И. Кант: разумная нравственность как разумная вера

Надо заметить: рационализм ещё с момента своего возникновения имел своих противников уже в среде самих мыслителей-философов. Уже Блез Паскаль в Новое время восстал на разум, т. е. на то, чем гордилась эпоха Возрождения. Вопреки Декарту, великий математик вдруг заговорил о «нищете» человеческого ума. Не успел настать век Просвещения, а ему уже был брошен вызов в виде вот таких слов: «Достоинство нашего разума — не в том, что он многое может постигнуть, а в том, что он способен осознать существование многих проблем, ему в принципе недоступных» (B. Pascal, «Pensées»). Блеск и величие разума — в том, что он способен познать свою нищету.

Впоследствии И. Кант уже фактически обосновал эту мысль Паскаля, философски раскрыв само понятие научного знания. Всякое познание откосится лишь к сфере опыта, т. е. чувственных созерцаний, и оно возможно лишь на основе присущих субъекту априорных форм рассудка. Рассудок познаёт в опыте только то, что сам же в него интуитивно влагает. Поэтому «основоположения возможного опыта суть вместе с тем всеобщие законы природы»: ни о какой иной «природе», лежащей вне опыта созерцаний, рассудок не может иметь представления. Всякое же мышление о вещах сверхчувственного опыта («чистый», или спекулятивный разум) приводит к противоречиям, или антиномиям, в которые разум неизбежно впадает, принимая предметы своего познания за объективно существующую природную реальность. Таков, например, мир как целое или Бог как первопричина мира. «Вещи в себе», рассматриваемые вне созерцаний, — это предметы мыслимые, а не познаваемые, «умопостигаемые», а не являемые, требуемые (разумом), а не данные.

Характерно, что к умопостигаемой области, недоступной рассудочному познанию, Кант отнёс всю этику — учение о добре и зле. «Добро» неощущаемо и несозерцаемо: можно видеть и знать добрые дела или вещи, но нельзя рационально познать «добро», которое ещё Платон отнёс к числу сверхчувственных идей. «Добро» — тоже антиномия для чистого разума. Осознав это, Кант не стал даже пытаться строить этику как теорию. Поняв, что нравственный принцип не подлежит ведению теоретического ума, ни рассудочного, ни спекулятивного, Кант отнёс нравственность к ведению «практического разума», которым человек сам определяет свое поведение в мире вещей. Это — учение Канта о свободе воли, некоей априорной способности человека совершать поступки, не имеющие причин в мире природных явлений. Свободная воля, по Канту, означает, что человек, как личность, не является природным существом — он «независим от механизма всей природы» и тем самым принадлежит к миру сверхчувственных сущностей. Принадлежа телесно к миру природы, человек сущностно принадлежит к открытому Кантом миру свободы. В мире свободы человек подчиняется не естественной (природной) причинности, а особой, «свободной» причинности. Свободная причинность, как принцип, тоже определяется неким законом, но этот закон — не природный, а нравственный. Он называется моралью и «не может быть причислен ни к одному из естественных законов чувственно воспринимаемого мира». Мораль — это то, что формирует в нас сверхприродное, т. е. собственно человеческое. Только благодаря морали человек высится среди всего животного мира. Мораль — это грань, определяющая и одновременно возвышающая человека.

Кант произвёл поистине коперниковский переворот в этике, отделив её от природной необходимости. Нравственность, отделённая от предписаний чистого разума, стала автономной, самодостаточной, «категорической», заключающей в самой себе цель. В силу самозаконности нравственного принципа, его предписания идут вразрез с нашими личными желаниями — носят характер повелительный, является императивами. «Долг! — восклицает Кант. — Ты возвышенное, великое слово, в тебе нет ничего приятного, что льстило бы людям, ты требуешь подчинения, устанавливаешь закон... перед тобой замолкают все склонности...» Основание для такого категорического закона — сама личность, свободная от законов естественных, как онтологическая самозаконная сущность. Такое абсолютное достоинство, по Канту, человек приобретает лишь через безусловное подчинение моральному долгу как высшему закону. Сама свободная воля принимается лишь как условие для действия автономного морального закона. Высшая нравственная цель — стремление к добродетели самой по себе — требует для абсолютного своего осуществления бесконечного существования (бессмертной души), а также абсолютного нравственного законодателя и гаранта осуществления добра (Бога).

