Глава 8. Городские женщины

Живая картина Лондона шекспировского времени оставлена нам Томасом Платтером из Базеля. Отчет этого швейцарского путешественника свидетельствует о его животрепещущем интересе ко всем аспектам английского образа жизни, его страстной заинтересованности и скрупулезности, с которыми он писал свои заметки. К счастью, его дневник сохранился. В переводе его можно прочитать в книге Клер Уильямс под названием «Путешествие Томаса Платтера в Англию в 1599 году».

То, что в первый же день поразило швейцарского туриста, должно быть, произвело такое же впечатление на Шекспира, когда он приехал из провинции в столицу. Это была та свобода, которой с наслаждением пользовались женщины. Они свободно ходили по городу, посещали зрелищные мероприятия и принимали участие в разного рода увеселительных и праздничных встречах. Ничего подобного не наблюдалось в то время в странах Европы. Эта свобода распространялась не только на богатых и знатных дам, принадлежавших к высшим кругам общества, или на тех представительниц прекрасного пола, которые опустились на самое дно. Жены среднего класса также пользовались тем, что Диккенс называл «ключом от улицы», им не запрещалось наблюдать круговорот жизни, украдкой выглядывая из своих окон. Если Лондон, выражаясь современным языком, кружился в вихре удовольствий, ничто не мешало им присоединиться к танцу.

С точки зрения закона и политики у них не было никаких прав. Собственность, переданная или оставленная им родителями, переходила к их мужьям, когда они выходили замуж. Правильный выбор невесты приравнивался к капиталовложению в ценные земли, если отец девушки был крупным землевладельцем, или в банк, если будущий тесть был преуспевающим купцом. Прежде всего, Платтера поразило количество кораблей в лондонской гавани, напряженность морской торговли, богатство торговых судов, высокий уровень процентного дохода, десять к одному центу, и процветание менял и ювелиров, которые действовали как банкиры. Он сказал, что они занимают почти все здания на одной длинной улице (Чипсайд) и держат под контролем «невообразимые сокровища». В этом уголке Англии скопилось множество денег, и на дочерей этих денежных магнатов существовал большой спрос, так как им предстояло унаследовать какую-то долю этих сокровищ. В матримониальной игре приданое стало козырной картой.

Иностранцы, которые приезжали в Лондон с политическими и дипломатическими миссиями или по делам, отмечали с удивлением, что женщины принимали самое активное участие во всех видах отдыха и развлечений. Отец Бузино, который был направлен в венецианское посольство при дворе короля Джеймса, сообщал, что театры часто посещают респектабельные и прекрасные дамы, которые входят и усаживаются рядом с мужчинами без всякой робости и колебания. Очевидно, и священнослужителям не запрещалось посещать представления, поскольку сам он был большим театралом. Когда он пришел на представление в театр «Фортуна», соседкой его оказалась «очень элегантная дама», в чьей респектабельности пришлось усомниться. Ее моральные качества явно не соответствовали ее внешности. Этому эпизоду Бузино уделил особое внимание. Он запомнил все детали ее пышного туалета, желтый атласный корсаж, нижнюю юбку из дорогой ткани с золотыми нитями, платье из красного бархата на подкладке из желтого муслина с широкими полосами чистого золота. От ее головного убора исходил аромат духов, а воротник из белого атласа под жестким плоеным воротником поразил его своей красотой.

Дама с охотой выставляла напоказ как свое богатство, так и свой гардероб. Она сняла не меньше трех пар перчаток (лондонские коллеги Джона Шекспира обрели в ее лице замечательную покупательницу), а потом продемонстрировала бриллианты, украшавшие ее пальцы. Святой отец добавил, что он постарался не прислушиваться к тому, что она говорила, и не охарактеризовал сделанных ею предложений. Ему пришлось вспомнить о своем положении и о том, что он явился в театр смотреть пьесу. Дама, вероятно, приняла его за неотесанного грубияна. То, что она с такой поспешностью попыталась завязать с ним фамильярные отношения, говорит о том, что святой отец не был в своем официальном облачении и, чтобы не привлекать внимания, переоделся в мирскую одежду. Однако нам нарисовали прекрасную картину того, как элегантно одета была публика, занимавшая галереи, и насколько обычным было присутствие женщин на театральных представлениях.

Платтер также отметил присутствие женщин в театрах. Он решил, что жажда информации была столь же сильным побудительным мотивом для поездки в театр, как и естественное желание переживать события, происходящие на сцене, или смеяться над ними. «Действительно, — писал он, — простые мужчины и женщины посещают такие места без колебания, поскольку англичане в большинстве своем мало путешествуют и предпочитают изучать иностранные обычаи и получать удовольствие дома». Это комплимент, возможно не вполне заслуженный, интеллектуальной любознательности отечественных любителей театра. Если они жаждали пополнить свое образование, то должны были получить от Шекспира довольно странные представления относительно обычаев и поведения жителей Италии, родины самого Бузино. Святой отец, будучи венецианцем, едва ли счел бы соответствующим действительности описание бытующих в Италии матримониальных соглашений, предложенных Порцией из Бельмонта. Несомненно, он не видел этой пьесы и сцены с тремя шкатулками.

