«Тирсоносцев много...»

Итак, «тирсоносцев много», т. е. много идущих за профанным богом (в дионисовых оргиях), но мало посвящённых в эзотерическое знание (в дионисовых мистериях). Этот момент исключительно затрудняет понимание происхождения трагедии. С одной стороны, «прочно установлено», что аттическая трагедия не возникла бы без Элевсинских мистерий. С другой стороны, не менее прочно установлено и хорошо известно, что трагедия была самым массовым зрелищем: так, театр Диониса в Афинах вмещал 14000—17 000 зрителей. Каким образом тайное знание могло выразить себя в профанном зрелище? Как мистерия могла породить театр? Этот вопрос совсем не разъяснён у Ницше.

В основе очерка Ницше лежат две основные мысли: 1) аттическая трагедия возникла как синтез дионисизма и аполлонизма, 2) она возникла «из духа музыки». Мысль Ницше о «синтезе» состоит в том, что Дионис не может существовать без Аполлона: дионисическое оргийное безумие должно найти свой исход и завершение в аполлонической гармонии и мерности. «Таким образом, — заключает Ницше, — драма есть аполлоновское воплощение дионисических познаний».

Исход и завершение драмы мы видим в том, что мы называем её катарсисом. Кажется, мы достигли некоторого понимания катарсиса — это есть результат аполлонического восполнения экстатического состояния дионисического героя. И тогда очевидно, что трагедия не возникла бы, если б ранее не возникла поэзия Гомера. Культ аполлонизма — это культ олимпийских богов, открытых для греческого сознания Гомером. Открыв для греческого сознания аполлонизм, Гомер проложил дорогу для будущей трагедии.

Посмотрим, однако, чем достигается, с точки зрения Ницше, аполлоническое восполнение «дионисических состояний». «Греческая трагедия, — пишет Ницше, — это дионисический хор, который всё снова разряжается аполлоновским миром образов». Слово «разряжается» порождает новое недоумение. Неужели речь идет лишь о психологической разрядке нервной энергии? Если так, то из сатировской игры легче всего могла возникнуть (и возникла) веселая сатировская драма, но никак не трагедия; а из мифологической сатировской драмы могла выделиться (и выделилась) немифологическая комедия Аристофана. В сатировской драме, как и в комедии, нет проблемы трагического катарсиса: там достаточно разрядки нервной энергии после экстатического возбуждения. Где тот подлинный катарсис, без которого нет трагедии?

Аполлонизм — явление ещё гомеровское, и для грека он не был одним только психологическим явлением. Он не исчерпывается одной лишь сновидческой иллюзией: это вообще не есть психологическая иллюзия, какою он предстает у Ницше. Аполлонизм — грёза, но эта грёза — нуминозная. Для грека это было высшее знание — постижение мира в формах красоты. У Гомера красота божественна и священна, боги — главные художники, творящие Космос в гармонии форм. Мы уже отмечали, что нуминозные существа — это не явления психики: нуминозные субстанции лишь проявляют себя в формах психики и сознания.

Приходится признать, что Ницше не сумел разглядеть именно этого нуминозного, субстанциального содержания аполлонических грёз. В сущности Ницше отрицает истинность гомеровского мифа, представляя олимпийских богов как порождение человеческой psyche (души). И у него, как и у М. Мюллера, боги — это человеческие творения. «Для Ницше, — пишет К. Хюбнер, — гомеровский миф об олимпийцах представляет собой лишь сублимацию душевной потребности — реальности в нём нет. В конце концов поздний Ницше растворил и дионисическое начало в психологии и тем самым украл у греческого мифа остаток объективности, которую он ему сам приписывал ещё в "Рождении трагедии"». А ведь там он ясно выразил было нуминозную суть и аполлонизма, и дионисизма, назвав их, совершенно в духе Гёте и Шеллинга, «художественными силами, прорывающимися из самой природы, без посредства художника-человека». Однако на высоте этой интерпретации Ницше не удержался. Даже и там, в «Рождении трагедии», вы не найдёте разъяснения нуминозного смысла «дионисических познаний» — вы не найдёте вообще никакого их разъяснения, потому что Ницше говорит только об оргиях, а не о мистериях. Идея профанного происхождения трагедии привела его к профанной же (психологической) интерпретации катарсиса. Между тем, трагедия таинственным образом восходит к тайному, «дионисическому познанию».

С другой стороны, Лосев, комментирующий Ницше в своих «Очерках античного символизма и мифологии», как будто не замечает, что тот вовсе игнорирует «прочно установленный» источник трагедии — мистерии. Так что оба ничего нам не объяснили.

Тем не менее, благодаря Ницше, мы отыскали культ, родивший трагедию, и мы должны в этом культе найти и смысл трагедии — суть трагического катарсиса. Для этого нам придется углубиться в ту область философии мифа, которая называется «дионисическим познанием», — в философию мистерий. Путь предстоит тяжелый, очень мало изведанный, но сворачивать с пути — значит ничего не добиться.