Кто нравственнее: Гамлет или Калибан?

Тот, кто чувствует себя свободным от всяких оков совести, — это либо Бог (к которому неприложимы человеческие нравственные нормы), либо зверь. Богом Гамлет быть не может — теперь каждый получил возможность травить его как зверя. Объявив совесть своим врагом, Гамлет подставил свою грудь под стрелы всех моралистов. Он сам вызвал этот поток стрел на себя — моралисты ведут облаву, используя его же собственные признания. Зачем это ему нужно? Не вовлекает ли он нас в очередную ловушку, в которую уже попался Паульсен, «определив» Гамлета как холодного и бессовестного циника? И точно: мы чувствуем себя опутанными сетью хитросплетений принца, и его монолог второго акта — это ловушка, в которую не угодить кажется просто невозможным. Принц заставляет нас верить, что, вместо действия, способен лишь на словоблудие, потому что на наших глазах действительно занимается словоблудием и себе же признаётся в этом: «Я изощряюсь в жалких восклицаньях и сквернословьем душу отвожу...» Признаваясь в этом, принц Гамлет даёт себе ещё одно «определение»: он — человек «без желчи», иными словами, без человеческих чувств — человек, неспособный почувствовать позор и оскорбление самого любимого существа: «Не желчь в моей печёнке голубиной, позор не злит меня...».

Если это правда, то почему бы не согласиться и с определением «отъявленного негодяя», которое он тоже себе дал? Одно от другого отстоит совсем близко. Раз он таков, чего вы от него хотите? В сущности, Шестов так и считает, когда говорит: Гамлет не любит своего отца, или, вернее, он его меньше любит, чем безвестный актер — совсем чужую ему Гекубу, поскольку бедствие Гекубы исторгло слёзы из глаз комедианта, тогда как смерть отца вызвала у принца лишь поток сквернословья — как по своему адресу, так и по адресу Клавдия. Иное дело Лаэрт: он сделал то, что обещал сделать, но не сделал Гамлет, — «со скоростью мечты», не слушая голоса совести, кинулся к мести, лишь только узнал, что его отец убит. Совесть не делает Лаэрта трусом и капитулянтом, он готов убить хоть в церкви — в результате Лаэрт становится образцом нравственности, а Гамлет — его антиподом, воплощением безнравственности и бесчувственности.

Наконец, Гамлет (в монологе четвёртого акта) обозвал себя уже форменной скотиной, животным («a beast, no more»). Если уж во всём верить принцу на слово (а делать нечего — сами от себя мы ничего о нём придумать не можем), то придётся принять все определения, все ярлыки и клички, которые он себе сам присвоил, за чистую монету. И тогда на месте принца датского вырастает какой-то монстр, чудовище, «зверь, лишённый разуменья». Уж лучше б Шекспир сразу вывел на сцену Калибана: поверили Гамлету — значит, признали, что он — нравственный Калибан, no more.

Нравственный Калибан, по-видимому, не стал бы мучиться, казнить себя нравственно. Он бы не знал, что такое душевный ад. Можно ли поверить в такую бессмыслицу: человек становится бессовестным, даже бесчувственным животным из-за мук своей совести? Примете ли вы, не утратив здравого смысла, такое contradictio in adjecto? Между тем, оно нам преподносится. Что с ним делать? Как же у Гамлета в действительности обстоят дела с Категорическим Императивом? Как поверить его словам, что его не мучит совесть, и как определить, когда она его мучает или не мучает? При каком направлении ветра принц вспоминает про Категорический Императив?

Выходит, принц всех нас поставил в один ряд с одураченными им Розенкранцем и Гильденстерном. Он не только с критиками — со всяким зрителем играет, как кошка с мышью. На всех играет, как на флейте. Что же это за демон такой! Мы уж думали, что разгадали трагедию его совести. Господи, какая же это разгадка! Трагедия есть, она налицо, а где разгадка?

Походя, как бы шутя, Гамлет разделался и со всеми моралистами, мечущими в него стрелами Категорического Императива. Ни одна из их стрел даже не заденет его. Все моралисты попались на наживку, брошенную Гамлетом. Наживка кажется совсем неудобоваримой, она бессмыслица из бессмыслиц — совесть, превращающая человека в дикое животное. Однако моралисты не побрезговали — все проглотили её и попались на крючок. Ясно почему: очень уж раздражает, что Гамлет столь тёмен и непонятен. Потому так и хочется использовать его самоопределения. Раз все его самоопределения суть жестокие самообличения, возникает величайший соблазн пришпилить Гамлета к гербарию человеческих типов стрелой Категорического Императива: принц Гамлет из того разряда человеческих особей, к которому он сам себя причисляет. Вот он назвал себя отъявленным негодяем. Он зачисляет себя в биологический отряд нравственных калибанов. Может быть, трудно этому поверить, но что делать? Что угодно лучше, чем тайна.

Наживка, которую не может переварить разум, оказалась, тем не менее, самой лакомой из всех. В результате все моралисты болтаются до сих пор на гамлетовом крючке: пусть они ответят на вопрос, отличается ли принц Гамлет по нравственной сути от Калибана, а если отличается, то при каком направлении ветра?