Швейцарский наблюдатель превзошел венецианца в своем восхищении лондонским couture (шитьем), которое видел он на приемах, где бывал в качестве гостя, на улицах или в театрах на другом берегу Темзы. По его мнению, это был роскошный город. В гуари (тип лодки), в которых он переплавлялся туда и обратно с южного берега, лежали расшитые и очень удобные подушки и были устроены навесы, чтобы защитить переезжающих от дождя или от палящих лучей солнца. Платтер совершил свое путешествие в сентябре, когда ему не грозила опасность перегреться на солнце, но он с благодарностью пользовался всеми способами защиты от изменчивой английской погоды, на которую никогда не жаловался.

Знатные особы елизаветинского времени любили выставлять себя напоказ. Мужчины и женщины готовы были тратить с дикой экстравагантностью безумные деньги на свой гардероб. Если мужская половина затягивала талии корсетами и украшала башмаки алмазами в виде розочек и даже драгоценностями, как делал сэр Уолтер Рали, то городские красотки не желали отставать в элегантности от представителей сильного пола. В этом сверкающем мире, который ослепил уроженца Стратфорда, быть щеголем не означало быть женоподобным; блестящий, великолепно одетый лорд обладал хорошо развитой мускулатурой и мозгами. Ему не составляло труда написать прекрасный сонет или обнажить шпагу, защищая свою королеву или свою честь. Куда бы он ни направлялся, его повсюду сопровождала музыка, даже если он переправлялся на гуари в пригород Саутуорк, где проходили уличные представления кукольных театров и бой быков. И там, на сцене, леди и джентльмены, приехавшие из великолепных зданий северного берега, лицезрели свое собственное великолепие, возможно, немного потускневшее, но считавшееся изысканным для соответствующей театральной постановки.

Актеры, по словам Платтера, наиболее дорого и изысканно одеты. Сохранились некоторые из счетов управляющего театром Хенслоу. Он был прижимистым человеком, экономил на всем и платил своим драматургам пять фунтов за пятиактную пьесу, на которую в дальнейшем они не имели никаких прав и привилегий. Однако он выложил двадцать фунтов за один костюм, украшенный медными галунами, для суперзвезды своей труппы, актера Аллена, выуживающего у него деньги. Тот, похоже, стоил вкладываемых в него средств, так как пользовался наибольшими симпатиями публики до появления среди «слуг лорда-камергера» Бербеджа, коллеги Шекспира. Такие расходы на один костюм были редки, и Платтер раскрыл один из методов финансирования, который позволял осуществлять пышные постановки, соблюдая при этом экономию средств.

Существовала побочная линия приобретения костюмов. Щеголи, рассказывал Платтер, обычно передавали свою одежду, в качестве подарка или наследства, своим слугам, которые затем направлялись к служебному входу в театры и продавали эти костюмы актерам. Если дамы следовали их примеру и также одаривали надоевшими пышными нарядами своих горничных, а горничные предпочитали иметь наличные вместо наряда, то зрители могли увидеть юношу невысокого роста, выступавшего в роли «королевы или принцессы, в великолепном, модном платье, полученном через вторые руки. Шекспировская Клеопатра, должно быть, носила на сцене плотно облегающий костюм моды короля Якова, поскольку ей пришлось кричать своей прислужнице Хармиане: «Ослабь шнуровку, душно», когда она чуть не упала в обморок, услышав, что Антоний покидает ее и отправляется на войну. Так что на многих представлениях с галерей доносились жалобы женщин, что ловкий юноша завладел ее прошлогодней моделью.

Вопреки многочисленным свидетельствам, господствовало мнение, что женщины составляли незначительную часть елизаветинской публики, и это были в основном проститутки, охотившиеся за клиентами. Присутствие в театрах дам легкого поведения давало повод пуританской оппозиции жаловаться на то, что там «завязывают знакомства». В 1583 году, задолго до того, как Шекспир прибыл в Лондон, Стабс в своей «Анатомии злоупотреблений» заклеймил мужчин, которые, сидя рядом с женщинами, не в состоянии усидеть на месте и толкают их плечом и «так щекочут, так дурачатся, так улыбаются, так подмигивают». Когда пьеса заканчивается, «каждый подбирает себе пару, каждый провожает домой свою подружку, со всей возможной любезностью». Эти заигрывания, как ему казалось, могли быть и гомосексуальными. «Они исполняют роль педерастов или хуже». Подобная практика, естественно, должна была вызывать бешеное соперничество среди проституток, которые становились театралками по чисто профессиональным причинам. Нам неизвестно ни о каких гомосексуальных скандалах в театрах. Двор короля Джеймса не был столь невинным.

