Свобода воли взрывает Космос

Уяснив смысл аристотелева понятия «катарсис», уместно вернуться к вопросу: а насколько он, катарсис, реален? Хотя бы даже только для «умного зрителя». Не был ли он аристотелевой утопией? Может ли человек восстановить гармонию бытия, им же самим нарушенную и поруганную? Космический ум говорит: гармония поругана быть не может, иначе разрушился бы Космос. Однако всегда ли человек слушается «умной» части своей души? Ведь сам же Аристотель сказал, что вселенская трагедия происходит из человеческого своеволия, т. е. наклонности человека к порочным свойствам своей души. Есть космический Ум, но есть и человеческая воля (volition). Человек, в своем своеволии, если он захочет, может разрушить Космос. Тогда откуда происходит оптимистическая вера в восстановление поруганного бытия?

Собственно, вся наука этики Аристотеля («Этика Никомаха», «Большая этика») — это тщетные, на мой взгляд, попытки разрешения неразрешимого противоречия. Философ всегда остаётся во власти у своей философской системы. Эстетика Аристотеля могла нам казаться замечательной, поскольку лежащая в её основе метафизика давала объяснение смысла трагедии, но она всё же остаётся метафизикой, т. е. основывается на эмпирически непроверяемых постулатах. Вследствие этого она может оказаться совсем далёкой от «действительности» — от реальной, возникшей до Аристотеля греческой трагедии.

Идея свободы воли дала Стагириту козыри в споре против Сократа и против «идеального» Платонова Космоса, но она же вконец запутала её автора.

По словам Бертрана Рассела («История западной философии»), аристотелеву метафизику можно описать как взгляды Платона, воспринятые учеником, сильно старавшимся придать им здравый смысл. Далее Рассел добавляет: «Аристотеля потому трудно понять, что нелегко соединить взгляды Платона со здравым смыслом». Идея свободной воли была тем элементом здравого смысла, которым Стагирит хотел «разбавить» метафизику Платона. Получилась ли «разбавленная» философия лучше? Давайте посмотрим.

Было бы наивно думать, что Сократ не знал свободы воли человека в её эмпирическом, жизненном проявлении. Однако он и его ученик Платон не приняли свободу воли как метафизический принцип. Платон изгнал свободную волю из своей метафизики именно потому, что знал: она разрушит Космос. Потому философия Платона более последовательна, хотя и трудно сказать, что она более логична, чем аристотелева. Она основана на «диалектике», иными словами, на безумии.

Однако платоновскому представлению о мире ничуть нельзя было отказать в реализме. Платон видел безумие в самом материальном мире. Он не только признавал бытие зла в мире, но и считал, в отличие от Стагирита, материальное зло неодолимым в мире. Чтобы преодолеть его и спасти Космос, нужно совсем уйти из эмпирического мира — отдаться чисто созерцательной жизни, bios theoretikos.

Этим самым Платон дал животворящую идею для христианства: будущие великие отцы Церкви — Василий Великий, Григорий Назианзин и Григорий Нисский (4-й век н. э.) — используют всё богатство Платоновой диалектики для формулирования христианских догматов. Эти догматы тоже «безумны», т. е. аристотелевой логике неподвластны, но это безумие требовалось выразить и на языке, и на бумаге в установлениях вселенских соборов.

В этом смысле и Платон, и христианские мыслители пессимисты: христианство — это пессимизм мира сего, отречение от телесного мира, который весь «во зле лежит» (ещё: «не любите мира и всего, что в мире»).

Начиналось всё с Сократа: это он, перед тем как выпить яд, наставлял учеников, сколь блаженным является уход из этого мира. И говорил им, что истинный смысл жизни философа — это стремление к смерти, а подлинная философия есть не что иное, как упражнение в этом стремлении к умиранию.

Платон принял это упражнение в умирании и подробно описал его в «Федоне» — донёс до нас предсмертные слова Сократа. В момент смерти Сократа Аристотель был почти мальчишкой — ему ещё предстояло 20 лет учиться у Платона, но, выучившись, он решил показать учителю кукиш. Известно, что ученика мучила проблема Платоновых эйдосов. Реализм Стагирита был реализмом человеческого благоразумия. Он не хотел признавать реальность бесплотных идей, и по человеческому здравому смыслу был прав. Особенно возмущала его платоновская идея (эйдос) абсолютного блага. Слишком она противоречила его принципу свободы воли: именно его человеческая volition приводила к заключению, что абсолютного блага в мире не существует. Чтобы дискредитировать идею блага, он не раз подчеркивал её практическую бесплодность для человека («какая польза будет ткачу или плотнику для их искусства, если они знают это самое благо — благо само по себе?»). Между тем, его эстетика совершенно неотделима от «эйдосов», прежде всего от этой самой идеи блага. Так метафизика, «разбавленная» свободой воли, вторгалась в эстетику Стагирита нестерпимым противоречием. Оттого эстетика и не смогла сформироваться у него в виде науки.

Что же делать? Лучше пожертвовать эстетикой как научной системой, чем принять безумные взгляды учителя. Платон же в своей эстетике звал к сократовскому безумию — он прямо заявлял, что истинный поэт есть существо безумное. Поэт, говорил Платон, настолько поэт, насколько сумеет удалиться от всего земного и мирского. Он настолько поэт, насколько его творчество неподвластно его личной воле, насколько оно от неё не зависит. Это и есть то самое платоновское отрицание идеи volition в его эстетике.

Эти заявления учителя были для ученика всё равно, что кость в горле — до такой степени он был философом, т. е. возлюбил истину. Если Гомер безумен, говорил ученик, то может ли он вещать истину? В конце концов, что нам дороже — истина или художественное безумие поэтов?

Отсюда аристотелевы слова «Платон мне дорог, но истина дороже». Такая вот снобистская убеждённость в собственном обладании «истиной»! Сократ высказывался прямо противоположным образом. Он высмеивал всех, кто имел претензию на обладание «истиной». Единственная достоверная для меня истина, говорил он, состоит в том, что я ничего истинного не знаю. В таком смысле и надо понимать все утверждения Сократа, в том числе и его «доказательное знание», которое Аристотель взял, конечно, у него же и развил в систему логики.