Объясняет ли аристотелева ноология трагедию?

Оставим Ореста Ж.-П. Сартра и обратимся собственно к греческой трагедии. Насколько адекватно объясняет её аристотелева эстетика? Мы уже видели, что Аристотель и Орест (Эсхила) даже не поняли бы друг друга.

Конечно, идея ноологического катарсиса — красивая сама по себе эстетическая концепция, хотя её и пришлось извлекать из аристотелевой метафизики позднейшим интерпретаторам. Кроме того, она философски познавательна: ссылка на неё позволяет разоблачить заблуждения новоевропейской эстетики, основанной либо на новой этике (Кант), либо на новой психологии (Выготский). Аристотель хотя бы показал нам, что эстетика древних греков никогда не основывалась ни на морали, ни на психологии. В ней очищение происходит не перед человеческими моральными нормами и не перед человеческой совестью. Аристотель, стало быть, такой же враг будущего морального Императива, как и Шекспир.

Однако «ноологический катарсис» Аристотеля, как это ни странно, уводит нас от самой трагедии: аристотелево очищение, по его чисто ноологическому, интеллектуальному характеру, не нуждается в трагедии. Это не укрылось от Лосева: как он заметил, по Аристотелю «получается, что преступление и нужно для личности, и не нужно для неё... Отсюда и вся трагическая обстановка, с одной стороны, нужна для очищения, с другой — не нужна». Она нужна, ибо только так, через преступление суждено личности выразить себя, но трагедия также не нужна и для очищения, ибо аристотелево очищение есть «значимость чистого ума, а не эмпирический факт и не вещь». Трагедия не нужна для очищения, ибо смысл нематериальной энергии ума не нуждается в фактах, в самой материальной данности, т. е. в преступлении. Наоборот, очищение наступает как освобождение человека от ужасающих фактов, освобождение его разума от слепоты и запутанности жизненного бытия. Оно наступает, по Стагириту, как его «приобщение к всеобщему неограниченному и отдалённому от страха и сострадания Уму» (Лосев). «Отдалённому от страха и сострадания» — значит отдалённому от самой трагедии, ибо для космического Ума все эти трагические факты суть не более чем инобытие, от которого нужно освободиться.

Так аристотелев «катарсис», вместе с преодолением аффектов, «преодолевает» и саму трагедию.

Аристотелева ноология лишь касается трагедии, но не проникает в её глубину. Ещё менее она может прояснить само возникновение трагедии как жанра. Ноология, можно сказать, при её рождении не стояла. Она возникла лишь с Аристотелем, как часть его метафизики, между тем греческая трагедия возникла и существовала задолго до того момента, когда в греческое сознание внедрилась ноология и даже аристотелева идея Космоса. Греческая трагедия старше греческой научной космологии. Она старше всей вообще греческой философии. Стало быть, корни трагедии как жанра — не в греческой мысли. Философия могла лишь пытаться объяснить трагедию как уже существовавший феномен, но корни трагедии, очевидно, лежат глубже; попробуем поискать их в том, из чего родилась сама философия, а родилась она, как известно, из греческой мифологии.