Но гнев чопорных критиков, возмущавшихся поведением лондонцев, должен быть ограничен. Театральная публика была скорее буржуазной, чем вульгарной. Профессор Харбидж в своей книге о шекспировской публике оспаривает точку зрения сэра Эдмунда Чемберса, что галереи в основном заполняли женщины легкого поведения, которые считали их «прибыльным пристанищем», и очень немногие «дамы высшего общества, которые, вероятно, сидели в отдельных ложах и, возможно, надевали маски». Платтер, тщательно изучивший публику, сделал вывод, что она разношерстна как по классовому составу, так и по половому признаку. Когда Филипп Юлий, герцог Штеттин-Померании, записал в 1602 году в своем дневнике впечатления об английском путешествии, он сообщил, что побывал в трех театрах, где среди публики обнаружил многих уважаемых дам. Бен Джонсон в пьесе «Всяк вне своего нрава» показывал, как жаждет он увидеть серьезную публику, и просил «скромную мать семейства», равно как «почтенного, умудренного гражданина» не обижаться на двух героев в его пьесе. Один из ненавидящих пьесы сквернословов, Роберт Энтон, писал в год после смерти Шекспира, что театры заполнили «целые рои жен». Отец Бузино показал себя молчаливым и воспитанным слушателем. Громадное большинство, которое платило за вход, хотело получить максимум удовольствия за свои деньги и сердито протестовало против вмешательства не умеющих вести себя щеголей, которые занимали места на сцене, паясничали, отпускали шуточки и мяукали.

Обычно в театр приходили хорошо одетыми. В многочисленных отзывах о публике существуют описания хорошо одетых представителей разных слоев общества, которые надевали в театр свои лучшие платья. Это вызвало в 1617 году взрыв негодования протоиерея Уильяма Харрисона, который, должно быть, присутствовал на таком параде мужского и женского тщеславия, после чего объявил театральную публику неподходящим обществом для человека его положения. «Так как те, кто приходят в театр, представители обоего пола, надевают по этому случаю праздничные одежды и так много внимания уделяют своей внешности, так украшают себя, так наряжаются, так причесываются, употребляют такое количество духов, как будто это место является рынком распутства, то не подобает находиться там лицам духовного звания».

В пьесах самого Шекспира содержится немало указаний на то, что женщины, которые приходили в театр, не были только дамами высшего общества или, напротив, обычными потаскушками. Он или кто-то другой написал эпилог к «Генриху VIII», обращение к почтенным дамам, которые, очевидно, во многом определяли провал или успех пьесы.

Ручаюсь я, что в зале эта пьеса
Не вызвала большого интереса.
Одни пришли, чтоб мирно подремать, —
Их громом труб могли мы напугать.
Они воскликнут: «Чушь!» Другим по нраву,
Когда весь город осмеют на славу...
Но ведь сатиры не найдешь у нас!
Так вот боюсь я, что на этот раз
Как видно, мы услышим, к сожаленью,
Лишь от достойных женщин одобренье.
Есть в пьесе образ женщины такой...
А там улыбки дам и взор мужской
К нам привлекут. Ведь стыдно после драмы
Ломаться, если хлопать просят дамы¹.

Когда Шекспир писал эпилог к «Как вам это понравится», он имел в виду публику, состоящую из представителей обоих полов и разных слоев общества. Он видит их в праздничном расположении духа и настроенными в известной степени доброжелательно. Строки, произносимые мальчиком-актером труппы, который играл Розалинду, обращены к мужчинам и женщинам среднего класса.

Розалинда. Не принято выводить женщину в роли Эпилога; но это нисколько не хуже, чем выводить мужчину в роли Пролога. Если правда, что хорошему вину не нужно этикетку, то правда и то, что хорошей пьесе не нужен Эпилог. Однако на хорошее вино наклеивают этикетку, а хорошие пьесы становятся еще лучше при помощи хороших Эпилогов. Каково же мое положение? Я — не хороший Эпилог и заступаюсь не за хорошую пьесу! Одет я не по-нищенски, значит, просить мне не пристало; мне надо умолять вас; и я начну с женщин. О женщины! Той любовью, которую вы питаете к мужчинам, заклинаю вас одобрить в этой пьесе все, что вам нравится в ней. А вас, мужчины, той любовью, что вы питаете к женщинам, — а по вашим улыбкам я вижу, что ни один из вас не питает к ним отвращения, — я заклинаю вас сделать так, чтобы и вам и женщинам пьеса наша понравилась. Будь я женщиной, я расцеловала бы тех из вас, чьи бороды пришлись бы мне по вкусу, чьи лица понравились бы мне и чье дыханье не было бы мне противно; поэтому я уверен, что все, у кого прекрасные лица, красивые бороды и приятное дыхание, в награду за мое доброе намерение ответят на мой поклон прощальными рукоплесканиями².

Это, конечно, предназначалось не только для женщин высшего общества и для женщин низких моральных качеств, дам и проституток, о которых говорит нам сэр Эдмунд Чемберс. Драматург и актеры знали, что хозяин магазина достал деньги из загашника, чтобы заплатить за вход в театр, и что с ним также пришла его жена.

