Мифологическая эстетика

Как сообщил мне известный исследователь древностей, историк и филолог Д.Е. Афиногенов, какой-либо определённой «даты рождения» греческой трагедии никто из учёных по настоящее время назвать не может, потому что сам факт (в строго научном смысле) ничем не «задокументирован»: учёные не располагают достаточными для этого археологическими или письменными источниками. Однако на основании дошедших до нас свидетельств древнейших списков, повествовавших о прошлом, можно всё же определённо утверждать, что греческая трагедия много старше самих этих уцелевших списков. В VI в. до н. э. трагедия существовала уже в весьма развитой форме. Именно к этому времени относятся постановки трагедий при Писистрате — на учреждённых им в Афинах празднествах Великих Дионисий. Однако сам же Аристотель свидетельствует, что драма родилась ещё ранее, в Пелопоннесе, среди дорийского населения, а в Аттике она получила лишь своё развитие, выразившееся в разделении на собственно трагедию и веселую «сатировскую драму». Между тем, текст древнейшей из дошедших до нас трагедий (это, вероятно, были «Персы» Эсхила) датируется её первой исторически достоверной постановкой на сцене в 472 г. до н. э. А какою была трагедия за столетие — два до Эсхила? Современная наука не знает этого; тем более она не знает, какою была трагедия при своем возникновении. Так что в поисках ответа надо обращаться к исторически более ранним средствам познания, нежели научные.

Попытка выяснить происхождение трагедии ведёт нас, таким образом, в неизвестность. Чем глубже в историю — тем меньше шансов у научного познания. Чтобы вскрыть тайну рождения трагедии, мы вынуждены углубиться в такую даль веков, где она меньше всего может открыться знанию. Какому, впрочем, «знанию»?

Понять исток трагедии — значит проникнуть в миросозерцание греков, создававших эту трагедию. Что же может знать о нём современное «знание»? Утверждать, что форма сознания человека мало изменилось за 27 веков, — значит утверждать весьма большую глупость. За эти 27 веков парадигма сознания менялась неоднократно, причем настолько радикально, что не осталось лестницы для восхождения от древности к современности. Достаточно посмотреть, к примеру, сколь резко менялось «знание» человека об окружающем мире.

Однако поиск истоков трагедии ведёт нас во времена ещё более древние, донаучные и дофилософские, когда сознание греков выражало себя только в мифах. Может ли чистый миф, миф как таковой, быть знанием?

Лишь в XVIII веке итальянский философ Дж. Вико высказал мысль, представляющуюся теперь вполне здравой, — мысль о том, что миф — это тоже форма знания, которая при учёте своеобразия мифологического отражения действительности может быть использована как своего рода исторический источник. Это своеобразие заключается в том, что миф отражает действительность прежде всего в поэтической форме, и этой стороне мифологии посвящена книга Е.М. Мелетинского «Поэтика мифа».

«Древнейшая эпоха, — пишет Мелетинский, — представляется Вико как поэтическая во всех своих аспектах... и во всех этих аспектах коренящаяся в мифе». Дж. Вико не уберёгся, правда, полностью от влияния века Просвещения — он ещё квалифицировал мифологию как следствие первоначальной «недостаточности человеческого рассудка». Но, связывая древнюю поэзию с «исторически неразвитой культурой», Вико сумел сделать парадоксальный вывод, уничтожающий всю эволюционистскую интерпретацию мифологии, ведущую начало от французских просветителей. Именно он первый, с абсолютной добросовестностью учёного, констатировал, что пресловутая «неразвитость» мышления древних почему-то не препятствовала, а скорее, наоборот, способствовала созданию ими самой возвышенной поэзии, никогда не превзойдённой впоследствии. Вот точные слова Вико (беру их у Мелетинского): «...Столь возвышенная поэзия зародилась вследствие недостаточности человеческого рассудка ...и из-за появившихся впоследствии философии, теории искусства, поэтики, критики и даже как раз вследствие их не появилось другой поэзии, даже равной, не говоря уже о большей» (курсив везде мой. — В.З.). И потому очевидно, что самая возвышенная героическая поэзия (Гомер) имеет происхождение «божественное» (слово Вико), а это значит — мифологическое. Исток поэзии есть мифология, и это вплоть до того, что даже любая метафора или метонимия не есть какое-либо изобретение позднейшего писателя, но имеет тот же, мифологический корень — является по своему происхождению «маленьким мифом».

Однако именно это своеобразие мифа — его поэтическая форма — препятствует пониманию мысли Вико о мифе как форме знания. Форма поэзии и форма знания, по нашему привычному представлению, исключают одна другую. Мы легко отождествляем всякую поэзию с миром фантазии. Поэт может черпать сколько угодно фантастических сюжетов из мифологии, совершенно не смущаясь тем, что с точки зрения разума и здравого смысла она есть калейдоскоп нелепостей. Фантазия всегда есть произвол, познание же требует законов. «Но какие законы могут быть в алогическом мире чудесного?.. Понятие "закон" есть всегда высшее выражение логики, некое якобы торжество разума над бытием. Однако чудесный мир мифа стоит в прямом противоречии к положениям формальной аристотелевой логики с её "можно" и "нельзя" или "истинно" и "ложно"».

Эти слова взяты из книги «Логика мифа» Я.Э. Голосовкера, который, как видим, ставит именно этот вопрос.