Кому полезен Аристотель?

Ни Сократ, ни Платон не верили в «истину», которою можно обладать на земле, но их ученик верил именно в это. Отсюда — оптимизм Стагирита, но был ли он чем-то обоснован? Вряд ли. Таков уж был он сам, упрямый ученик, восставший против своих учителей. Платон даже сказал, когда ученик навсегда покидал его: «Ты лягаешь меня, как сосунок-жеребёнок лягает собственную мать».

Любопытно, однако, что человечество последовало за упрямым учеником, а не за его великими учителями. Так тому и следовало быть: те звали к безумию, а этот к благоразумию. Естественно, люди не пойдут за безумцами. Афинская агора («полития», которую сейчас называют «демократией») предлагала Сократу: откажись от безумных своих идей, которые развращают юношество, и мы всё простим тебе. Сократ не отказался и выбрал смерть. Вот она, свобода выбора! Сократ отрицал её в теории и был прав — метафизически она была вредна. Это вообще «диалектическое», т. е. безумное понятие. Сократ же руководствовался Умом — это не Стагирит его первым придумал. Когда настало время решения, то это было решение не одной личной судьбы Сократа. Он думал не о юношестве его времени, а о чём-то более высоком для человечества. Вероятно, судьба всего человечества, а с нею всего Космоса, стала бы совсем жалкой, если бы не выбор Сократом смерти. Доблестнее, чем Сократ, никто уже не сумел умереть, даже Катон Утический. Из смертных в этом никто с Сократом не сравнился. Сравнился и превзошёл его в этом лишь один человек, но это был Богочеловек — тот, кто выбрал смерть на Кресте во абсолютное спасение человечества и мироздания волей Божией. Также и в выборе Иисусом Креста заключалась наивысшая и уму человеческому неподвластная свобода.

Человечество, убившее безумного Сократа и потом распявшее безумного Иисуса, вознесло до небес Стагирита, и это очень понятно. Люди остались благодарны ему за оптимизм его этики — за его веру в возможность человека самому, своими силами возвышаться нравственно. «Тем самым великий Стагирит, — влюблённо пишет о нем философ Ф. Кессиди, — избежал как этической утопии ("божественного безумия") Платона, так и нравственной антиутопии (релятивизма) софистов». Платоновская этика вела к отрицанию ценностей земной жизни, этика софистов — к аморализму и беспринципности. Стагирит создал этику, зовущую человека к самоусовершенствованию здесь, на земле и обещающую ему возможность счастья. Он как бы давал человеку шанс стать добродетельным и через это — счастливым, ибо благо, как цель добродетели, есть вместе с тем и величайшее счастье. Сам «катарсис», неразрывно связанный с космической этикой Стагирита, означает у него веру в возможность и достижимость человеческого очищения, в преодолимость мучительных аффектов.

Это, однако, только его вера, хотя она и обоснована разумно, подобно «разумной вере» Канта. У Аристотеля, как и у Канта, этика основана на разумном постулате. Она не может быть признана необходимой, так как продиктована лишь желаемым — желанным спасением души. (Стагирит хронологически стоял уже на пороге эллинизма — периода, когда высшей целью «мудреца» стало полагаться не общественное благо, а личное спасение.) Нам очень хочется спастись, лучше всего не полагаясь на трансцендентного, не доступного нашему познанию Бога, а опираясь лишь на разумную часть нашей души. Следует ли считать это подлинной религиозной верой?

По этому поводу Б. Рассел пишет: «Нет оснований считать, что Аристотель верил в личное бессмертие в том смысле, в каком о нём учил Платон, а впоследствии христианство». Аристотель верил лишь в бессмертие ума — умной части души, но это не было для него личным бессмертием отдельных людей: в человеке сохраняется лишь часть общей бессмертной сущности — ноосферы, или космического ума. Если б человек, ведя исключительно разумную и добродетельную жизнь, полностью достиг совершенства, то в этом состоянии, слившись с божественной сущностью, он перестал бы существовать как отдельная личность.

Вот почему многие историки философии отмечают безрелигиозность философии Стагирита и его этики, а Рассел даже говорит, что он «оставляет без внимания всю сферу человеческих переживаний, связанных с религией». Рассел, конечно, имеет в виду религиозность в христианском смысле — отношение к Богу как к трансцендентной личности. Сам Рассел говорил: «я не христианин»; но, как философ, он хорошо понимал проблему. Философию Платона тоже нельзя назвать «христианской», но, как уже сказано, многое из этой философии было ассимилировано христианством, а «диалектика» непосредственно использована учёными отцами церкви. Платон, в отличие от своего ученика, верил в бессмертие личной души вполне в духе будущего христианства. Платоновское «безумие» в каком-то отношении даже породило будущее христианское «безумие мира сего».

Аристотель заложил основы положительного знания о мире; Платон дал исток человеческой духовности. Кто из них стоял ближе к «истине»? Наверное, тот, кто был ближе к Богу, чем к миру. История показала, что наследие Платона долговечнее. Положительные аристотелевы науки, в особенности его физика, были «положительными» лишь для парадигмы сознания его времени. В новую эпоху они превратились в тормоз развития науки¹.

В этой связи мне на ум приходит фраза: «Аристотель нам дорог, но истина, т. е. Платон, дороже». (Эта фраза кажется мне подходящей потому, что Платон, следуя своему учителю, никогда не говорил о собственном обладании истиной.) Всем нам дорог Аристотель, потому что он для «всех нас» выработал свою этику благоразумной середины, спасающую нас от пагубных крайностей. Он позаботился о нашей защите от губительных страстей. И если «мы» — благополучные люди (чего он нам всем желает), то всем нам его этика полезна. А поскольку большинство человечества желает (пусть даже не умеет) жить в благоразумной моральной середине, то этика Стагирита заслуженно пользуется многовековой исторической славой.

Однако, что скажет Аристотель человеку, который не может жить в дорогой его сердцу моральной середине? Что он сказал бы Ницше? Или героям Достоевского, которых Бог (или бес) «мучит»? Что он сказал бы Отелло? или Макбету? или всем тем, кто, подобно этим героям Шекспира, не может избежать преступлений против совести и, вследствие этого, безысходно несчастен? Рассел пишет про Стагирита: «Ему нечего сказать тем, кто одержим Богом или дьяволом, или тем, кого видимое несчастье доводит до отчаяния». Стагирит равнодушно отвернулся бы от таких людей, признав их «одержимость» ненормальным душевным состоянием, исследование которого подлежит ведению врача, но совсем не входит в задачу его науки.

Примечания

1. Это касается не только физики, но даже аристотелевой формальной логики, что убедительно показывает Рассел в гл. «Логика Аристотеля» своей книги «История западной философии». Что касается наук о природе, то в течение всего Нового времени, начиная с Галилея, практически каждый успех в этих науках приходилось «вырывать зубами» у перипатетиков — ревностных сторонников Аристотеля.