Подобно владельцу магазина и его семье, в «Рыцаре пламенеющего пестика» явились в театр в поисках удовольствия бакалейщик, его жена и его подручный Ральф, завзятый театрал. Авторы, Фрэнсис Бомонт и Джон Флетчер, не были людьми из народа. Отец первого был титулованным дворянином, а отец второго был трижды епископом — Вустера, Бристоля и Лондона. Оба драматурга посещали университет. Так что членов семьи бакалейщика рассматривают с далекого расстояния и осмеивают их простодушие. Бакалейщик со своими спутниками не понимают содержания пьесы, которую смотрят. Жена — энергичное создание, она трещит без умолку. Ее драматургический критицизм носит наивно практический характер. Заявление относительно жульничества в магазинах вызывает у нее сомнение в честности ее собственной портнихи: действительно ли эта женщина использовала весь материал, который ей передали для пошива выходного туалета?

Для жены бакалейщика это первый выход в свет, хотя Ральф, подмастерье, фанатичный поклонник театра. Ее муж не пуританин, строго запрещающий жене посещать сатанинскую мастерскую. Он просто пообещал вывести их на прогулку и по необъяснимой причине не сумел сдержать своего обещания. Едва ли он мог пожалеть денег, так как они явно находятся среди зрителей, которые стояли вокруг сцены за пенни. Оказавшись в такой близости к центру событий, жена хочет пробраться еще ближе. Она требует, чтобы они поднялись на сцену, и прокладывает себе дорогу. Никто из «сборщиков» не требует дополнительной платы за то, что они взобрались на сцену и присоединились к людям зажиточным, которые заплатили шесть пенсов за свое привилегированное место рядом с актерами.

Жена приходит в восторг, когда подручному Ральфу, несостоявшемуся актеру, то и дело цитирующему Шекспира, позволяют выступить и сыграть главную роль, которую он произносит с блеском в великолепной театральной манере. И жена бакалейщика, и ее муж настолько простодушны, что принимают героев романтической драмы за реальных людей. Если на сцене появляются негодяи, они предупреждают Ральфа об их подлости и в то же время воодушевляют юного героя на новые любовные подвиги. Жалоба одного из героев на усталость после долгого путешествия побуждает жену бакалейщика описать свой любимый способ лечения подобного недуга ознобышами. Она не переносит отвратительного табачного дыма шестипенсовых сигар, но к концу пьесы приходит в такое восхищение от увиденного, что приглашает всех в свой дом, обещая угостить вином и даже табаком.

Бакалейщик поначалу жалуется на привычку драматурга «глумиться над гражданами», то есть насмехаться над собственным классом купцов и торговцев. Он умоляет порвать с этим старым пороком тщеславных писателей и просит написать пьесу «замечательной честности об обычных городских жителях». В чем-то его желание удовлетворяют. Пьеса особенно интересна тем, что имеет отношение к театральным направлениям того времени. В комедии вошли в моду не аристократы, а проблемы и герои среднего класса. Этой моде когда-то отдал дань и Шекспир, написав «Виндзорских насмешниц», но он не предлагал больше сюжетов, заимствованных из близкого ему окружения, и не выводил на сцену буржуазных героев. Другие драматурги делали это, и нового рода пьеса не «глумилась над гражданами», а обращалась как к мужьям, так и к женам граждан, которые видели на сцене свою собственную жизнь. Это не было, как мы сказали бы, законченным реализмом, но, по крайней мере, на сцене представали узнаваемые характеры, типичные финансовые ситуации и модели поведения. Результат оказался веселым и волнующим, больше никто не насмехался над мужчинами и женщинами, которые создавали в городе новые торговые отношения.

Женщины этого класса, приходившие смотреть пьесу, не были неграмотными. Родители за небольшую плату могли посылать их в школы для девочек, число которых постоянно возрастало. Некоторых воспитывали школьные учителя-иммигранты. Из-за преследования протестантов в соседних европейских странах появилось большое число беженцев, которые принесли с собой свое мастерство. Текстильные рабочие из Нидерландов нашли работу у лондонских торговцев тканями и одеждой. Другие, особенно женщины, обладали необходимыми навыками в обучении детей и охотно занимались этим, если знали или успели достаточно хорошо освоить английский. Дороти Гардинер в своей уже упомянутой книге описывает несколько школ подобного рода. В 1571 году голландка, вышедшая замуж за англичанина, зарабатывала на жизнь, беря учеников в приходе Святого Этельберга. Джон Стерлинг и его жена руководили школой для девочек в приходской церкви Святой Девы. Небольшие учебные заведения такого рода процветали и умножались. В щедрой и долговременной благотворительной деятельности Христова приюта практиковалось совместное обучение.

Томас Платтер видел и одобрил подобную практику. Этот фонд пожертвований, «установленный в законодательном порядке» в 1553 году, поначалу существовал как Дом серого братства для «бедных детей, лишившихся отца». Он принимал в целом около семисот мальчиков и девочек, «предоставляя им пищу, одежду, кров и учебу». Девочки в то время питались с мальчиками и делили с ними некоторые классные комнаты. Они жили отдельно, в большом доме, под присмотром заведующей хозяйством.

