Разделы
Счетчики
Глава 5. Тяжелая утрата и переезд
21 августа 1596 года в книге стратфордской приходской церкви появляется запись о похоронах Гамнета, сына Уильяма Шекспира. Мальчик умер в возрасте одиннадцати лет и пяти месяцев. Жизнеописания его отца в основном были написаны людьми, уделявшими внимание мужской карьере; во времена тревог и скорби мы читаем именно о страданиях Шекспира. Его жена не могла выразить свою печаль словами незабываемой силы и слитой воедино с ними музыкой. Он говорил вместо той, чья скорбь была не меньше и, вероятно, более ужасна и тяжела. Она потеряла своего единственного сына и в возрасте тридцати девяти или сорока лет едва ли могла родить другого.
Верно, что потеря детей была рядовым событием в жизни Стратфорда. В год после смерти Гамнета чума, которая в год рождения Шекспира истребила население города, разразилась снова. В феврале и марте похороны проходили чуть ли не ежедневно, и хоронили в числе прочих мальчиков десяти и одиннадцати лет. Даже без эпидемии смертность детей и юношества была высокой. В
семье Шекспира, как указывалось, ранние утраты и похороны случались довольно часто.
Пока Шекспир находился в Лондоне, Энн оставалась с двумя девочками — Сьюзен, которой уже было тринадцать, и Джудит, близнецом Гамнета. Прошло немало лет, за это время можно было произвести на свет других наследников. В то время семьи были большими. Пробелы быстро восполнялись. Недоброжелатели Энн считали, что причиной появления столь малого количества детей является отказ от сожительства того или другого партнера, вызванный стойкой неприязнью или даже отвращением, как предполагал Харрис. Это только предположение, и вдобавок неубедительное, а в свете событий следующего года это к тому же неумное предположение. Шекспир думал не только о Лондоне. Он купил большой дом в Стратфорде, «Новое место», через девять месяцев после потери Гамнета. Энн получила, по крайней мере, материальную компенсацию за свою тяжелую утрату. Наконец у нее было больше комнат, чем нужно, под своей собственной крышей. В этой хозяйственной операции отсутствуют какие бы то ни было признаки взаимного отвращения.
В пьесе «Король Иоанн», датируемой большинством исследователей 1596 годом, мы находим немало скорбных высказываний королевы Констанции, сначала потрясающих помпезностью словесного извержения, а затем своей трогательной простотой. Она думает, что ее мальчик Артур мертв. На самом деле он в тюрьме. В основном все соглашаются, что ее прощание с погибшим ребенком было написано Шекспиром после кончины Гамнета и выплеснулось на поверхность из темной пучины печали. Так думаю лично я, и меня ужасно удивило, когда я обнаружил, что М.М. Риз, такой великолепный во многих отношениях биограф, не принял этого. Он посчитал крик отчаяния королевы рутинным поэтическим плачем, «столь модным в средние века для выражения трагического чувства», и заявил, что «непристойно отождествлять скорбь Шекспира с демонстрацией риторического обычая». Соответственно, когда Констанция отчаянно призывает смерть, она воспроизводит образчик сверх перегруженного ораторскими ухищрениями красноречия, которое поэт с неизменным искусством воспроизводил в любое время.
Смерть, смерть! Люблю и призываю смерть.
Благоуханный смрад! Блаженный тлен!
Встань, поднимись от ложа вечной ночи,
Ты, враг, ты горький ужас для счастливых!
Лобзать я буду мерзостные кости,
В провал глазниц вложу свои глаза,
Червями пальцы обовью и в рот,
Чтоб не дышал, набью земли могильной —
И стану трупом страшным, как и ты.
Приди! Оскал твой для меня — улыбка.
Несчастная возьмет тебя в мужья,
В любовники. Приди!1
У Шекспира имелись заготовки таких ужасных изображений. Стоило повернуть затычку, и тут же неиссякаемым потоком лились звучные жалобы. Но Гамлет предельно искренен, когда взывает в том же стиле к духу своего отца:
Не дай сгореть в неведенье, скажи,
Зачем твои схороненные кости
Раздрали саван свой; зачем гробница,
В которой был ты мирно упокоен,
Разъяв свой тяжкий мраморный оскал,
Тебя извергла вновь?2
Но внезапно он переходит к наивысшей лаконичности фразы, когда думает о людях как о «шутах природы», потрясенных до глубины души
Мечтой, для наших душ недостижимой.
То же самое происходит в «Короле Иоанне». Острота неподдельной скорби усиливается внезапным переходом от пышности театральной риторики к аскетизму, почти обнаженности, не расцвеченной яркими сравнениями речи, и к наивысшей простоте обычных слов. Когда король Филипп и кардинал Пандольф сурово осуждают королеву Констанцию за чрезмерность ее страданий и за выражение «не горя, а безумья», ее ответ являет собой образец речи такой разрушительной мощи, что любой родитель мог бы воспользоваться ею в минуты крайнего отчаяния. Ее речь необходимо процитировать полностью:
От Каина, от первого младенца,
До самого последнего, вчера
Рожденного на свет, земля не знала
Прелестней существа! Но червь тоски
Пожрет нераспустившуюся почку
И сгонит красоту с его лица,
И станет бледным он, как тень, худым,
Как лихорадящий, и так умрет,
И в небесах его я не узнаю,
И, значит, никогда уж, никогда Не видеть мне прекрасного Артура!Кардинал Пандольф
Великий грех отчаянье такое.
Констанция
Слова того, кто сына не имел.
Король Филипп
Вам горе ваше дорого, как сын.
Констанция
Оно сейчас мне сына заменило,
Лежит в его постели и со мною
Повсюду ходит, говорит, как он,
И, нежные черты его приняв,
Одежд его заполнив пустоту,
Напоминает милый сердцу облик.