Так И. Кант обосновывает свою «разумную веру», названную, в плохом русском переводе, «религией в пределах только разума». Это — вера, так как нравственный долг сам по себе ни из чего не выводим, кроме идеи Бога и метафизического принципа бессмертия души, и эта вера разумная, так как и Бог, и бессмертие требуются и вводятся разумом. Вера вводится, таким образом, чисто постулативно, и это дало повод к критике «разумной веры» со стороны Вл. Соловьёва. Он заметил, что рассуждение Канта вращается в порочном круге: Бог и бессмертная душа выводятся из нравственного принципа, а сама нравственность обусловлена Богом и бессмертной душой. Поэтому Вл. Соловьёв предложил совершенно иной подход к обоснованию веры: вера ни из чего не выводится и, с другой стороны, не может приниматься как постулат — она обнаруживается как факт. Бог есть факт внутреннего религиозного опыта, то, что непосредственно ощущается: «Есть Бог в нас, — значит, Он есть» («Оправдание добра»).

Аргументация Вл. Соловьёва основана на тезисе: чтобы уверовать в Бога, надо Бога (по французской поговорке: чтобы сделать рагу из зайца, надо зайца). Не каждому дано поймать своего «зайца» — так заявляет, например, Ставрогин в романе «Бесы». Не все способны, подобно святым, иметь Бога в своём внутреннем мистическом опыте. Что же делать нам, простым смертным? Каким образом человек, лишённый разумной мотивации веры, может определить, что говорит ему внутренний опыт? Мы не святые, которые, говорят, умеют различать духов, ибо говорят также: «сон разума рождает чудовищ», — откуда мы можем знать, что постигаем внутренним взором именно Бога? На месте Бога может оказаться любой призрак; человек может уверовать в любого идола — отсюда, вместо веры, в человеке могут родиться фанатизм и суеверия. Таким образом, аргументация Вл. Соловьёва уязвима — она не обладает общеобязательной достоверностью. Иное дело Кант, который мог гордиться тем, что его «чистая» (т. е. основанная только на разуме) вера, хотя она и есть всего лишь чистый постулат, доступна кому угодно. Чтобы уверовать (поймать «зайца»), не нужно быть ни Сергием Радонежским, ни Спинозой. Не нужно обладать ни особым мистическим даром молитвенного созерцания (когда преподобному Сергию в натуре являлась Матерь Божия), ни особым даром абстрактной мысли, выходящим за пределы практического разума. «Чистая религиозная вера одна только может обосновать всеобщую Церковь, ибо только она является верой разума, которую можно убедительно сообщить каждому» (И. Кант, «Религия в пределах только разума»). К тому же она с гарантией защитит человека от мракобесия и разгонит чудовищ.

Как видим, И. Канту нельзя было бросить упрёк ни в односторонности рационализма, ни в произволе мистицизма. Он дал надёжное разумное обоснование и для нравственности, и для веры. Кантианский Категорический Императив безупречен как истинный столп и утверждение человеческой морали. Каким образом можно было восстать на безупречный нравственный принцип? Как можно пойти против морали, если мораль возвышает человека? Может быть, герои Шекспира слишком примитивны, чтобы понять возвышенную идею, до которой додумался потом великий философ Кант? Ничего подобного: шекспировские трагические герои всё сознают, всё понимают. Вот, например, Лир говорит слова, которые можно назвать гимном нравственному Принципу, причём в буквальной кантианской формулировке. Лир говорит Гонерилье: «Сведи к необходимостям всю жизнь — и человек сравняется с животным». Это — прямое предвосхищение кантианского принципа свободы воли: человек не определяется одними природными необходимостями. Не забудем, однако, что Лир говорит эти слова, когда он ещё не прозрел и верит в принципы. Он ещё не знает, что его ждёт, не знает, что обе дочери уже отреклись от него и готовы оставить его без крова. Скоро он заговорит по-другому.