Дети торговцев не пользовались, конечно, благотворительностью Христова приюта, если только они не были обездоленными сиротами. Но здесь была наработана практика обучения детей обоего пола, и уровень преподавания был достаточно высок. Есть доказательства, что платные школы отказывали в дальнейшем обучении девочкам, которые умели красиво писать и вести домашние счета. Появились усердные читательницы, охотно покупавшие книги, которые теперь начали печатать в большом количестве. Наряду с романтическими историями в изобилии выходили всевозможные руководства по приготовлению пищи, ведению хозяйства и другим домашним обязанностям, написанные в стиле «Сделай это сама». Большинство женщин, посещавших театры, были совсем не так просты, как жена бакалейщика, чья наивность на сцене вызывала смех публики. Дома она, несомненно, выказывала практичность и способность управляться с домашними делами.

В своей книге «Публика Шекспира» Мартин Холмс утверждал, что героиня Бомонта и Флетчера остается постоянным лондонским типажом. Ее «добродушный, бойкий язычок еще не умолк, его можно услышать и сегодня в очередях, на распродаже подержанных вещей на благотворительном базаре, в поезде или в омнибусе; она щедро потчует совершенно незнакомых людей сугубо личным, взвешенным обсуждением своих собственных цел». Для драматургов подобные женщины могли быть полезны, когда они не становились больше источником легкого смеха. Они убеждали своих мужей платить за места в театре. Если им нравилось то, что они видели (а это, вероятно, случалось нередко, потому что они любили развлечения и охотно смеялись), их оценка той или иной пьесы вносила свою лепту в «устное» одобрение. Это, как известно нашим театральным менеджерам, является лучшей рекламой для пьесы. Даже самые удачные рецензии в прессе вскоре забываются. Городские толки продолжаются.

В шекспировское время драматургам не приходилось сталкиваться с театральной критикой, ее заменяла болтовня в тавернах и на улицах. Знатные и богатые молодые люди, для которых Судебные Инны являлись продолжением университетского образования, когда они покидали Оксфорд и Кембридж в юном возрасте, также были неофициальными судьями пьес, которые они охотно посещали. На долю авторов и актеров доставались от рецензентов как случайные похвалы, так и унизительная брань, способная погубить новое произведение и задеть саркастическими замечаниями нежные чувства ранимых художников.

Авторы пьес и памфлетов нередко выплескивали свой гнев на простаков из публики после пережитого провала на сцене. Деккер назвал невзыскательных зрителей «подлыми людишками», которые ничего не понимают в искусстве. После провала «Верной пастушки» друзья-поэты Флетчера писали с симпатией о нем и с презрением о «бунте торгашей», которые решили судьбу пьесы. Женщин в этих нападках не клеймили с особым презрением. Они не доставляли беспокойств. Они приходили как преданные театралки, а не как скандалистки. Шекспир устами Гамлета заклеймил плохих актеров строками, которые не имеют отношения к пьесе и могли бы быть вырезаны, если бы его собственные актеры оскорбились или решили, что Уилл зашел слишком далеко; хотя он, должно быть, наносил удар по их соперникам. Но ни в одной его пьесе не найти проклятий в адрес публики, которую с таким негодованием поносили другие драматурги.

Говорить об одной плохо принятой пьесе, возможно написанной не им, как о «тонком блюде для грубого вкуса», не значит наносить вред публике, в этом могут быть зерна справедливой критики.

Драматурги нередко переделывали свои произведения в угоду вкусам публики. Вымученный классицизм Бена Джонсона, когда на сцене играли его «ученый боевик», был, вероятно, невыносимо скучной пищей для средней женщины. Что сказал Шекспир за бокалом вина в таверне после неудачной постановки первой части, мы не знаем. Если он и высказывал язвительные замечания в частной беседе по поводу женского вкуса в театре, то он старательно сохранял вежливость по отношению к публике, произнося слова своих эпилогов. Он и писал в расчете на разные вкусы, включая жену торговца. Он знал этих женщин. Его мать была одной из них.

В эпилоге к «Генриху VIII» упоминаются «достойные женщины», чье «одобрение», как ожидает автор, определит судьбу новой пьесы, поскольку мужья не осмелятся удержаться, когда «хлопать просят дамы». Это было сказано тактично, но не существует доказательств, что женщины составляли большую или основную часть публики. Невозможно представить, что Шекспир преднамеренно пишет в расчете на одобрение женщин, когда придумывает сюжет или рисует женский характер. Бернард Шоу предположил, что он писал, ориентируясь на вкусы публики, и признался в этом в заглавии пьес «Как вам это понравится», «Много шуму из ничего» и «Что угодно» (второе авторское название «Двенадцатой ночи»). Если это так, драматург явно не сумел опуститься до уровня обывателей, было ли это заранее продуманным планом или получилось независимо от его воли.

