть, не случайно «природа» стоит на первом месте, ибо в его трагедии прежде всего оказывается задетой именно природа человека. Третья причина, называемая Гамлетом, не «чувство» вообще, — чувство обиды, оскорбления. Ведь сказал же принц о Лаэрте: «В моей судьбе я вижу отраженье Его судьбы!» (V, 2, 76—77). И действительно, у Гамлета убийством его отца тоже задета природа, то есть его сыновнее чувство, и честь.