Горацио

При рассмотрении трагедии этому персонажу обычно отводится мало места да и говорят о нем, как правило, в последнюю очередь.

Как мы видели, в Виттенберге Горацио усвоил передовые взгляды и не склонен верить в привидения.

Вынужденный признать факт появления Призрака, Горацио тем не менее остается убежденным рационалистом.' Он человек трезвого рассудка.

Горацио возникает для нас как личность в той характеристике, которую ему дает Гамлет, а она полна глубокого значения:

Горацио, ты лучший из людей,
С которыми случалось мне сходиться.
...Нет, не подумай, я не льщу...
...Едва мой дух стал выбирать свободно
И различать людей, его избранье
Отметило тебя; ты человек,
Который и в страданиях не страждет
И с равной благодарностью приемлет
Гнев и дары судьбы; благословен,
Чьи кровь и разум так отрадно слиты,
Что он не дудка в пальцах у Фортуны,
На нем играющей. Будь человек
Не раб страстей, — и я его замкну
В средине сердца, в самом сердце сердца,
Как и тебя.
        III, 2, 59—60, 68—79

Совершенно бездейственному персонажу, Горацио отведена в идейном замысле трагедии важная роль. Он, так же как и Призрак, служит Шекспиру для выявления идеала человека.

Он не раб страстей. Все другие лица трагедии в большей или меньшей степени подвержены страстям. Горацио человек спокойный, уравновешенный. Ему присущ рационализм, сказавшийся в его отрицании духов и призраков. Но главное, что в нем подчеркивает Гамлет, это его философский взгляд на жизнь. Из характеристики, которую дает ему принц, следует, что Горацио последователь стоицизма, древнего учения, возвращенного к жизни мыслителями эпохи Возрождения. Основанная еще древнегреческим философом Зеноном (334— 262 до н. э.), философия стоицизма проповедовала подчинять поведение требованиям разума. Стоики верили в то, что миром управляет некое провидение, считали, что разумный человек должен подчиняться его воле.

Гамлет утверждает, что таков и его идеал. Однако разве свободен сам Гамлет от страстей? Уже с его первого монолога ясно, что он натура страстная. Им владеют разные настроения, он не способен относиться спокойно к злу, оно вызывает его возмущение, страстный протест, он не может успокоиться, видя проявления безнравственности и бесчеловечности. Поэтому до поры до времени между идеалом Гамлета и его собственным поведением есть явное расхождение. Но именно до определенного времени. Мы уже приводили его слова о том, что «и в гибели воробья есть свой промысел» (V, 2, 230—231). Вся эта речь соответствует основам стоицизма, и это дает право сказать, что Гамлет, сначала в сильной степени подверженный страстям, в итоге тяжкой борьбы и жизненного опыта пришел к такому взгляду. Но покорность судьбе у Гамлета не означает смирения. Он был и остается врагом зла и несправедливости. Не беспокоится он лишь о том, что ожидает лично его — пусть свершится то, что должно свершиться! Стоик не боится смерти. И отголосок этого звучит в несколько загадочных последних словах Гамлета: «Остальное — молчание» (V, 2, 369).

Более того, если вначале между Гамлетом и Горацио заметна противоположность жизненных позиций и принц лишен стоической отрешенности от тревог и забот, а его друг таким качеством обладает, то в финале они как бы меняются местами. Горацио при всем его мудром спокойствии горячо любит Гамлета. Видя, что принц умирает, он хочет разделить с ним судьбу и готов выпить яд из отравленного кубка. Гамлет останавливает его и просит: «Если ты мужчина, // Дай кубок мне <...> Дыши в суровом мире...» (V, 2, 353-355). Иначе говоря, Гамлет призывает друга вспомнить его философию и следовать ее предписаниям. Горацио повинуется.

Горацио — человек гуманистической культуры, он горячий поклонник античности. Эту особенность его духовного склада Шекспир выявил дважды: в начале трагедии, когда Горацио вспоминает о том, что было в Риме накануне смерти Юлия Цезаря, и в финале. Намереваясь покончить самоубийством, чтобы не пережить друга, Горацио восклицает: «Я римлянин, не датчанин душою...» (V, 2, 352).

Горацио хочет подражать «античным римлянам», героям, которые бесстрашно бросались на меч, когда им ничего не оставалось в жизни, как это делают у Шекспира Брут в «Юлии Цезаре» и Антоний в «Антонии и Клеопатре».