Я полюбила горе — и права.
Прощайте, я б утешила вас лучше,
Когда бы вы познали ту же долю.
Не стану убирать своих волос —
В душе и помыслах одно смятенье.
О боже! Мой Артур, мой сын, мой мальчик!
Ты жизнь и радость, ты мне — все на свете!
Ты — утешенье горестной вдовы!3
Когда Шекспир был тронут и поражен до глубины души, он сознавал (и лучше всего, когда писал заключительную речь короля Лира) огромное воздействие односложных слов, изредка добавляя к ним более длинные слова. Я не могу рассматривать это как сознательный замысел изобретательного писателя. Инстинктивно он понимал, когда риторика, бьющая на уши, не способна затронуть сердца и когда использование обыденных слов может достичь небывалой силы и стать «мечтой, для наших душ недостижимой».
И так там незаметно появляется лексика, которой могла бы также воспользоваться Энн в тот августовский день: «худой и лихорадящий» и «бледный, как тень». Истощенные болезнью члены и бледность мальчика стоят у нас перед глазами.
Оно [горе] сейчас мне сына заменило,
Лежит в его постели и со мною
Повсюду ходит, говорит, как он,
И, нежные черты его приняв,
Одежд его заполнив пустоту,
Напоминает милый сердцу облик.
«Одежда» — самое обычное слово, какое только можно найти. Но оно создает с необыкновенной четкостью представление о пальто и рубашке школьника, висящих на гвоздике. «Лихорадящий» — создает четкое представление о затхлом воздухе в комнате больного в жаркий день, прежде чем его родители, охваченные неутешной скорбью, выйдут в сад. Как можно такие строки назвать «демонстрацией риторической условности», я отказываюсь понимать. Риторика прозвучала в этой сцене. Следом шла реальность. Шекспир говорил просто для Энн и для себя, но в своей пьесе он также говорит риторически для невзыскательных зрителей и нетитулованного дворянства, заполнившего галереи театра. Разговорная речь Стратфорда и вкусы Лондона соединяются в напыщенном и непритязательном стиле этого незабываемого отрывка.
Написано много верного и справедливого о «Сонетах» Шекспира, увлеченного, восхищенного и страдающего любовника. Гораздо меньше о Шекспире муже и отце. На первый взгляд кажется, что мы располагаем слишком скудным материалом, чтобы создать достоверную картину его домашней жизни. Но не одна только тень его любви к детям мелькает в его пьесах. С его любовью и знанием садовых растений он всегда мог бы подыскать чрезвычайно трогательное сравнение краткости детства с красотой, которая увядает так же быстро, как цветок. Он часто вспоминал розы.
Их губы, как четыре красных розы
На летней ветке, целовались нежно4, —
говорит убийца принцев в Тауэре.
Дары природы сделали тебя
Нежнее роз и лилий, —
говорит королева Констанция своему сыну. Такие строки, западающие в память, как музыкальная мелодия, могли быть написаны где угодно, в каком угодно обществе. Но многие мальчики в пьесах, похоже, списаны с натуры. Не все они ведут себя образцово, прыгают, «как два ягненка, резвясь на солнце», и, как Питер Пэн, не думают о будущем, мечтая «навсегда остаться детьми».
Есть в его пьесах и совершенно другой ребенок: противный маленький Марций, сын Кориолана, который любил гоняться за «золотой бабочкой», а поймав, казнить ее. Он ловил и отпускал ее снова и снова. Потом, однажды поймав выпущенную им бабочку, он рассердился, вонзил в нее зубы и «разорвал бабочку». «Mammock» — диалектное слово, означающее «малая толика, обрывок», если оно употребляется как существительное, или «рвать на кусочки», когда употребляется как глагол. Это слово из лексики сельских жителей. «Разрывали ли они на куски» репутации своих соседей в магазинах, на улицах и в кабачках Стратфорда? Много добросовестных судей, включая Гренвилл-Баркера, считали, что «Кориолан» написан в Стратфорде и отослан в Лондон. Я подозреваю, что воспоминание о расправе над бабочкой связано с садом «Нового места». Это возмущает наши гуманные чувства, но забавляет Виргилию, мать мальчика. Надеюсь, не поощряла таких поступков и Энн, если много лет назад ей попалась на глаза бабочка, разорванная ее сыном или каким-нибудь юным посетителем «Нового места», пока Шекспир в летний день работал над пьесой в саду своего дома.
Виргилия называла своего мальчика «a crack», «ужасным шалуном», слово, которое мой шекспировский словарь определяет как «сорванец». «Ужасные шалуны», как упомянутые, так и появившиеся в пьесах, преподнесены как особые характеры автором, выступающим перед нами в качестве восхищенного наблюдателя за проделками детей. Я согласен с Фриппом, что Шекспир вспоминал Гамнета в раннем детстве, когда писал «Тита Андроника». Не всегда понимают, что посреди ужасов этой юношеской выдумки было многое, что при жизни автора услаждало слух его современников, но сейчас эту вещь редко читают или ставят на сцене. Там скрываются изысканные и нежные строчки, типичные для прекрасного прикосновения мастера:
...эти руки
Лилейные, когда они касались
На лире струн, как листья, трепетавших
В восторженных и нежных поцелуях......Найди же нужную средь книг моих
И горе позабудь.
Нечто подобное можно встретить в любом из замечательных произведений, вошедших в фолио. Нет такой изысканности во фразе, но нечто похожее появляется в безыскусном нежном наставлении, обращенном к юному Люцию, внуку Тита:
Поди сюда, учись у нас, мой мальчик,
Как слезы лить. Тебя твой дед любил.
И на коленях все качал, бывало,
И песнею баюкал на груди;
И он тебе рассказывал немало,
Что твоему младенчеству пристало5.