Можно произвести приблизительную оценку популярности его пьес от времени их написания до закрытия театров во время Гражданской войны. Такой расчет нельзя назвать надежным. Отчет о представлениях, показанных при дворе, вероятно, неполный. Неопределенное число упоминаний в отечественных записках или в дневниках иностранных путешественников о постановках в общедоступных театрах или о возобновленных постановках собственной труппой Шекспира полезно, но не исчерпывающе.

Более определенную информацию, однако, извлекают из списка публикаций пьес ин-кварто. Если исходить из вкуса сегодняшних театралов, которые чаще всего ходят на мюзиклы и фарсовые однодневки, крутящиеся вокруг спальни, можно было бы ожидать, что надуманные комедии Шекспира должны быть предпочтительнее, чем его экскурсы в трагические глубины души. Нам известно, каким громадным читательским спросом пользуются истории, которые моралисты называют легкомысленными и похотливыми. Это свидетельствует о тяге к «романтической беллетристике», по сути, к заново написанным и улучшенным легендам о традиционных героях с разбитыми сердцами и заново придуманным сказкам о настоящей любви в шалаше и плавании в спокойных водах. В соответствии с этим Розалинда и Виола должны бы заполонить театры и в особенности приводить в восторг женщин, к которым Розалинда обращается в своем Эпилоге.

Но этого не случилось. Возьмем сначала издания кварто. Ни «Двенадцатая ночь», ни «Как вам это понравится» не имели отдельного издания, пока не появились в первом фолио 1621 года, которое, к счастью, сохранило их для нас. Это случилось не из-за того, что они оказались недостаточно прибыльными, чтобы быть опубликованными в книгах. Великие трагедии, которые последовали за комедиями, наиболее часто ставятся на сцене сегодня и часто публиковались, с разрешением или без разрешения автора или его труппы. Если публикацию не разрешали, трагедию стоило украсть. Но никто не совершал пиратских набегов на Арден или Иллирию. Однако «Гамлет» после первой же постановки был немедленно напечатан пиратским способом, и эту трагедию все еще перепечатывали в 1637 году, когда появилось пятое кварто. «Отелло» имел три издания кварто до 1635 года, а «Король Лир» был дважды опубликован, прежде чем попал в фолио.

В отчетах о постановках также не зафиксировано «кассового успеха» одной из самых веселых фантастических пьес, которую так часто ставят сегодня. «Двенадцатую ночь» играли в зале Среднего Темпла в пользу законоведов и, возможно, их дам в 1603 году. Ее потребовали ко двору в 1618-м и 1623 годах. К тому времени она называлась «Мальволио», и в 1640 году Леонард Диггес упомянул Мальволио как героя, который мог собрать полный зал, не упомянув названия самой пьесы. Дворецкий Виолы украл ее игру. Музыка и «любовный напиток» не были излюбленными приманками для общественного потребления. Фигляры подкладывали более лакомые кусочки.

Гораздо более удивительна судьба у пьесы «Как вам это понравится». После представления пьесы, как сказано, не полностью соответствующего авторскому тексту, которое «слуги короля», гастролирующие по стране, дали в имении Пемброка в Уилтоне, не существует ни одного упоминания о постановке этой пьесы ни при дворе, ни в общедоступном театре. В заявках на представления при дворе «Зимняя сказка» появилась шесть раз. В Иллирии была какая-то привлекательность для двора в Уайтхолле, в Богемии — немного больше, а в Ардене — она вообще не пользовалась спросом. Не возвратилась Розалинда на сцену и при Реставрации. Они с Орландо исчезли из общедоступных театров до 1723 года, когда изуродованная версия Колли Гиббера была поставлена на сцене в Друри-Лейн. Круговорот времени принес отмщение изгнанным любовникам. Хотя на женское внимание был сделан преднамеренный расчет, оно долго не проявлялось, но, наконец, возникло и одержало полную победу. Шекспир писал свои трагедии, чтобы сбросить тяжкий груз со своей души, а также снабдить потрясающими ролями Бербеджа и других членов его труппы. Невозможно представить, что «Король Лир» написан для удовольствия. Эта пьеса провалилась и в XIX веке. Озлобленный поэт выплеснул весь скопившийся в душе груз мизантропии, когда он писал или принимал активное участие в написании «Тимона Афинского». Он, возможно, не мог думать тогда о радостях жизни или сексе и не ожидал, что в театре она будет пользоваться успехом. Успеха, конечно, не было. В «Спутнике. Шекспира» Ф.Е. Холлидея старательно перечислены новые и возобновленные постановки пьес. У «Тимона» список короткий. «Ни одной записи о какой-либо постановке до Реформации». Но в комедиях Шекспир высказывает свой взгляд на публику и говорит об этом в своем Эпилоге.

Когда Просперо произносит прощальные строки в «Буре», он так же непосредственно просит одобрения и «рукоплесканий», как делает Розалинда в своем заключительном обращении к публике.

Итак, я полон упованья,
Что добрые рукоплесканья
Моей ладьи ускорят бег...
И я взываю к вам в надежде,
Что вы услышите мольбу,
Решая здесь мою судьбу³.