Если эта пьеса была написана в 1590 году, как считают многие ученые, Гамнету было тогда пять лет. «Краснощекий» Джон Шекспир вписывается в картину мирного вечера на Хенли-стрит, проведенного с детьми; Энн рада сбыть с рук мальчика и двух девочек, пока она управляется с домашней работой.
Существует мнение, что до смерти Гамнета Шекспир привозил свою семью в Лондон и что мальчик заболел там, и его отвезли обратно в Стратфорд, чтобы поправить, если удастся, его здоровье. Но это не подтверждено фактами. Известно, что Шекспир какое-то время жил в административном районе Бишопсгейт в приходе Святой Елены. Такие места агенты по недвижимости называют «модными районами». Среди его обитателей на Кросби-Плейс жил лорд-мэр Лондона. У сэра Томаса Грэшема (1519—1579), купца, который заложил экономический закон прочной репутации и основал Королевскую биржу, был там прекрасный дом. Один сосед тоже был человеком искусства. Томас Морли, органист в соборе Святого Павла и одаренный композитор, сочинял музыку для мадригалов и для тех, кто играл на лютне. Он написал музыку на слова песни «Влюбленный с милою своей», которую опубликовал в «Первой книге песен» в 1600 году. Музыку использовали, и ее все еще стоит использовать, в «Как вам это понравится». Морли также был автором музыки для песни «Нам любовь на миг дается» в «Двенадцатой ночи». Неизвестно, написал ли Шекспир слова для музыки или Морли написал музыку на его слова. В любом случае это было превосходное сотрудничество между двумя соседями.
Можно утверждать, что Шекспир имел в своем распоряжении дом, а не просто снимал одну-две комнаты в районе Бишопсгейт, потому что он платил (или, скорее, какое-то время не мог платить) более высокий налог с имущества, чем такие выдающиеся члены его труппы, как братья Ричард и Гилберт Бербедж. Он был указан в списке как владелец собственности стоимостью в пять фунтов, и ему полагалось платить всего тринадцать шиллингов и четыре пенса в год. Едва ли это был большой, хорошо меблированный дом. Система составления тарифа была хаотичной и, возможно, коррумпированной. Тот факт, что Шекспир какое-то время был не в состоянии платить налоги, мог быть его протестом против неразберихи, царившей в мелком чиновничестве. Мы знаем только, что на какое-то время он нашел в этом районе удовлетворявшее его жилище. Через несколько лет он переехал в Саутуорк. Там, очевидно, было удобнее. Квартира на южном берегу была расположена намного ближе к театру, когда «слуги лорда-камергера» играли в «Лебеде», а позднее в «Глобусе», оба театра находились на берегу в Саутуорке.
К тому времени Шекспир мог позволить себе жить в Лондоне с семьей, но между 1592-м и 1594 годами он жил или спасался от жестокой эпидемии чумы. В 1593 году зарегистрировано 11 тысяч смертельных случаев. Было бы преступной глупостью привезти в город Энн и детей, даже когда исчезла непосредственная угроза инфекции и разрешили открыть долго не работавшие театры. Жители Стратфорда знали, что такое чума, и жили в постоянном страхе, ожидая ее повторения. Но они не в состоянии были себе представить еще больший ужас жизни в Лондоне, когда город превращался месяц за месяцем в кладбище и похоронные колокола звонили день за днем. В такие годы Лондон становился неподходящим местом для женщин или детей, если у них не было острой необходимости находиться там.
Более того, у Шекспира не оставалось времени для семейных забот, он гораздо больше, чем раньше, был занят своей работой. В 1594 году он стал актером-владельцем акций в труппе «слуг лорда-камергера». Он занимал важное, ответственное и обременительное положение. Постоянно приходилось отыскивать новые пьесы, написанные другими авторами, чтобы театр работал без перерыва, поскольку ни одна пьеса, даже если она пользовалась большим успехом, не выдерживала больше нескольких представлений после первого показа. Шекспир сам заучивал наизусть и играл роли и был полностью загружен как драматург. К 1595-му и 1596 годам появились «Ромео и Джульетта», «Ричард II», «Сон в летнюю ночь» и «Король Иоанн». Он работал с предельным напряжением сил, и не стоит его винить за это, так как на самом деле потомство должно благодарно аплодировать его решению, если он отверг предложение Энн привезти детей в Бишопсгейт. Человек может искренне скучать по своей семье и, однако, не хотеть, чтобы она сидела у него на голове или толпилась вокруг его письменного стола, когда срочная работа пожирает всю его энергию и внимание. Гораздо более вероятно, что его призвали в Стратфорд в связи с болезнью Гамнета. Версия, что мальчика пришлось увезти домой из Лондона только для того, чтобы он умер в Стратфорде, весьма сомнительна.
Шекспиру пришлось вернуться в Лондон. Но Энн ожидало в Стратфорде новое будущее в новом доме. Направляясь в церковь, присутствующие на похоронах Гамнета шли мимо «Нового места», «весьма привлекательного дома, построенного из кирпича и деревянных балок», как описал его путешественник Леленд более чем за пятьдесят лет до этого. Его построил в 1491 году сэр Хью Клоптон, лорд-мэр Лондона, который оказал замечательную услугу жителям Стратфорда, восстановив часовню Гильдии ради спасения их душ и большой мост через реку Эйвон для удобства их передвижения и развития торговли. Сэр Хью умер в 1496 году; так что дому было больше ста лет.
Дом был более чем привлекателен. Он был просторным, его передний фасад имел в длину шестьдесят футов, а боковой фасад — семьдесят футов. Сэр Хью называл его «моим великолепным домом». Став его владельцем, можно было удовлетворить два горячих желания. Это означало дать Энн дом, которым можно было гордиться и в котором можно было многое предать забвению. Не только скорбь заполнила бы комнату ее навеки утраченного ребенка. Новое владение стало бы сокрушительным ответом всем, кто отпускал язвительные шуточки и насмехался над молодым мужем, чье непомерное честолюбие увело его в бесплодное путешествие через Клоптонский мост, туда, где, скорее всего, его поджидали бедность и забвение. Как замечательно, что появилась возможность опровергнуть эти гнусные слухи, представив убедительное доказательство в форме кирпичей и деревянных балок, а также окружающей их земли.
В середине века «Новое место» пребывало в большом разрушении и упадке. Поместье Клоптона было куплено в 1567 году и, по-видимому, восстановлено до пригодного для проживания состояния Уильямом Андерхиллом, юристом из юридической школы Иннер-Темпл в Лондоне и состоятельным землевладельцем в графстве. Он умер в 1570 году. Его сын, также по имени Уильям, продал дом Шекспиру в мае 1597 года за шестьдесят фунтов. Покупка включала также два амбара и два сада. Если судить по инциденту, который мы вскоре обсудим, похоже, что дом перешел в собственность Шекспира раньше.
Человек, обладающий живым воображением, вероятно, сказал бы, что Шекспиры приобрели вместе с домом сомнительного компаньона в виде привидения, часто посещающего, как утверждают суеверные предания, старинное здание, в котором совершено жестокое или злостное преступление. Через два месяца после продажи дома второй Уильям Андерхилл был отравлен своим восемнадцатилетним сыном по имени Фалк, которого позднее повесили в Уорике за убийство своего отца. Ни одна из жертв не умерла в «Новом месте», так что только в том случае, если привидения привязаны к своему старому месту жительства и возвращаются в него, этот дом могли облюбовать для себя один или даже два члена семьи Андерхилл. Можно представить, что такого рода слухи существовали в то время.
Дом был внушительных размеров. Его обогревали десять каминов, что означало большое количество комнат. В 1702 году его основательно перестроили, но описание дома, каким знал его Шекспир, нам оставил старый стратфордский сапожник. Он говорил о «какой-то террасе» в конце поместья неподалеку от часовни Гильдии и «небольшом зеленом дворике», который надо было пересечь, прежде чем войти в дом. Нам также известно об «огромном саде» и еще об одном, меньшем по размеру.
Шекспир стал теперь «благородным» дворянином в глазах закона, и Энн, если ей это было по душе, могла вести себя как первая леди города. Она проделала тяжкий путь наверх из Шоттери, но внезапно перед ней открылась новая жизнь. Исчезла зависимость от старших членов семьи. Положение переменилось, и, если бы старшее поколение, достигшее преклонного возраста, сочло обременительной для себя жизнь в своем доме, именно Энн могла бы сказать им, что в «Новом месте» им предоставят комнаты. Но ее свекровь сделала другой выбор. Пережив своего мужа Джона на семь лет, она умерла в 1608 году в доме своей дочери Джоан, которая вышла замуж за Уильяма Харта, шапочника.
Так началась жизнь Энн в новом доме, в котором она прожила свыше двадцати трех лет. Документация относительно изменений, произведенных в доме, скудна, но все сохранившиеся документы свидетельствуют об одном: благосостояние семьи возрастало, и не было никаких признаков разрыва брачных отношений. После возвращения Уильяма в Лондон перед Энн встала задача произвести какой-то ремонт. Для этих целей было закуплено слишком большое количество кирпича. В городских отчетах упоминается о закупке у «господина Шекспира запасов камня». (Сад «Нового места» находился в запустении; там многое надо было привести в порядок.) Сумма выплат составила десять пенсов. Цены того времени удивительны. Поскольку строительный материал был дешевым, естественно, что здания тоже были дешевыми. Другие цены кажутся сравнительно высокими. В то время как большой дом с амбарами и садами был куплен за шестьдесят фунтов, одна «серая рысистая кобыла» стоила сорок пять шиллингов, намного больше одной тридцатой затрат на «жилой дом с хозяйственными постройками и земельным участком», а также повышающим его стоимость местоположением.
Не было нужды волноваться о деньгах, и рядом были мужчины, к которым можно было обратиться за советом. У мужа Энн было три брата. Гилберт, старший из них (1566—1612), вероятно, работал какое-то время в Лондоне как торговец галантерейными товарами, но вернулся домой в 1602 году и действовал как агент Шекспира, когда последний сделал солидную покупку земли в районе, известном как Старый Стратфорд. О Ричарде почти ничего не известно, кроме того, что его крестили в марте 1574 года и похоронили в феврале 1613-го. Он, вероятно, занимал одну из пустых комнат в «Новом месте» и был полезным жильцом. Его младший брат, Эдмунд, родился в мае 1580 года, последовал примеру Уильяма и уехал в Лондон, намереваясь стать актером. Нет никакой информации о том, в каких труппах он играл и с кем; нет упоминания о нем и как об одном из коллег Уильяма, исчерпывающий список которых издатели поместили в первом фолио.
Возможно, он оказался неудачником и неприятным человеком; если так, он недолго досаждал своей семье. Он умер в декабре 1607 года и был похоронен на актерском участке в церкви Святой Марии, сейчас это Саутуоркский собор. Вероятно, он был отцом незаконнорожденного ребенка, занесенного в список погребений в церкви Святого Джайлза в Криплгейте как «незаконнорожденный» сын «Эдуарда (не Эдмунда) Шекспира, актера». Больше ничего о нем не известно. Шекспиры, за одним исключением, были самыми обыкновенными людьми. Энн имела в семье одного гения и была бы довольна, если бы Гилберт обладал уравновешенным характером и был способен вести дела, что он и доказал, своевременно сделав запасы солода.