Принято считать, что в речах Просперо напрямую слышен собственный голос Шекспира. Если это так, то перед нами откровенное признание драматурга, стремящегося доставлять удовольствие публике, чтобы обеспечить безбедное существование для себя и своей труппы. Он делал все, что мог, чтобы угодить всем вкусам. Публике предложили историю о встрече юноши с девушкой, бурю, кораблекрушение, заговоры и клоунаду на относительно пустынном острове, страшное чудовище, театр масок, песни и сопровождающие все это трюки. Драматург и постановщик едва ли могли бы сделать больше. Просперо в своей заключительной речи не просил, прижимая к груди стиснутые руки, одобрения именно женской половины публики, как это было в других Эпилогах. Но нам известно, что пьесу смотрели придворные дамы, которые вместе с членами королевской семьи и придворными наградили автора аплодисментами, когда «Бурю» поставили в ноябре 1613 года в Уайтхолле.

Что постановка была принята благосклонно и даже с удовольствием, доказывает тот факт, что в следующую зиму ее вновь включили в список двадцати пьес, в том числе восьми шекспировских, которые показывали во время свадебных торжеств по случаю бракосочетания принцессы Елизаветы и курфюрста пфальцграфа. У этой новобрачной, естественно, узнали, что именно она хочет увидеть. Вест-Индия, а не Арден или Иллирия пришлась ей по душе. «Буре», конечно, отдали бы предпочтение и другие женщины, в том числе жена бакалейщика, если бы она увидела ее в летний полдень в «Глобусе» или зимним днем в утепленном и относительно роскошном помещении театра «Блэкфрайерс», который «слуги короля» получили за три года до этого.

Это был театр, обладавший особой притягательностью для дам. В нем было тепло в те месяцы, когда «Глобус» превращался в непригодный для жизни холодильник; места были более дорогие, а общество, как правило, более изысканное. Не было необходимости пересекать реку. Собственные или нанятые кареты подъезжали туда в таком количестве, что на дорогах возникали пробки, которые сильно раздражали тех, кто жил поблизости, и купцов, чьи конторы находились в том же районе. Несколько жалоб с просьбой закрыть театр поступили после 1608 года в Тайный совет. Протест не имел успеха, потому что «он ущемлял интересы актеров, слуг его величества». Актеры были «слугами короля», и их публика была влиятельной. Королева Генриетта-Мария, равно как и ее муж, интересовались постановками театра «Блэкфрайерс», и королева была их постоянной зрительницей. Она также дарила труппе костюмы, чтобы пополнить гардероб актеров.

Дамы, чьи кареты загромождали подъезды к «Блэкфрайерсу», имели возможность попробовать свои силы в любительских спектаклях театра масок, которые часто ставили при дворе или на праздниках в домах вельмож. Во времена Шекспира женщинам не разрешалось выступать на общедоступной сцене, разве что одна-другая проникли тайно туда, притворившись на время мальчиками. О таких случаях несколько раз рассказывалось в новеллах и пьесах, наиболее известной из которых была пьеса Эмлина Уильямса под названием «Весна, 1600». В ней описан случай фантастической свободы. Такое, вероятно, могло произойти, но у нас нет ни одного документально подтвержденного упоминания о профессиональной актрисе, которая выступала бы на сцене, запрещенной для женщин. Впервые это случилось через тринадцать лет после смерти Шекспира. Это было в «Блэкфрайерсе», и это принесло одни неприятности.

В 1629 году Томас Бранд записал, что «известная французская труппа странствующих актеров», в которой были и женщины, разговаривавшие на своем языке, представила «известную комедию скабрезного и непристойного содержания», которую он не назвал. Он добавил, что «все добродетельные и благожелательные люди в городе» восприняли это «просто как оскорбление. С радостью должен сказать, что на них шипели, кричали и бросали на сцену яблоки». Возникает недоуменный вопрос. Неужели «добродетельные особы» не знали французского и не умели вести себя в обществе? Организовали ли бунт мальчики-актеры, объединившиеся в некий профессиональный мужской союз, ибо в появлении на сцене женщин они увидели угрозу своей карьере? А те, кто бросал яблоки, принесли ли с собой свои метательные снаряды с заранее обдуманным намерением, или их внезапно так разгневало появление на сцене женщин, что они опустошили лотки торговцев яблоками в театре? Из какого бы источника ни пополняли свои запасы стрелявшие яблоками, они одержали позорную победу. Женщинам пришлось ждать Реставрации, чтобы пробовать свои силы в сценической карьере. А тогда, по случайному совпадению, девушка, торговавшая фруктами, одной из первых выставила на всеобщее обозрение свое личное обаяние и возможный талант. По неравенству полов был нанесен удар, и нет ничего невероятного в том, что мисс Гуин была освистана, ошикана и закидана апельсинами.