В Стратфорде возникли какие-то волнения, когда Энн только переехала в «Новое место». Были произведены закупки большого количества солода. При доме было два амбара. Почему не использовать один из них? Энн была дочерью фермера и могла заметить, что наступают тяжелые времена для выращивания зерна и удачное время для тех, кто имел зерно на продажу. С 1594-го по 1596 год летом стояла плохая погода, поля были залиты водой, и
Сеятель трудился впустую, а зеленые колосья
Гнили на корню, обрастая бородой.
В результате возникла нехватка зерна, цены подскочили, поднялся громкий протест недовольных, и в округе было проведено официальное расследование относительно хранения запасов и скупки солода. «Запись о зерне и солоде», сделанная в Стратфорде в начале февраля 1597 года, установила, что десять квартеров солода хранились «Уильямом Шекспиром в районе улицы Часовни», то есть в «Новом месте». Из этого следует, что в дом переехали до того, как в мае официально оформили его покупку.
Не вызывает сомнения, что солод купили не зря. Точно так же поступили и другие высокопоставленные лица в округе. Местный вельможа сэр Томас Люси, главный судья графства, имел двенадцать с половиной квартеров, Александр Аспиналл, директор грамматической школы, — одиннадцать. В целом комиссия внесла в свои записи 659 квартеров. Стратфорд, выжидавший подходящего момента, чтобы установить цену на солод, ответил, что солод был «особой статьей его торговли, в которой было задействовано много народу, нанятого единственно для этой цели». Ничего особого не случилось. Урожаи улучшились, и к 1600 году ни о какой «нехватке зерна» не сообщалось. Энн, вероятно, получила прибыль. Уильяму не надо было беспокоиться. У него хватало забот в Лондоне: «Венецианский купец», две части «Генриха IV», «Виндзорские насмешницы», заказанные королевой как продолжение похождений Фальстафа. Он также играл в чужих пьесах. «Каждый в своем нраве» Бена Джонсона была одной из них. Шекспир неплохо зарабатывал и собирался вложить деньги в недвижимость у себя на родине.
Приобретения накапливались. В 1602 году большая сумма в 312 фунтов была отослана домой для покупки 120 акров земли у Уильяма и Джона Комбов в Старом Стратфорде, пахотных земель к северу от города. Документ был «скреплен печатью и вручен Гилберту Шекспиру для использования от имени Уильяма Шекспира». Позднее в том же году Энн, которая едва ли нуждалась в подсобных помещениях, получила дополнительную площадь. Новым приобретением был коттедж с садом на Чейпл-Лейн, примыкавшей к «Новому месту». Арендатор, которому это было сдано внаем, неизвестен. Наиболее вероятно, что это был садовник, поскольку две оранжереи прибавились к двум садам большого дома.
Собственность Шекспира еще увеличилась в следующем году. За 440 фунтов он получил право взимать половину «десятипроцентного налога <...> в Стратфорде, Старом Стратфорде, Уилкоме и Бишоптоне». В 1608-м или 1609 году Шекспир стал держателем акций покрытого черепичной крышей и процветающего театра «Блэкфрайерс». Его можно было использовать в самую холодную погоду, когда «Глобус» переставал функционировать. С дивидендами от акций двух лондонских театров, а также рентой и половиной десятипроцентного налога на родине, семейный доход, по стратфордским стандартам, был большим, но под стать ему был и дом. В июне 1607 года Сьюзен вышла замуж за доктора Джона Холла и переехала в расположенный неподалеку просторный и красивый дом мужа, теперь часто посещаемый туристами и известный как «Холл-Крофт». Часть «Нового места» была сдана в аренду или субаренду Томасу Грину, у которого были жена и двое детей. Он был адвокатом и стал городским секретарем Стратфорда в 1603 году. Неясно, когда был заключен договор об аренде, но в 1609 году он написал, что «мог бы остаться еще на год в «Новом месте». Если он оставил его в 1610 году, естественно предположить, что Шекспир, который совершал поездки в Лондон и обратно почти до конца своей жизни, проводил теперь гораздо больше времени с Энн. Его вторая дочь, Джудит, оставалась еще с ними, так как она вышла замуж только в 1616 году.
Ведением домашнего хозяйства, в финансовом отношении пополняемого благодаря запасам освежающего питья, Энн занималась теперь вместе с мужем. С разрешения городского совета людей именитых принимали в Стратфорд не только на постоялых дворах, но также в домах выдающихся граждан. В отчет городского совета о Рождестве 1614 года включена также «одна кварта вина типа хереса и одна кварта вина кларет, выданного пастору в «Новом месте» за двадцать пенсов». Сэр Сидней Ли сказал, что гость был «пуританских наклонностей». На это маловероятное предположение сэр Эдмунд Чемберс ответил, что это не доказано, и озаглавил свою заметку по этому поводу «Жажда проповедника». Если только в доме не было большой компании, запросы гостя священника удовлетворили сполна, истратив на его нужды очень небольшую сумму из денег налогоплательщиков.
Те, кто настаивает на несчастливом браке, должны признать факт, что он был продолжительным. В качестве возражения обычно приводят два отрывка из пьес, которые, похоже, отражают личный взгляд, не отличающийся новизной, на историю этого вопроса и положение дел в текущий момент. Наблюдения Просперо в «Буре» почерпнуты из шекспировских размышлений в 1611 году. Просперо с поразительной суровостью осуждает преждевременное вступление в брачные отношения. Фердинанду, который страстно хочет жениться на его горячо любимой дочери, указывают, что как жена она будет «драгоценным даром»:
...все хвалы ничтожны по сравненью
С достоинствами редкими ее.
Однако, не имея на то никаких очевидных причин, Просперо подозревает, что обуреваемый нетерпеливой страстью Фердинанд хочет соблазнить его дочь до совершения свадебного обряда. Он предупреждает Фердинанда, что за такое прегрешение его, как и всех слишком поспешных любовников, ждет суровое наказание.
Но если ты кощунственной рукой
Ей пояс целомудрия развяжешь
До совершенья брачного обряда —
Благословен не будет ваш союз.
Тогда раздор, угрюмое презренье
И ненависть бесплодная шипами
Осыплют ваше свадебное ложе,
И оба вы отринете его.
Так охраняй же чистоту, пока
Не озарил вас светом Гименея6.
Здесь нет и намека на то, что можно удовольствоваться обручением, которое, по мнению защитников преждевременного появления на свет Сьюзен, оправдывало добрачные отношения. Шекспир решительно отвергает такую возможность. Но действительно ли Шекспир презирал себя и говорил, что справедливо наказан «ненавистным» браком за деяния двадцатидевятилетней давности? Мне кажется более вероятным, что какая-то местная девушка, возможно его собственная дочь Джудит, которая вышла замуж только в тридцать один год, пережила подобное приключение с беспечным молодцом, «развязавшим пояс целомудрия», но явно не намеревавшимся стать терпимым мужем.
Другие строки, в которых, как считается, Шекспир выражает недовольство собственным браком, мы находим в «Двенадцатой ночи». Их произносит Орсино, герцог Иллирийский, когда Виола, замаскировавшаяся под молодого человека, рассказывает ему, что дама, за которую она просит, того же возраста, как герцог.
Ох, как стара!
Ведь женщине пристало быть моложе
Супруга своего: тогда она
Обыкновеньям мужа покорясь,
Сумеет завладеть его душой7.
Это замечание кажется довольно мягким по сравнению с внезапным жестким выпадом Просперо, и трудно видеть в этих словах убедительное доказательство несчастливой семейной жизни. Орсино добавляет, что мужчины питают склонность к любви капризной, легковесной. Эти слова вполне можно отнести к жизни Шекспира в Лондоне в конце века, когда была написана «Двенадцатая ночь». Не придают значения и тому, что перед тем, как выразить свое мнение относительно разницы в возрасте, Орсино с жаром и восхищением говорит о верности настоящих, преданных пар. Влюбленные, говорит он,
...все на одно лицо:
Изменчивы, неровны, прихотливы,
И только образу своей любимой
Они всегда верны.
Исключения нельзя не заметить. Если продолжить игру с цитатами, тогда, конечно, приходится признать два прямо противоположных вывода. Восхищение преданностью одного из любовников можно принять за комплимент тем женам, которых принято сейчас называть «опорой семьи», тогда как совет выбирать жену моложе себя можно рассматривать как недовольство человека, не сумевшего сделать правильный выбор.
Шекспир по-прежнему напряженно трудился, все его помыслы были сосредоточены на театральных интересах и связаны с постоянной труппой неразлучных и по-прежнему процветающих приятелей-актеров в Лондоне. Это товарищество было не только «слугами короля», они действительно часто играли по требованию королевы, но простая публика любила их ничуть не меньше, чем придворные. В их обществе он чувствовал себя в городе комфортабельно. Зачем ему было возвращаться в провинциальный дом, если там происходили постоянные баталии?
Доказательств его привязанности к Стратфорду немало. Хотя он никогда не принимал участия в местном правлении как член совета, он внес свой вклад в решение стратфордских проблем в 1611 году, поддержав своим авторитетом и деньгами проведение в парламенте «Билля о приведении в порядок дорог». Он надзирал за своей все увеличивающейся собственностью, сдавал в аренду амбар мистеру Джонсону с Хенли-стрит, ссорился с Комбами, а затем мирился с ними, о чем свидетельствует завещательный отказ в пять фунтов, оставленный одним из братьев на имя Шекспира. Он принимал участие в тяжбах, связанных с огораживанием земли в Уэлкомбе. Это было долгое и запутанное разбирательство, и отношение Шекспира к нему неясно.
Любопытно, но знаменательно, что он никогда не считал себя лондонцем, даже когда вел дела в Лондоне. В 1612 году ему пришлось выступить свидетелем и дать показания под присягой в разбирательстве между Кристофером Маунтджоем, хозяином квартиры на Силвер-стрит, в Криплгейте, где жил одно время Шекспир, и учеником, а впоследствии зятем Маунтджоя, Стивеном Белотом, который выступал в качестве истца. Как свидетель Шекспир подписал свои показания: «Уильям Шекспир из Стратфорда-на-Эйвоне». В 1613 году он вложил 150 фунтов в покупку собственности в Блэкфрайерсе, известной как Гейтхаус. Снова он был назван «Уильямом Шекспиром из Стратфорда-на-Эйвоне». В обоих случаях написание его имени (Shakespeare) было привычным для нас и использовалось его товарищами, Хэмингом и Конделлом, когда они издавали первое фолио. В Стратфорде его имя могли писать как Shaksper или иначе. Очевидно, он не поднимал шума из-за этого. Он был и оставался жителем Стратфорда. Он никогда не поступил бы так, если бы город с его садами и заливными лугами стал ему ненавистен из-за «отвращения» к женщине, вместе с которой он провел свои последние годы.
Не всегда стратфордский воздух был лишен волнений и опасностей. Такие напасти, как пожар и чума, время от времени со всей жестокостью обрушивались на город. За два десятилетия между 1594-м и 1614 годами на город обрушилось три бедствия. Энн имела причины запомнить первое из этих несчастий, независимо от того, где она жила — вместе ли с Джоном и Мэри Шекспир на Хенли-стрит или в каком-то доме или коттедже поблизости. Это произошло в воскресенье 22 сентября 1594 года, когда большой пожар бушевал вокруг нее и детей. Многие дома на четырех улицах, включая Хенли-стрит, получили серьезные повреждения или сгорели дотла, так как сильный южный ветер способствовал распространению огня. «Место рождения» уцелело чудом. К счастью, ручей отделял тогда старый дом Шекспира от бушевавшего вокруг пожара.