Более трех столетий после шекспировского времени женщинам не предоставляли равных возможностей в большинстве карьер. Профессиональная актриса 1660 года на столетия опередила представительниц других профессий. Но помимо того, что женщинам разрешили появляться на сцене, допускались и другие вольности, которые радовали горожанок. Они беспрепятственно могли пропустить стаканчик в общественных заведениях вместе с сопровождающими их мужчинами. Платтер был удивлен, оказавшись в обществе приличных женщин, когда он вышел расслабиться и промочить горло. Рассуждая о тавернах и пивных, он удивлялся как их количеству, так и их смешанной клиентуре.

«Женщины, — писал он, — почитают за честь быть приглашенными туда и заказать вино с сахаром для утоления жажды. Если приглашают только одну женщину, она часто приводит с собой трех-четырех подруг, и они весело пьют друг за друга». Обычай подмешивать сахар в вино, которое уже было более сладким, чем наше, не вызывает энтузиазма, вкусы сегодняшней публики стали более строгими. Но все еще практикуется неожиданный приход незваных гостей на вечеринки, куда «приходит кто угодно», независимо от пола. Нет оснований сомневаться в точности туриста из Базеля, который с напряженным интересом заносил в свою записную книжку или на «таблички» все, что привлекало его внимание.

Шекспир не раз упоминает о табличках, которые всегда были под рукой; это, вероятно, вошло в привычку у людей состоятельных, Гамлет пользовался ими даже при встрече с духом своего отца. Как репортер, берущий интервью, он кричит:

Мои таблички, — надо записать,
Что можно жить с улыбкой и с улыбкой
Быть подлецом⁴.

На постоялом дворе в Бишопсгейте, где он снимал жилище, Платтер «записал на табличку» отчет о предоставляемых услугах; там постоянно играла музыка, и дом «почти ежедневно посещали актеры». Он отметил изобилие пивных и садов для развлечений, добавив, что женщин в них можно встретить гораздо чаще, чем мужчин. Нет никаких указаний на то, что это падшие женщины. Платтер знал, что открытая проституция была чрезвычайно опасна; женщин арестовывали и, предъявив обвинение, сажали в тюрьму Брайдуэлл, а также пороли публично плетьми. Король Лир говорил о такой жестокости, когда проклинал лицемерие «должностного лица на служебном посту»:

Ты уличную женщину плетьми
Зачем сечешь, подлец, заплечный мастер?
Ты б лучше сам хлестал себя кнутом
За то, что втайне хочешь согрешить с ней⁵.

Существовали, естественно, какие-то заведения, где мужчины могли вести мужской разговор о делах государства и конфликтах поэтов и драматургов, а не заниматься легкомысленной болтовней с женским полом. Такой была таверна «Сирена» на Бред-стрит. Здесь англичанин, «владелец таблички» по имени Томас Кориейт, записал о пьянстве и забавах почтенной компании господ в «Сирене» (сирена, или, иначе говоря, русалка, наяда). Главными потребителями мадеры и зачинщиками споров были Бен Джонсон, Бомонт, Дрейтон и Донн. Шекспир не упомянут среди посетителей этой таверны, где, согласно Бомонту, разговор так искрился, что сжигал и освещал пришедших позднее посетителей, «храбрых во хмелю», которых, однако, отличала непроходимая глупость.

Хозяином «Сирены» был Уильям Джонсон, который, как обнаружил доктор Хотсон, был, вероятно, другом Шекспира. Трудно представить, что последний никогда не бывал здесь. Если он появлялся на тамошних сходках, то не приводил туда женщин. Достаточно было других мест, куда можно было привести женщин, чтобы угостить их вином и приятной беседой.

Не существовало постановлений, в которых указывалось бы, что содержание постоялых дворов является неподобающим занятием для женского пола. Так что в обслуживании алкоголем, как и в потреблении его, существовало какое-то разумное разделение между мужчинами и женщинами. Кристофер Слай говорил о «толстой трактирщице из Уинкота», державшей каких-то грубых «стражей», которые помогали ей совладать с трудностями. Не существовало у Шекспира никаких официальных запретов и для миссис Куикли, хозяйки трактира «Кабанья голова». Ее лучшие посетители охотнее утоляли свою жажду хересом, чем пивом, но беседа их текла с той же стремительностью, с какой они опустошали подносимые им кубки. Правда, правление Куикли относится к времени царствования Генриха IV, но Фальстаф целиком принадлежит Елизаветинской эпохе, и похоже, что «Кабанья голова» является трактиром елизаветинского времени. Не следовало ожидать там появления дам, но женщины входили в программу развлечений, и не только для великих целей. Реплики Куикли ни в чем не уступают речам Фальстафа, и ни один из этих поэтов не мог бы улучшить упрек Долль Тершит, обращенный к рыцарю: «Когда ты, наконец, перестанешь драться днем и фехтовать ночью, когда начнешь чинить свое старое тело для отправки на тот свет?»⁶ В «Кабаньей голове» представители обоих полов не уступали друг другу ни в красноречии, ни в употреблении испанского вина.

Примечания

1. Перевод Б. Томашевского.

2. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

3. Перевод М. Донского.

4. Перевод М. Лозинского.

5. Перевод Б. Пастернака.

6. Перевод Е. Бируковой.