В августе следующего года в городе возник другой пожар, особенно сильный в районе Шип-стрит. В этих двух грандиозных пожарах 200 зданий, включая 120 жилых домов, были полностью или частично уничтожены, и ущерб насчитывал 12 тысяч фунтов. Не только во всей округе собирали пожертвования в пользу пострадавших, но даже в таких отдаленных графствах, как Кент, Дербишир, Беркшир и Лестершир. В процессе этой операции выявились кое-какие любопытные факты. Фрипп, обычно старающийся подмечать только солнечную сторону жизни в Стратфорде, написал, что сборщики, то есть наиболее уважаемые граждане, решили первыми воспользоваться плодами этой благотворительности и поспешили набить себе карманы. Отправляясь в путь, чтобы взывать к состраданию, они «заблаговременно оговорили, какой процент от ожидаемых пожертвований они получат». Они могли с полным основанием заявить, что оставили свои дела, которые обеспечивали их семьям прожиточный минимум, и что авансы на предполагаемые пожертвования нужны были им, чтобы заполнить кладовые, пока они будут ходить с шапкой по кругу. Но то, что обнаружилось при судебном расследовании, выглядело достаточно неприглядно. Пуританские проповедники клеймили прегрешения людей, особенно тех, кто из-за этих несчастий, два из которых пришлись на воскресенье, нарушают дни отдохновения. По их мнению, Бог был справедлив, ибо для разжигания обуревавшего его гнева использовал в качестве топлива стратфордские дома. Такого рода теологические доводы не облегчали боли и не уменьшали страданий городских домохозяек.
«Новое место» тогда уцелело и уцелело снова в июле 1614 года, когда 54 жилых дома и много удаленных амбаров и сараев были уничтожены пламенем из-за «ветра, дувшего в сторону города». Все это случилось в субботу. Благочестию пришлось объяснять Божественную месть другими тяжкими проступками горожан. То, что произошло в тот страшный день, должно быть, вспомнили жители английского города в 1940 году, когда эскадрильи германских бомбардировщиков сбрасывали свои зажигательные бомбы. Это было тяжелое время для женщин, особенно если их мужья находились в отъезде. Доктор Холл часто уезжал надолго, чтобы навестить богатых и знатных пациентов, ибо его практика распространялась на несколько графств. Шекспир иногда был в Лондоне. Не приходилось надеяться на помощь Гилберта и Ричарда Шекспиров, поскольку оба недавно умерли. Томас Грин переехал в собственный дом. За распространением огня, должно быть, наблюдали с большой боязнью. К счастью, в «Новом месте» крыша не была покрыта соломой, а главная опасность исходила от большого количества соломенных крыш, которые в жаркую и сухую погоду, да еще при наличии ветра, как тогда выражались, «сидящего» на крышах, легко воспламенялись. Все три грандиозных пожара случились летом.
Наше представление о том, как выглядело «Новое место» во времена Шекспира, исходит от художника и антиквара по имени Вертью. Он посетил город в 1737 году. Прошло больше века после смерти Энн и двадцать пять лет после того, как дом был полностью перестроен сэром Джоном Клоптоном. Вертью сделал набросок пером, основанный на информации, полученной из бесед с Шекспиром Хартом, потомком сестры Уильяма, Джоан. Его воспоминания о «Новом месте», каким знала его Энн, послужили основанием для воспроизведения его размеров и внешнего вида. Дом, изображенный Вертью, был прочным зданием с тремя этажами и пятью фронтонами. Он стоял на лужайке, а крыша, похоже, была скорее черепичная, чем шиферная. Он уцелел, поскольку на крыше не было сухой соломы, которая часто служила причиной пожара в городе, где жилища освещались в основном свечами или тусклыми масляными лампами, а люди проявляли порой беспечность, оставляя печи без присмотра. Методы борьбы с огнем были совершенно неэффективны, когда пожар начинал бушевать с ужасной яростью. Использовали одно простое приспособление — длинный пожарный крюк, которым растаскивали в разные стороны части горящего дома. Так можно было в какой-то степени остановить распространение огня, но не потушить его. Длинные шланги, прикрепляемые к водяному насосу, были неизвестны. Приспособления, называемые желобами, прикрепляли к домашним колодцам, но они приносили мало пользы при большом пожаре.
Местные судьи доложили о большом несчастье 1614 года и потребовали, чтобы городской совет в будущем имел наготове больше корзин, желобов, противопожарных крюков, лестниц. Они также направили прошение лорду главному судье в Лондон, прося, чтобы больше не строили домов с соломенными крышами, поскольку «ветер поднимает солому и разносит ее очень далеко, и тогда огонь перекидывается на другие дома с соломенными крышами». Они добавили, что из-за поднявшейся в воздух соломы «очень много красивых домов с черепичными крышами сгорели дотла». («Новому месту» повезло.) Просьба оказалась, очевидно, неэффективной. Достаточно только посмотреть на старые английские деревни с коттеджами, построенными много лет спустя. Сейчас агенты по недвижимости рекламируют соломенную крышу для сельских коттеджей как привлекательную черту «старого мира». Опять развернулась кампания, чтобы загрести лопаточкой деньги для помощи пострадавшим, и опять все закончилось постыдным скандалом. Когда отчеты сборщиков были изучены местными почетными горожанами, которые были выше всех подозрений, они обнаружили, что «каждый предпочитал свою собственную выгоду общественному благу».
Нет никаких записей, что Шекспир принимал участие в этих необходимых, но плохо используемых поездках; не принимал он участия и в разбирательстве, устроенном почетными гражданами по вопросу финансового сутяжничества, которое для вида прикрывалось благотворительностью. Он занимался собственными делами и время от времени оказывал помощь тем общественным мероприятиям, которые имели отношение к нему. Поскольку он постоянно совершал поездки между Лондоном и Стратфордом, он доказал своим не раз упоминаемым денежным вкладом, что возмущен плачевным состоянием дорог. Шекспир вел спокойную, уединенную жизнь в «Новом месте», где у него была семья, его сады, его шелковичное дерево и общество тех стратфордцев, которых он находил приемлемыми. Все его соседи не были близки ему, потому что в городе все возрастало влияние пуритан, ненавидевших театр. Гастролирующим труппам не позволяли теперь давать представления в Стратфорде. Это было оскорблением для его почетного гражданина, но нет никаких доказательств, что он каким-то образом выражал свое негодование. Он не отряхнул драматическим жестом грязь Стратфорда со своих ног и не вернулся в Лондон, чтобы наслаждаться свободой нравов и обществом остряков в тавернах. Он остался в родном городке, но ненадолго. Шекспир умер в апреле 1616 года и был похоронен в приходской церкви 25 апреля, ровно через пятьдесят два года после своего крещения.
Энн начала чувствовать бремя прожитых лет. Груз прожитых лет люди ощущали раньше, чем сегодня. Долгожительство было редкостью в Стратфорде. Сейчас в сообщениях о смерти фигурирует множество людей, перешагнувших восьмой десяток, а подчас и девятый. Доктор Холл, пользовавшийся доброй репутацией, оказывал помощь своим пациентам, но тогда не существовало такой науки, как геронтология, изучение особенностей старческого возраста, и не было специалистов, занимающихся заболеваниями старческого возраста, облегчением их страданий и болей.
Нуждалась ли Энн в такой заботе? Доктор лечил больных от депрессии; в его аптечке имелись пилюли и микстуры для изгнания меланхолии, модного тогда недомогания, иногда, впрочем, и притворного. Энн потеряла своего наследника по мужской линии в детском возрасте, а своего мужа в том возрасте, который мы называем средним, а елизаветинцы считали подступом к старости. Рядом с ней жила Сьюзен, удачно вышедшая замуж за преуспевающего человека, который имел аптеку в своем доме. Была ее внучка Элизабет, за играми которой она наблюдала. Джудит вышла замуж за два месяца до смерти Уильяма, а до этого помогала ей по дому. Предполагают, без наличия определенных доказательств, что, когда Энн овдовела, семейство Холл покинуло свой дом и переехало в «Новое место». Это похоже на правду, потому что дом был слишком велик для нее, и она, вероятно, нуждалась как во внимании, так и в обществе близких людей. Она пережила Уильяма на пять лет и умерла в начале августа 1621 года, прожив в «Новом месте» двадцать четыре года. Ей было тогда шестьдесят семь лет.
Единственное упоминание об Энн в завещании ее мужа — вписанный между строк завещательный отказ в пользу жены «моей второй по качеству кровати со всеми принадлежностями». Это дало богатую пищу клеветникам. То, что Энн была жестоко обделена по закону, чепуха. Она обладала правом на вдовью долю наследства. Общее право обеспечивало вдове пожизненную долю в третьей части наследственного имущества ее мужа и право проживания в его основном доме. Она была хорошо обеспечена.
Нелепа также мысль, что слова «вторая по качеству кровать со всеми принадлежностями» содержат в себе уродливую насмешку. Лучшая кровать, вероятно, стояла в комнате для гостей. (Склонил ли там голову проповедник, чтобы сладким сном прогнать усталость после произнесенной проповеди и изысканного пиршественного ужина?) Сэр Эдмунд Чемберс полагает, что, когда читали проект завещания, Энн «попросила кровать; ее привезли из ее старого дома в Хьюленде». Упоминание об этом предмете, придуманное позднее, вероятно, вставлено по требованию Энн. Каково бы ни было объяснение, такое упоминание не единственное в своем роде. Марк Экклз в своей содержащей много полезных сведений книге «Шекспир в Уорикшире» сообщает, что Уильям Палмер из Лимингтона, который составлял завещание, тщательно подбирая слова, и был, по всей вероятности, не в смешливом настроении, когда завещал «Элизабет, моей жене, всю одежду, что она носит, и мою перину, вторую по качеству, со всеми ее принадлежностями, и другую, меньшую перину, для ее горничной». Наличие меньшей по размерам перины должно предполагать достаток. В большинстве домов матрасы тогда набивали камышом. Вторая по качеству могла быть такой же удобной, как любая другая.
Возможно ли, чтобы человек, известный своим общественным поведением и благородством, использовал бы свое последнее завещание как язвительную заготовку для горькой и сатирической комедии? Он начал завещание с заявления: «Предаю душу свою в руки Господа и Создателя моего, твердо веруя, что лишь благодаря милосердию Спасителя моего Иисуса Христа приобщусь жизни вечной». Невозможно поверить, что он использовал бы этот серьезный документ для жестокой и низкопробной шутки.
Дело это столь часто и так долго обсуждалось, что нет нужды больше говорить об этом. Энн не лишили имущества, полагавшегося ей по закону, никто не насмехался над ней, и, пока позволяло здоровье, она могла спокойно спать в «Новом месте», какого бы качества ни была ее кровать.
Примечания
1. «Король Иоанн», акт III, сцена IV. Перевод Н. Рыковой.
2. «Гамлет», акт I, сцена IV. Перевод М. Лозинского.
3. «Король Иоанн», акт III, сцена IV. Перевод Н. Рыковой.
4. Перевод А. Радловой.
5. «Тит Андроник», акт V, сцена III. Перевод А. Курошевой.
6. «Буря», акт IV, сцена I. Перевод М. Донского.
7. «Двенадцатая ночь», акт II, сцена IV. Перевод Э. Липецкой.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |