2. «Король Джон», «Ричард II», «Генрих IV», «Генрих V»

В исторических драмах, написанных в зрелый период творчества, в 1595—1599 гг., Шекспир изображает конфликты, типичные для многих времен, связанные с отношениями власти и народа, с вопросами права на власть, с проблемой закона и насилия в истории, со многими общими и частными вопросами государственной политики. Если в освещении тирании Шекспир, как и другие авторы, открыто выразил отрицательное отношение к тиранической форме правления, неизбежно порождающей беззаконие и жестокость, то в освещении конфликтов короля и подданных в других ситуациях подчас трудно определить позицию драматурга, особенно, когда речь идет о праве на свержение монарха, не умеющего управлять, или о методах укрепления власти и сохранения порядка в государстве. Обобщения Шекспира, выраженные в живом динамичном действии, в создании сложных, противоречивых характеров исторических лиц, придают актуальность его историческим драмам. Известно, что такой выдающийся государственный деятель XX в., как Уинстон Черчилль, признавал Шекспира одним из своих учителей и даже перечитывал речи шекспировских политиков, готовясь к парламентским дебатам.

Две драмы, написанные одновременно — «Король Джон» и «Ричард II», — рассматривают сложный вопрос о праве свержения короля, и Шекспир показывает разное решение этого вопроса в зависимости от исторической ситуации. Драма «Король Джон» интересна не только как отражение современной Шекспиру политики европейских государств и косвенное свидетельство осведомленности о тайнах, связанных с судьбой Марии Стюарт, — эта политическая и публицистическая пьеса дает возможность показать движущие силы в истории и в жизни людей. Одна из трагических судеб в конце XVI в. — гибель шотландской королевы на эшафоте — послужила темой для нескольких драм 1590-х гг. Суд над Марией Стюарт и ее казнь в 1587 г. освещены во множестве исторических и художественных сочинений, написанных в течение четырех веков. Для Шекспира и его современников представляли интерес изложение так называемого «заговора» Бабингтона, данное во втором издании «Хроник» Холиншеда на основе подлинных свидетельств очевидцев, а также глубокая оценка событий, которую давал самый проницательный и смелый историк Вильям Кэмден в «Истории... королевы Елизаветы». Он приводит доводы ее врагов и защитников. Враги признавали, что ради государства можно нарушить закон, а ее защитники считали ее жертвой политической борьбы.

Уничтожение Марии Стюарт было в полной тайне задумано правительством королевы Елизаветы давно: в 1572 г. после Варфоломеевской резни Уолсингем и Вильям Сесиль сочли, что наступил удобный момент для окончательного удара. Однако потребовалось еще пятнадцать лет тщательной подготовки — необходима была серия процессов по поводу раскрытых заговоров (частично фиктивных или спровоцированных), чтобы убедить англичан в том, что само существование Марии, даже заключенной в тюрьму в замке Фотерингей, опасно для Англии. В 1584—1586 гг. фиктивные «заговоры» Парри, Трокмортона, Бабингтона предшествовали суду над шотландской королевой. Задуман был еще один «заговор», но он не потребовался: парламент так настойчиво упрашивал Елизавету уничтожить «змею, пригретую на ее груди» (петиции составлял Вильям Сесиль), что Елизавета подписала решение суда и приказ о казни. Казнь шотландской королевы вызвала обсуждение многих вопросов — политических и нравственных. Особенно часто они ставились именно в драматургии, отражавшей в то время самые злободневные темы.

По мнению Джеймса Филлипса, наиболее ранним откликом на казнь Марии Стюарт явилась школьная драма на латинском языке «Трагедия о Марии Стюарт», написанная французским иезуитом Жаном де Борде. Она была дважды поставлена до мая 1590 г.¹

«Трагедия о Марии Стюарт» отразила позицию злейших врагов Англии — французских и испанских католиков. В ней выведены аллегорические фигуры сторонников Марии — Невинность, Добродетель и Постоянство, но в защиту Марии выступают и реальные персонажи — Рудольф Австрийский и Филипп Испанский. Они уверяют Елизавету, что Мария стала жертвой происков ее врагов, что ее казнь подорвет незыблемый принцип неприкосновенности короля, навлечет на Англию божественное возмездие и вызовет негодование всех христианских государей.

Советники Елизаветы — Сесиль, Лейстер и Священник-еретик — опасаются, что если Мария останется в живых, то в Англии восторжествует католическая вера. Они угрозами и пытками вынуждают к лжесвидетельству верных слуг Марии, вызывают из ада трех фурий — Честолюбие, Ересь и Клевету — и в конце концов добиваются казни Марии, которая с достоинством приняла смертный приговор, гордясь тем, что умирает за католическую веру.

Жан де Борде не был первым, кто откликнулся на судьбу Марии Стюарт и возникшие в связи с казнью шотландской королевы нравственные и юридические проблемы. В хронике «Несчастья Артура»² содержится более ранний отклик на это событие, так как пьеса была опубликована в 1588 г. (на титульном листе указан 1587 г.). Вопрос о связях этой драмы с политической обстановкой в Англии в 1586—1587 гг. вызывает споры до настоящего времени. Позицию автора (или, вернее, авторов) этой весьма сложной драмы определить трудно, потому что наряду с влиянием Сенеки в драме сказывается влияние Джеффри Монмутского и Томаса Мэлори, а также политической обстановки 90-х гг. XVI в.

Если проанализировать песни Хора в каждом акте, то можно вполне согласиться с большинством исследователей, утверждавших, что в драме выражены оправдание казни Марии Стюарт, призыв к единству внутри страны и осуждение всяких мятежей против законного государя. Хор сокрушается о бедах Британии, осуждает честолюбие, призывает британцев защитить страну от нашествия врагов, а в эпилоге высказано предостережение всем изменникам и заговорщикам, с которыми будут расправляться беспощадно, несмотря на потоки слез.

Однако, если вспомнить, что драму написали и поставили юристы и будущие государственные деятели, если вчитаться в диалоги узурпатора престола Мордреда и советника Конана, а во второй части — в диалоги Кадора и короля Артура, то можно прийти к выводу, что цель авторов — изображение «макиавеллистской» политики и оценка недавнего суда над Марией Стюарт. Почти в каждой сцене возникает спор: что важнее в политике — закон или насилие и как должен поступать правитель для укрепления своей власти.

В прологе слуги и ученики Детрей, богини правосудия, доказывают, что юстиция полезнее для государства, чем поэзия, питающая суетные страсти. Правосудие должно внимательно и беспристрастно изучить свидетельства и обстоятельства каждого судебного дела, чтобы установить, на чьей стороне право.

После этого вступления начинаются диалоги, в которых высказана совершенно иная точка зрения: правосудие должно служить укреплению власти. Мордред, незаконный сын Артура, захватил в его отсутствие власть над Британией с помощью королевы Геневры, которая ненавидит Артура. Вывод авторов: власть удерживается насилием, слабый правитель ее утрачивает.

Анонимная пьеса «Беспокойное царствование короля Джона» (1591) считается одним из источников шекспировской хроники «Король Джон». Король Иоанн Безземельный идеализирован в анонимной пьесе потому, что начал борьбу с римской католической церковью. Однако его отношение к юному племяннику принцу Артуру вызывает у автора осуждение.

Внимание автора к судьбе Артура многие исследователи не без основания воспринимают как отклик на трагическую судьбу шотландской королевы. Возникает проблема: должен ли подданный выполнять жестокие и противозаконные приказы короля. Хуберт должен убить Артура, которого поддерживают и Франция, и папа римский, но автор вводит диалог Хуберта и Артура, чтобы косвенно осудить беззаконие. Артур убеждает, что казнь можно считать законной только в том случае, если преступление доказано с соблюдением всех форм судопроизводства. Хуберт возражает, что подданные обязаны выполнять приказы без рассуждений, однако в конце пьесы он признается, что его совесть протестует против жестокости, а бог властвует и над королями.

В хронике «Король Джон» Шекспир изобразил политику европейских государств. Начальная сцена служит прологом к изображению политических событий. Два сына умершего сэра Фальконбриджа — старший Филипп и младший Роберт — обращаются к королю Джону с просьбой решить их спор из-за наследства. По английским законам право наследования переходило к старшему сыну. Однако в данном случае младший Роберт требует лишить Филиппа наследства, объявляя, что Филипп родился, когда их отец был в далеком походе, а в их доме жил король Ричард Львиное Сердце. «Отец завещал земли мне», — говорит Роберт, раскрывая истинную причину своего обращения к закону.

Филипп не утверждает, что его отцом был сэр Фальконбридж: «Знают достоверно о том лишь небеса да мать, а я, как всякий сын, могу в том сомневаться». Он радуется тому, что не похож на сэра Роберта, и признается, что если бы он был так же безобразен, как его брат, то отдал бы и законность рождения, и наследство, лишь бы вернуть себе красивое лицо. Король и королева видят, что Филипп как две капли воды похож на Ричарда Львиное Сердце, но Иоанн все же решает спор в пользу Филиппа — ведь тот рожден уже после брака своей матери с сэром Робертом, а потому у Филиппа все права на имя и наследство Фальконбриджа.

Филипп торжествует победу. Веселый и остроумный юноша понравился королеве, и она предлагает ему отказаться от имени и наследства Фальконбриджа и следовать за ней во Францию. Тогда он будет произведен в рыцари как сын Ричарда Львиное Сердце. Без колебаний Филипп (в дальнейших сценах Бастард, что значит — незаконнорожденный) отказывается от только что полученных прав.

В чем смысл этого остроумного, очень длинного «пролога» к пьесе? Почему политическим событиям предшествует семейный конфликт? Эта сцена поясняет общий смысл драмы. Отношения права и выгоды предстают здесь в самом простом виде. Роберт говорит правду, но за его обращением к истине и закону скрыты жадность и подлость собственника. Его корыстные мотивы сразу же ясны для всех. Что же касается юридической стороны спора, то его решение зависит от позиции судей.

Бастард не скрывает, что его интересуют земли, а не законность рождения. Позднее он легко отказывается от только что полученных прав и земель ради выгоды, которая состоит из более возвышенных и честолюбивых целей, чем выгода Роберта. Наконец, даже леди Фальконбридж защищает свою честь прежде всего потому, что хочет сохранить наследство для любимого сына.

«Истина» и «закон» в этом споре из-за наследства воспринимаются персонажами в зависимости от их интересов — таков главный смысл этой сцены. В прологе затронута и другая тема, важная для понимания дальнейших событий, — отношение обоих сыновей к матери. Роберт ради корысти порочит честь матери, а Филипп, независимо от «права» и «выгоды», готов покарать всякого, кто посмеет оскорбить его мать. Развитие этой темы в прологе связано с темой патриотизма в дальнейших сценах, в частности, с речью Бастарда, в которой он осуждает мятежных лордов: «Краснейте от стыда, неблагодарные выродки, кровавые Нероны, вспарывающие чрево вашей родной матери Англии» (V, 2, 151—153).

Во втором акте споры о правах ведут французский и английский короли, и от разрешения этих споров зависит судьба их стран. Политические деятели клянутся друг другу в верности, ссылаются на волю Неба, прославляют закон и веру, но за их высокими словами скрыты эгоистические интересы. Шекспир усиливает сатирический эффект, вводя в речь персонажей игру слов, обозначающих священные и вечные понятия, — закон, право, вера.

Шекспир вводит в споры противников словесные ухищрения, из-за которых их аргументы почти утрачивают смысл. Религиозная софистика, ссылки на закон и право служат политическим деятелям для того, чтобы оправдать их действия, а подлинные причины их поступков — это выгода или необходимость примириться с меньшим злом. Персонажи пьесы играют словами «грех», «закон», «вера», «клятва», «религия» с таким искусством, что эти «священные» понятия превращаются в нечто зыбкое, неясное, запутанное, в хитроумные средства для того, чтобы скрыть от людей истинную сущность разногласий, их корыстный или честолюбивый характер.

Право, закон, клятвы и договоры неизбежно нарушаются, когда этого требует выгода, принимающая в политике форму государственного интереса. Подлинная сущность этих понятий скрыта от людей, а религиозная софистика маскирует причины разногласий. Законы созданы людьми и подвержены изменениям, им подчиняются, пока за ними стоит сила. Призывы соблюдать законность обычно исходят от тех, кто насилием не может добиться восстановления своих прав. Более того, само понимание права в политической борьбе меняется в зависимости от соотношения сил. Исторический Артур не имел законных прав на английский престол. Шекспир, отступая от исторической истины, возможно, хотел приблизить давний политический конфликт к современности и показать сложность этической оценки борьбы за право.

Притязания матери Артура Констанции и обращение лордов за помощью к давним врагам Англии осуждены в пьесе. В период опасности, угрожающей государству, необходимо забыть о личных обидах и защищать страну от вторжения, даже если во главе стоит незаконный, морально уязвимый король. Такая позиция выражена в словах наиболее привлекательного персонажа — Бастарда.

Идея Бастарда, высказанная в монологе о «Выгоде», получает подтверждение в хронике: миром правят материальные интересы людей и сословий. Но в драме показано, что идея Бастарда содержит только часть истины. Почему все персонажи говорят как борцы за справедливость, закон, право, религию, истину? Почему они скрывают свои собственные интересы, а иногда и не осознают их? Не потому ли, что в человеке во все времена сохраняются отвращение к жестокости, насилию, стремление к человечности в отношениях между людьми?

В нравственном отношении король Иоанн не вызывает симпатий — он способен на подлость, на незаконный захват власти, на убийство маленького племянника. Узнав о том, что смерть Артура вызвала мятеж в стране, король вынужден признать: «Непрочно зданье власти на крови, и не спасти нам жизни смертью ближних». В этих словах короля шекспиролога видят важную идею драмы. Это признание, может быть, действительно, служит откликом Шекспира на важнейшее политическое событие его времени — казнь Марии Стюарт.

Проблема управления государством — одна из главных в четырех драмах, связанных друг с другом, — «Ричард II», дилогия «Генрих IV» и «Генрих V». В первой пьесе показано свержение короля в результате всеобщего восстания. В последующих драмах Шекспир создает образы двух королей, Генриха IV и Генриха V, которые, благодаря верной политике, одерживают победу в труднейших обстоятельствах. Если сравнить некоторые сцены в хрониках «Ричард II» и «Генрих IV», то возникает представление о намерении Шекспира противопоставить политику двух королей в сходных ситуациях. При этом Шекспир, как никто из современных ему драматургов, достигает единства истории и современности и создает художественное обобщение, верное для многих времен.

Ричард II в хронике Шекспира имеет все права на власть, его «законность» ни у кого не вызывает сомнений. Более того, Ричард не изображен тираном, напротив, его можно назвать «слабым», «нерешительным» королем. И тем не менее, как показывает Шекспир, он неизбежно утрачивает власть. О многих причинах его падения Шекспир нашел сведения у Холиншеда, который достаточно ясно говорит об ошибках короля. Ричард обременил народ налогами, отдал государство «на откуп» многочисленным фаворитам, восстановил против себя знатных лордов, особенно тем, что конфисковал владения своего дяди Джона Гонта герцога Ланкастерского, лишив наследных прав его сына Генриха Болингброка. Обо всех этих фактах упоминается в пьесе Шекспира, но очень кратко, возможно потому, что они подробно освещены в двух анонимных драмах — «Жизнь и смерть Джека Строу» и «Вудсток», появившихся незадолго до шекспировской хроники «Ричард II».

В отличие от Холиншеда, Шекспир наделяет короля убеждением в божественном происхождении и неприкосновенности своей власти. Холиншед упоминает о том, что попытки фаворитов обращаться к королю как к наместнику бога на земле казались странными, а власть короля была непрочной. Когда Ричард объявил, что в случае мятежа он призовет на помощь французов, парламент пригрозил ему, что изберет другого короля. В драме Шекспира, напротив, Ричард провозглашает такие воззрения на природу и сущность королевской власти, которые были типичны для эпохи абсолютизма Тюдоров. При этом каждый раз, когда Ричард выражает надежду на божественную помощь, он получает известия о победе Генриха Болингброка герцога Ланкастерского. Шекспир показывает опасность подобной доктрины абсолютизма и для государства, и для самого правителя.

Для понимания политической тенденции драмы особенно существенным является поведение второго дяди Ричарда — старого герцога Йорка. В нем все более нарастает чувство протеста: «До каких пор нежное чувство долга будет вынуждать меня терпеть зло?» — обращается он к самому себе, но как верный и честный подданный отвергает открытый мятеж. Йорк возмущен тем, что король лишил Болингброка наследственных прав и предостерегает короля: «Не нарушай тех прав, которые сделали тебя королем». Он говорит о том, что этот поступок вызовет сильнейшее недовольство, навлечет на короля тысячи опасностей. Однако и это страстное, проникнутое заботой о государстве увещевание оказывается тщетным. Когда Болингброк появляется во главе мятежного войска, Йорк встречает своего племянника негодующей речью, обвиняя в измене и его, и лордов.

Однако Йорк вынужден признать, что у него нет войска, так как все перешли на сторону мятежника. Следующий момент, который повлиял на Йорка, — приветствие народом Болингброка. Йорк видит в этом волю бога и покоряется новому королю, утвержденному парламентом. Случайно обнаружив, что его сын Омерль участвует в заговоре против Генриха IV, Йорк искренне возмущен «чудовищной изменой» и спешит раскрыть заговор королю. Так меняется представление о «законном» и «незаконном» правителе: Омерль остался верен законному королю Ричарду, но теперь его попытка вернуть Ричарду власть воспринимается как государственная измена, хотя он выступает против того, кто сам совсем недавно считался изменником.

Изображение исхода внутренней борьбы в сознании Йорка имеет важное значение для понимания соотношения закона и насилия в жизни государства. В сознании верных подданных долг повиновения дурному королю до поры до времени оказывается сильнее, чем личные обиды и даже родственные привязанности, хотя это чувство долга ослаблено представлениями о благе страны и требованиями защиты собственности и свободы. Люди, подобные Йорку, отвергают насильственный протест: «Неправдой добиваться прав нельзя» — таково его убеждение. Они сохраняют покорность до тех пор, пока законный король находится у власти. Но как только он низвергнут с помощью незаконных, насильственных мер, победитель становится в их глазах законным правителем, а протест против него — мятежом и изменой. Диалектика представлений о законном и незаконном правителе показана в этой драме Шекспира особенно ясно.

Политика, помогающая правителю сохранить порядок в государстве, раскрыта в диалоге садовника и его двух работников (III, 4). Сравнение государства с садом — одна из самых распространенных аллегорий во времена Шекспира. Советы и приказания садовника ассоциируются с политическими наставлениями правителя. Подвяжи ветки, согнувшиеся под тяжестью абрикосов, — таков первый совет. Слова «праздные», «угнетение», «непослушные», «расточительные» поясняют смысл аллегории: необходимо поддержать «плодоносящие» элементы в государстве, защитить их от угнетения расточительными бездельниками. Приказ «отрубить головы» побегам, которые слишком возвысились, означает совет подавлять честолюбивых лордов. Садовник так поясняет свою мысль: «Мы отсекаем лишние побеги, чтобы дать жизнь плодоносящим ветвям, надрезаем кору, чтобы дерево не погибло от излишнего сока и чрезмерного богатства». Если в источниках идет речь о честолюбцах, опасных для правителя, то в драме Шекспира дан совет разумно применить насилие — подавить знатных и богатых бездельников, которые истощают государство.

Аллегория очищения сада от сорняков вызывала у комментаторов различные пояснения — некоторые считали, что речь идет об «элементах беспорядка», которые есть в любом государстве³. Между тем у Шекспира садовник собирается вырвать с корнем сорняки, которые отнимают пищу у полезных растений. Словесные совпадения с проповедью Джона Болла, идеолога восстания Уота Тайлера в правление короля Ричарда II, не оставляют сомнений в том, что именно идея равенства и подавления «великих лордов» повлияла на создание аллегории в хронике Шекспира. Садовник предельно точно разъясняет смысл аллегории: если бы Ричард поступил так с «великими» людьми, то и они могли бы жить, и он «вкусил бы плоды их долга».

В двух частях хроники «Генрих IV» политика Генриха представлена в суждениях и его врагов, и его сторонников. Все персонажи сознательно или бессознательно освещают настоящее и прошлое так, как этого требуют их интересы в данный момент. Однако внимательный читатель может установить истину даже по предвзятым описаниям событий, а также при сопоставлении разных суждений.

Против Генриха выступают те, кого оттесняют от власти, и их негодование тем сильнее, чем яснее они сознают, что этого короля, этот «чертополох», они посадили сами, погубив «прекрасную розу», — короля Ричарда II. Однако Шекспир совершенно ясно показывает, что ссылки главарей мятежа на «незаконность» прав Генриха, — только предлог, а не действительная причина. Архиепископ признается, что мстит королю за казнь своего брата, однако советует «окропить» мятеж кровью Ричарда, «соскобленной с камней Помфрета» (Ричард был убит в замке Помфрет); он предлагает также объявить, что подданных «тошнит» от собственного выбора, и если ранее народ жаждал смерти Ричарда, то теперь он якобы просит: «О земля, верни нам того короля и возьми этого». Ошибочность подобных утверждений одного из главарей мятежа уже была ясна из рассказа одного из участников битвы при Шрусбери — лорда Мортона, который описал поражение Генри Перси и называл причину поражения мятежа: войска мятежных феодалов сражались неохотно, так как слово «бунт» разъединяло в них союз души и тела. Шекспир отразил важный исторический процесс — победу общегосударственного начала, потому что солдаты феодальных баронов считали свой долг перед королем выше, чем покорность непосредственному господину. Это наблюдение имеет и общеисторический смысл — во многие эпохи, когда само существование государства ставилось под угрозу, в сознании народа на первый план выдвигались общегосударственные интересы.

Особенно сильное негодование зрителей должна была вызывать сцена, в которой предводители восстания против Генриха IV делят на части Англию, — уже в этой сцене Шекспир показал эгоистические антигосударственные мотивы предводителей мятежа. Сложная аллегория, раскрывающая авторскую позицию, содержится в речи незначительного персонажа — лорда Бардольфа, который убеждал главарей мятежа, что, прежде чем строить, нужно представить в воображении все здание, составить план, рассчитать стоимость постройки, и если средств не хватит, нужно составить план меньшего строения или вовсе отказаться от постройки:

Тем более в таком великом деле,
Когда хотим разрушить государство
И возвести другое, мы должны
Исследовать и почву и чертеж,
Избрать фундамент прочный, расспросить
Строителей — знать средства наши, можно ль
Врага нам перевесить, а не то
Сильны мы будем только на бумаге,
Владея именами, не людьми.

(«Генрих IV, часть вторая», I, 3, перевод Е. Бируковой)

Предостережения лорда Бардольфа сбываются: мятежники не собрали достаточных сил и потерпели поражение. Сторонник короля Уэстморленд, оправдывая политику короля, призывает мятежных лордов понять ход времени, закономерности исторического развития. «Не король, а время наносит вам обиды», — говорит он.

Поражение разрозненных сил мятежников, не объединенных общей идеей, восстающих только потому, что они боятся усиления власти короля, предстает как историческая необходимость⁴.

В поздних исторических драмах Шекспира важнейшая роль придается понятиям «времени» и «необходимости». Как уже давно отмечено, «время» — это сила, которая разрушает старый порядок, а «необходимость» почти всегда выступает у Шекспира как «государственная необходимость», хотя некоторые исследователи склонны принять нравственно-религиозное толкование. Шекспир различает действительно закономерные потребности государства в данное время и случаи, когда ссылки на необходимость и время используются в политической борьбе.

Во многих исследованиях приводится суждение Уорика о законах развития событий. Уорик употребляет слово «история» в значении последовательность и закономерность событий, что позволяет предвидеть будущее:

Есть в жизни всех людей порядок некий,
Что прошлых дней природу раскрывает.
Ее поняв, возможно предсказать
Довольно верно общий ход событий,
Что, не родившись, в семенах еще
И слабых всходах скрытые, таятся.
Их высидит и выведет их время.

(2 Г. IV, III, I, 80—86)

Многие персонажи ссылаются на время для оправдания своих действий. Юный Генри Хотспер надеется, что придет время, когда мятежные лорды смогут вернуть себе славу и честь, а один из лордов оправдывает свой отказ принять участие в мятеже ссылкой на неподходящее время. Уэстморленд, сторонник короля, советует Моубрею: «Объясните ход времени из его необходимостей, и вы скажете, что не король, а время наносит вам обиды» (2 Г. IV, IV, I, 104—106).

Нортемберленд ждет лучшего времени, чтобы выступить с войском, архиепископ объясняет изменчивость народа ссылкой на время: «Можно ли верить в эти времена?» (2 H. IV; I, 3, 110). «Так приказывает время, мы его подданные», — говорит лорд Хэстингс, отправляясь собирать войско для мятежа (2 H. IV; I, 3, 110).

Король хочет увидеть в книге судеб «изменение времен», ссылается на «необходимость», которая привела его к захвату власти. Если Моубрей жалуется на «условия времени», гнетущие их, то Уэстморленд, наоборот, оправдывает политику короля ссылкой на время, побуждающее короля так поступать (2 H. IV; IV, 1, 106—107). «Смутное время вынуждает нас так поступать», — оправдывается и архиепископ. Генрих IV опасается, что с воцарением сына в Англии наступят «гнилые времена» (rotten times). Верховный судья говорит Фальстафу, что только «беспокойное время» позволило ему ускользнуть от наказания. Когда король умирает и власть переходит к Генриху V, Верховный судья готовится мужественно встретить «условия времени», которое глядит на него «ужасным взором». В последнем примере изменение условий времени связывается со сменой правителя.

С помощью обращений ко времени участники событий пытаются объяснить и оправдать свое поведение. Благодаря ссылкам на время, возникает представление о бурном, полном борьбы веке: жестокие, гибельные, опасные, беспокойные, дикие, печальные, тягостные, гнилые, продажные времена — так определяют герои свою эпоху. Образ Времени помогает почувствовать существование каких-то скрытых законов развития. В политическом плане образ Времени воплощает важную мысль: правитель должен согласовать свою политику с требованиями данной исторической эпохи. Обращения к Времени подчеркивают неизбежность победы короля над остатками феодальных элементов. Шекспирологи обычно ограничиваются таким выводом, говоря о политическом конфликте короля и феодалов.

В поздних хрониках Шекспира этот конфликт нельзя считать главным. Фальстафовские сцены занимают в них гораздо большее место, чем борьба короля с мятежниками. Именно сцены с участием сэра Джона Фальстафа были особенно популярны у зрителей. Когда появлялись Фальстаф и его друзья, театр был переполнен, вспоминает один из современников Шекспира Леонард Диггес.

Сэр Джон Фальстаф — одно из удивительных и непостижимых созданий Шекспира. Обилие критической литературы о Фальстафе может, пожалуй, сравниться с количеством исследований, посвященных Гамлету. Изучены характер Фальстафа, связь этого образа с эпикурейской философией, его социальная природа, литературные и реальные прототипы⁵.

В фальстафовских сценах Шекспир не ставил своей целью воссоздать эпоху правления Генриха IV. Образы сэра Джона и его приятелей не имеют ничего общего с историческими лицами — с Олдкастлем и его друзьями. Имя предводителя лоллардов Шекспир первоначально дал своему герою, но, возможно, встретив возражения потомков знаменитого вождя религиозной секты, он сразу же заменил имя. Известно, что одним из источников сюжета была анонимная пьеса «Славные победы Генриха V», в которой использована легенда о беспутной юности принца и о его дружбе с Олдкастлем. В этой пьесе принц настоящий гуляка, который ждет смерти отца, поэтому в его раскаяние трудно поверить. Шекспир намеренно противопоставил некоторые сцены соответствующим местам источника.

В драмах Шекспира Фальстаф не только связывает два мира — мир государственной политики и лондонских низов, но он появляется и в сельской обстановке, и картины вербовки солдат, как это давно отмечено, отражают реальную практику тех лет, когда Шекспир создавал драму. В шутках Фальстафа упоминаются и библейские наставления, всегда в комическом контексте, и пуританские проповеди, и законы против воров и бродяг, и нищенство. В этих сценах Шекспир представил в комическом обрамлении самые неприглядные стороны английской жизни. Например, Фальстаф комически сокрушается о том, что он позабыл, как выглядит изнутри церковь, — и эти слова звучали со сцены в момент, когда парламент принимал законы о штрафах за непосещение церкви.

Нельзя забывать о том, что все сцены с участием сэра Джона, даже его реакция на опасные для него угрозы Верховного судьи — прежде всего комические сцены, и юмор Фальстафа привлекает к нему зрителей. Особенно стремится он проявить блеск своего таланта в присутствии принца Генриха, зная, что Принц умеет ценить шутку. Принц Генрих, пока он не стал королем, разделяет забавы Фальстафа и даже его фамильярное обращение не вызывает у наследного принца протеста. Фальстаф рассказывает о встрече с Верховным судьей, и принц в том же стиле цитирует притчу царя Соломона «Премудрость вопиет на стогнах, но никто не внемлет ей» — реакция Фальстафа весьма характерна: «Твоя нечестивая страсть к текстам способна совратить и святого». Комическое впечатление производит и его обращение к священному писанию для оправдания воровства: «Это мое призвание, Хэл, нет греха в том, чтобы трудиться, следуя своему призванию».

Однако наступает момент, когда пути принца и его друга расходятся. Первая реакция принца при известии о войне вполне в духе Фальстафа, тот реагирует по-своему: «Земля будет продаваться дешевле тухлой макрели», — а принц продолжает: «Что ж, если эта гражданская потасовка продержится, мы будем покупать девственниц сотнями, как гвозди для подков». Однако во время битвы, когда принц обнаруживает у Фальстафа вместо меча бутылку с хересом, он искренне возмущен: «Разве сейчас время для шуток?» Утверждение, что монолог Фальстафа о чести является протестом против «феодального» понятия чести, лишено оснований и противоречит тексту пьесы. Фальстаф отрицает честь, если она требует жертвовать жизнью.

В сражении, которое происходит во время этих рассуждений Фальстафа, принц спасает жизнь короля, обращает в бегство отважного Дугласа, убивает в поединке Генри Перси и произносит ему эпитафию. Называя честолюбие Хотспера «плохо сотканным» (ill weaved ambition), принц все-таки признает его величие. «Прощай, великое сердце», — говорит он (1 H. IV; V, 4, 87—88).

Тут же принц видит лежащего на земле Фальстафа, который во время поединка с Дугласом притворился мертвым. Принц искренне огорчен («Прощай, бедный Джек!»), но не очень сильно скорбит о смерти друга: «Я жалел бы тебя больше, если бы больше любил суету» (vanity) (1 H. IV; V, 4, 102—106).

Понятие чести в хрониках Шекспира многогранно, и его нельзя воспринимать упрощенно. Фальстаф отрицает не «феодальное» представление о чести, а честь вообще, ту честь, которую, например, Моубрей в хронике «Ричард II» называл чистейшим сокровищем, которое дается человеку в его смертный век (I, 1, 177—179).

В эпоху Возрождения были особенно распространены этические концепции Платона, Аристотеля и Цицерона, которые у ряда поэтов (например, у Эдмунда Спенсера в поэме «Королева фей») уживались с христианскими этическими идеалами. Шекспир отражает в своих произведениях все распространенные в эпоху Возрождения представления о чести, типичные для разных социальных слоев и для разных типов человеческих характеров. Исследователь ренессансной этики К.Б. Уотсон вполне прав, когда возражает против восприятия Ренессанса как эпохи, когда якобы господствовала свобода от этических ограничений⁶. Эта эпоха породила немало героев, гибнущих ради принципов.

В произведениях Шекспира встречаются сотни различных суждений о чести, и воззрения сэра Джона Фальстафа на честь ни в коей степени не отражают авторской позиции, так же как не отражают взглядов Шекспира суждения Ричарда III о совести. В обоих случаях эти герои оправдывают с помощью хитроумных софизмов свой образ жизни.

Фальстаф владеет великим искусством оправдывать свои поступки и применяться ко всякой обстановке. Человеку свойственно стремиться к сохранению жизни, рассуждает он, поэтому притвориться мертвым — значит быть истинным воплощением жизни, а вот мертвый человек действительно подделка под человека. «Самое лучшее в храбрости — благоразумие» («The better part of valour is discretion»). Так с помощью изобретательных парадоксов Фальстаф оправдывает свою трусость. Впрочем, для успокоения он все же наносит мертвому Хотсперу удар в бедро, а потом уже взваливает его тело себе на спину.

Когда появляются принц Генрих и Джон, Фальстаф сбрасывает тело Хотспера на землю и с достоинством произносит: «Вот ваш Перси. Если ваш отец вознаградит меня за это, хорошо Если же нет, то другого Перси пусть он сам убивает». На реплику Генриха: «Я сам убил Перси и видел тебя мертвым» Фальстаф отвечает с возмущением: «Вот как? О господи, до чего весь мир изолгался. Я не отрицаю, что лежал на земле бездыханным, как и он, но мы вскочили оба в одну и ту же минуту и сражались целый час по шрусберийским полям». Очевидная ложь Фальстафа так смешна, что не вызывает никакого протеста, тем более, что Фальстаф гораздо больше наслаждается своей выдумкой, чем ищет практических выгод от нее. Ложь принца Джона, который обещал мятежникам помилование, а затем приказал их казнить — это подлость и жестокость, оправдываемая ссылками на политическую необходимость. Ложь Фальстафа — безвредна, это остроумные вымыслы, которые веселят его друзей. Без них — без этого сочного юмора и острого словца — жизнь стала бы слишком тусклой и скучной.

В начале Второй части хроники «Генрих IV» (1, 2) Шекспир сталкивает Фальстафа с самым опасным противником сэра Джона — с Верховным судьей, с тем самым судьей, который даже наследного принца посмел отправить в тюрьму за оскорбление закона. Поединок между двумя врагами изображен так, что с самого первого момента Фальстаф завладевает вниманием зрителей, его находчивость поразительна, остроумие неистощимо и проявляется с тем большим блеском, чем более сурово обращается с ним Верховный судья, не наделенный чувством юмора.

Притворяясь, что принял слугу Верховного судьи за нищего, Фальстаф притворно изумляется, как можно просить милостыню, когда идет война, попутно намекая, что война — это средство избавить государство от нищих. Потом, делая вид, что он обеспокоен здоровьем короля, Фальстаф ошеломляет судью обширными познаниями, сообщая множество сведений о предполагаемой болезни его величества. Из словесной дуэли Фальстаф выходит победителем. Бесконечное повторение слов «ваша милость» (your lordship) уже в самом начале вызывает смех: «Ваша милость! Да пошлет господь вашей милости здоровья. Я очень счастлив, что вижу вашу милость на улице. Я слышал, что ваша милость была больна. Надеюсь, что ваша милость вышла на улицу по совету врача. Хотя ваша милость не переступила еще границ молодости, все же ваши годы уже отзываются преклонностью, и в них чувствуется соль; поэтому я почтительно умоляю вашу милость заботиться о своем драгоценном здоровье» (2 H. IV; I, 2, 106—114). В момент, когда судья пытается предъявить Фальстафу обвинения, подобное обращение, произнесенное единым духом, так что судья не может вставить слова, производит комическое впечатление. Страж закона и государственной власти оказывается беспомощным перед умом и изворотливостью сэра Джона. Каждое поучение судьи дает повод для столь остроумных ответов, что симпатии зрителей, бесспорно, на стороне Фальстафа.

В сценах у судьи Шеллоу Фальстаф снова оказывается более привлекательной личностью, чем этот ограниченный ханжа и хвастун. Наконец, зритель соглашается и с мнением сэра Джона о принце Ланкастерском: «Хотел бы я, чтобы ты имел хоть каплю остроумия, это было бы лучше твоего герцогского титула... Никто не может рассмешить его, но это не удивительно, ведь он не пьет вина» (2 H. IV; IV, 3, 92—96).

Знаменитый монолог Фальстафа о свойствах хереса (2 H. IV; IV, 3, 92—135) помещен сразу после разговора Фальстафа с Джоном Ланкастерским. Герцог Ланкастерский только что расправился с мятежниками с помощью хитрого обмана. Эта победа не вызывает у зрителей симпатий к нему. Он угрожает Фальстафу виселицей, и остроумные ответы сэра Джона не производят на него никакого впечатления. И вот, вместо похвал победителю, следует монолог, в котором Фальстаф высказывает весьма нелестную оценку принцу Ланкастерскому, восхваляя херес.

В фальстафовских сценах проявился гуманизм Шекспира, его сочувствие самым низшим слоям общества. В некоторых сценах ощущается оттенок горечи, потому что в них идет речь о трагических явлениях жизни. Например, часто цитируется рассказ Фальстафа о том, как он вербовал солдат в королевское войско. Все зажиточные люди откупались от военной службы, а вместо них он набирал бродяг и оборванцев, похожих на блудных сыновей (tattered prodigals), которые питались помоями и шелухой. «Какой-то дурак по дороге сказал мне, что я опустошил все виселицы и навербовал повешенных. Таких пугал свет не видывал. Я не могу пройти с ними через Ковентри, это ясно. И эти подлецы (villains) маршируют к тому же, широко расставив ноги, как будто у них кандалы на ногах; потому что в самом деле большинство я набрал из тюрем. Во всем отряде едва наберется полторы рубашки...» (1 H. IV; IV, 2, 12—53). Когда же принц Генрих говорит, что он еще не видел такого жалкого сброда, Фальстаф заявляет с философским спокойствием: «Ничего, они вполне годятся, чтобы истыкать их копьями. Пушечное мясо, пушечное мясо! Яму они заполнят не хуже других. Смертные люди, брат, смертные люди» (1 H. IV; IV, 2, 70—73). Подобные суждения давали повод критикам говорить о цинизме Фальстафа. Фальстаф, действительно, рассуждает цинично, и все-таки смысл этой сцены не в изобличении Фальстафа, а в осуждении такого положения, когда люди используются как «пушечное мясо».

На замечание Уэстморленда, что солдаты слишком изнуренные, слишком похожи на нищих, Фальстаф отвечает: «Право, не знаю, откуда взялась у них бедность. А что касается изнуренности, то, наверно, не я им подавал пример» (1 H. IV; IV, 2, 72—78). Ответ Фальстафа не вызван вопросом Уэстморленда, который вовсе не спрашивал о причинах их жалкого вида, но этот ответ свидетельствует об авторской тенденции. В комической сцене представлена трагическая картина жалкой толпы нищих и бродяг, которых гонят на убой. В конце пьесы Фальстаф упоминает о судьбе своих новобранцев: «Я повел своих оборвышей туда, где им задали перцу: из полутораста остались в живых трое, да и тем придется до конца жизни просить милостыню у городских ворот» (1 H. IV; IV, 3, 36—39).

В критике давно отмечено, что вербовка в Англии в конце XVI в. происходила так, как описано в хронике Шекспира. Местные власти пользовались вербовкой, чтобы избавить приход от бродяг, бездельников, пьяниц и нищих, в то время как все, у кого были друзья или деньги, откупались от военной службы⁷. В хронике Шекспира богатый йомен Бычок откупается из трусости, крестьянин победнее — Плесень — потому, что не на кого оставить старуху-жену и хозяйство. Фальстаф за взятки отпускает самых здоровых рекрутов и оставляет хилых бедняков.

В сочинениях современников часто встречаются замечания о бедственном положении солдат, которым в течение многих лет не выплачивают жалованья, вынуждая их заниматься грабежом. Сцена ограбления путешественников характерна для елизаветинской Англии. Фантастический рассказ Фальстафа об этом ограблении вызывает смех. Зритель не сочувствует ограбленным и не осуждает грабителей, тем более, что позднее Генрих приказывает вернуть деньги.

Незадолго до этой сцены на несколько минут появляется Гедсхиль, который потом навсегда исчезает. Он говорит о более грозном мире грабителей, чем компания Фальстафа: «Мои союзники — не какие-нибудь бродяги, которые выходят с дубинами грабить на шесть пенсов, не безмозглые рыжебородые пьяницы, а люди знатные и степенные (nobility and tranquility), бургомистры и богачи (great oneyers), которые умеют за себя постоять и больше дерутся, чем говорят, и больше говорят, чем пьют, и больше пьют, чем молятся. Впрочем, я заврался: они все время молятся своему святому — государству, или, лучше сказать, не молятся, а грабят его, катаются на нем верхом, топчут его, как свои сапоги». Когда трактирный слуга спрашивает, выдержит ли государство грязь и плохую дорогу, Гедсхиль отвечает: «Выдержит, выдержит — правосудие его смазывает. Мы воруем, как за каменной стеной, с полной безопасностью...» (1 H. IV; II, 1, 81—96). Нетрудно видеть, что Шекспир намекает на узаконенный грабеж государственных доходов, более страшный, чем проделки Фальстафа, которые вызывают снисходительное отношение.

Чем объясняется комическое освещение столь мрачных сторон жизни? Лондон 90-х гг. XVI в. был полон безработными, бродягами, нищими, которые вынуждены были добывать средства к существованию воровством. «Беспокойными элементами» были моряки, бывшие солдаты, подмастерья, которые во время потасовок вооружались дубинками. Как отмечает В.В. Штокмар, количество «дерзких» людей постоянно росло, несмотря на жестокие законы. Эти люди ютились в грязных притонах, на постоялых дворах, в гостиницах и тавернах⁸. Харрисон, честный протестантский священник, с ужасом говорит о всеобщей деморализации и перечисляет двадцать три вида бродяг и воров. Грабежи путешественников были настолько обычны, что никто не пускался в путь без оружия. Хозяева гостиниц часто заключали сделки с грабителями, указывая, кого из приезжающих можно ограбить⁹ (подробность, использованная Шекспиром).

Харрисон признает, что многих побуждает к грабежам их бедственное положение. Правительство, несмотря на кровавые законы против воров, не могло уменьшить это национальное бедствие. Шекспир часто упоминает в своих исторических драмах о том, что в разгар боя солдаты бросаются грабить убитых. Деклассированные элементы составляли в то время такую большую часть населения, что бродяжничество и преступления были неизлечимой болезнью времени. Низы общества — нищие, воры и бродяги — были в то время не отщепенцами, отвергнутыми народом, как люмпен-пролетариат XIX в., а самой угнетенной и преследуемой частью общества.

Шекспир не оправдывал их образа жизни, но он не мог отнестись к этим слоям населения с резким осуждением, потому что понимал причины многих болезней государства. Комическое изображение Фальстафа и его приятелей, как и освещение восстания Кэда в ранней хронике, призвано спрятать, замаскировать трагизм явлений, которые при таком изображении сначала вызывают смех, и лишь потом, и не у всякого зрителя, — грустное раздумье. Комизм в фальстафовских сценах разнообразнее и тоньше, чем в сценах мятежа Кэда, но сохранено социальное содержание комизма. В остроумных шутках Фальстафа, принца Генриха, Пойнса игра слов, сочные образы, безобидная, на первый взгляд, шутка часто содержат напоминание о темных и печальных сторонах жизни, хотя ни один из персонажей не ставит при этом никаких серьезных «разоблачительных» целей. Например, во многих клятвах и проклятиях упоминается виселица. «Пусть меня повесят», «убирайся и пусть тебя повесят», «побереги шею для палача» — такие выражения уснащают речь извозчиков и трактирного слуги (1 H. IV; II, 1, 2, 24, 34, 44, 70). «Если меня не повесят», «пусть вас повесят», «иди и повесься на собственных подвязках наследника престола» — таковы клятвы и шутки Фальстафа (1 H. IV; II, 1, 4, 15, 30, 32, 46, 61, 76, 98). Постоянное упоминание распространенного в елизаветинской Англии наказания завершается речью Фальстафа, в которой он обличает трусов и сокрушается об исчезнувшем мужестве: «Во всей Англии осталось неповешенными только трое порядочных людей, да и то один из них растолстел и начал стареть, — помоги им бог» (1. H. IV; II, 4, 142—144). В одной из сцен Фальстаф упоминает «страппадо» — самое страшное орудие казни, когда после пыток на дыбе жертву сбрасывали вниз, все кости выходили из суставов и ломались, и человек умирал в страшных мучениях (1 H. IV; II. 4, 261—266).

Парадоксальные суждения Фальстафа часто напоминают о печальных фактах. Фальстаф пытается скрыться от Верховного судьи и притворяется, что принял посланного за ним слугу за просящего милостыню бродягу: «Как? Такой молодой и просит милостыню. Разве теперь не военное время? Разве нет дела? Разве королю не нужны подданные, а бунтовщикам солдаты? Хотя и позор быть на чьей-либо стороне, кроме королевской, но еще позорнее нищенствовать, чем присоединяться к неправой стороне, хотя бы ее действия были хуже, чем можно выразить словом "мятеж"» (2 H. IV; I, 2, 84—90). Перевод М.А. Кузмина в этом месте не совсем точен, королевская сторона не представлена правой: «...позор быть на чьей-либо стороне, кроме одной», — говорит Фальстаф.

Тема бедности возникает во многих сценах. Фальстаф жалуется на «карманную чахотку» (2 H. IV; 1, 2, 264—266), которую не могут излечить никакие займы. Он мечтает о хорошем воре, который бы его снабжал деньгами (1 H. IV; III, 3, 211—213); кумушка Куикли объясняет Фальстафу, почему она не требует, чтобы Бардольф возвратил долги: «Увы, он беден, у него ничего нет» (1 H. IV; III, 3, 88); бедняга Пистоль вызывает презрение даже у Долль Тиршит. В богатом арсенале ругательств, которыми Долль встречает Пистоля, бедность «капитана» занимает не последнее место, ведь этот грязный воришка, возмущается она, питается только черствыми пирогами и заплесневелым компотом из чернослива (2 H. IV; II, 4, 132). Напоминание о бедности возникает в самый неожиданный момент в нелепой выдумке сэра Джона, когда, привлеченный к суду по требованию кумушки Куикли, он уверяет Верховного судью: «Милорд, это несчастная сумасшедшая, она кричит на весь город, что ее старший сын похож на вас: раньше она жила неплохо и, по правде сказать, помешалась от бедности» (2. H. IV; II, 1, 113—116).

Жизнь лондонских низов представлена зрителю в комическом восприятии сэра Джона, который вовсе не задается целью обличать свой век, а просто смешит друзей.

Этическая оценка Фальстафа и его приятелей не может быть основана на моральных нормах более поздних времен, и комическое освещение жизни лондонских низов усложняет восприятие. Как, например, воспринимали зрители XVI в. своеобразное «бунтарство» Фальстафа? Когда принц уличает его во лжи и требует объяснений, Фальстаф разыгрывает смелый протест: «Если бы меня вздернули на дыбу и подвергли каким угодно пыткам, я и тогда ничего бы вам не сказал по принуждению! Если бы у меня этих объяснений было больше, чем ежевики в лесу, я и то по принуждению не стал бы их выкладывать» (1 Г. IV, II, 4, 261—266). Нелепое преувеличение и забавное хвастовство вызывают смех, но эти шутки звучали со сцены в эпоху, когда пытки на дыбе были главным средством получить показания.

Хозяйка таверны кумушка Куикли также во многие моменты вызывает сочувствие. Она искренне привязана к сэру Джону и не только потому, что покорена дворянским происхождением. Она помнит количество купленных для него рубашек, и то, что они были «из настоящего голландского полотна по восьми шиллингов за локоть». Она ведет запись его долгов и может даже пригрозить ему арестом, но когда сэр Джон спрашивает ее, какую сумму он должен, она не приводит цифры долга, а вспоминает тот день, когда Фальстаф обещал жениться на ней и сделать ее знатной дамой. Не переводя дух она перечисляет обстановку комнаты и все события этого счастливого для нее дня. Однако, несмотря на свой гнев, она через минуту снова верит Фальстафу и обещает достать ему денег, хотя бы для этого пришлось заложить платья и серебряную посуду. Проводив его на войну, она говорит, что уже двадцать лет знает этого честного и верного человека. Из хроники «Генрих V» зритель узнаёт, что она не покидает сэра Джона до его смерти.

Мистрис Куикли, по ее словам, в почете у самых лучших людей, она открывает дверь как честному человеку, так и шулеру, но страшно боится «забияк», потому что скандалы могут повредить ее заведению. Несмотря на просьбы Фальстафа, она отказывается впустить Пистоля: «Глупости, сэр Джон, лучше и не говорите. Вашего забияку прапорщика я не впущу. Я была на днях у мистера Тайзика, начальника полиции нашего квартала, и он мне сказал, это было не далее как в прошлую среду: "Соседка Куикли, сказал он (мистер Домб, наш пастор был при этом), соседка Куикли, пускайте к себе только вежливых людей, потому что, сказал он, про вас идет дурная слава". А я знаю, почему он это сказал. "Потому что, сказал он, вы честная женщина и на хорошем счету; будьте же осторожны и принимайте гостей с разбором. Не принимайте, сказал он, забияк"» (2 H. IV; II, 4, 90—104). В этой речи отражены ее характер, ее желания и страхи и ее отношения с местными властями. Как раз в 1597—1599 гг., когда хроника ставилась на сцене лондонских театров, в парламенте по требованию пуритан обсуждались билли о закрытии всякого рода сомнительных заведений.

В хронике «Король Генрих IV» современная Шекспиру Англия предстает перед зрителем разделенной на два чуждых друг другу мира. Один — мир высших сословий, войн и заговоров, рыцарских представлений о славе, политических дебатов. Другой — мир низов: оборванное войско, спасающиеся от военной службы крестьяне, трактирные хозяева и слуги, разорившиеся рыцари, воры и бродяги — все те, кто стоит на низших ступенях социальной лестницы и кому постоянно угрожает тюрьма, наказание плетьми или виселица. Ошибочно воспринимать жизнь низов общества, изображенную в хрониках Шекспира, с позиции Верховного судьи или принца Джона Ланкастерского, подобно исследователям, увидевшим в драме желание Шекспира подчеркнуть опасность этого «подпольного мира» для государства. Государство во времена Шекспира и без того жестоко преследовало эти слои населения. По нашему убеждению, замысел Шекспира заключен как раз в обратном: комическое освещение жизни лондонских низов должно вызвать к ним сочувствие.

Быт и нравы, показанные в фальстафовских сценах, не представлены как жизнь всего английского народа. Фальстаф и его окружение, разумеется, не народ — здесь нет крестьян и ремесленников, торговцев, словом, тех «коммонеров», которые для политических авторов XVI в. составляли «народ» (the people, the commons) как третье сословие, противостоящее дворянству и духовенству, активно участвующее в исторических событиях во время народных мятежей.

В фальстафовских сценах выведены деклассированные по тем или иным причинам слои населения. Шекспир уловил характерную особенность эпохи, погружая обедневшего дворянина сэра Джона Фальстафа в жизнь лондонских трактиров. По замыслу Шекспира, Фальстаф — не обличитель, не скептик и не противник существующего положения вещей. Фальстаф ни разу не высказал сочувствия тем, кого он ведет на убой, или тем, кого грабит. Господство сильных над слабыми в его глазах — естественное положение вещей, соответствующее законам природы.

Разрыв Генриха V с Фальстафом является государственной необходимостью, победой долга нового короля перед Англией. Однако в хронике «Генрих V» сочувственно освещена смерть сэра Джона, и его друзья вспоминают о том, что король «разбил его сердце». В этом напоминании немало горечи, ведь во время войны Генрих приказывает сурово расправиться и со своими бывшими знакомцами, приятелями Фальстафа, уличенными в воровстве.

Драму «Генрих V» необходимо воспринимать в связи с исторической обстановкой тех лет, когда она была написана. Похвалы военачальнику, который подавляет мятеж в Ирландии, — прямой намек на Роберта Эссекса. Эти похвалы не означали желания польстить фавориту. К 1599 г. Эссекс был в немилости, весь королевский совет состоял из его личных врагов. Он почти насильно был отправлен в Ирландию и знал, что это назначение погубило нескольких его предшественников. В 1599 г. Ирландия была охвачена восстанием, и Эссекс не мог с этим всеобщим восстанием справиться. Шекспир создал пьесу в момент, когда Эссекс был в Ирландии, а в следующем году этот военачальник позорно бежал, бросив армию, погибающую от ирландских мятежников и от болезней. Многие моменты в драме свидетельствуют о знакомстве Шекспира с положением английских солдат в Ирландии.

Необходимо давно отвергнуть представление о Генрихе V как об «идеальном короле». Генрих искусный политик, но он добивается успеха с помощью решительных и жестоких мер, и в этом Шекспир следует источнику. Более того, Шекспир подвергает сомнению утверждение историков о справедливых притязаниях Генриха на французские владения, хотя зрители его времени воспринимали пьесу как патриотическое произведение и политическая риторика правителей была достаточно эффективной.

Начало войны с Францией изображено в драме Шекспира в критическом свете. Архиепископ Кентерберийский опасается, что парламент примет закон, по которому церковь лишится лучшей части своих земель. Доходы, отнятые у церкви, пойдут на содержание королевской свиты, богаделен, на пополнение казны, на помощь старикам и бедным. Всю надежду прелаты возлагают на короля, который «чтит веру и святую церковь». Архиепископ предлагает королю начать войну с Францией, для которой церковь даст деньги.

Узнав о заманчивом предложении, Генрих требует обосновать справедливость притязаний Англии на французские земли. В ответ архиепископ произносит монолог, в котором сравнивает государство с пчелиным ульем, где происходит разделение труда в обществе, и заканчивает свою речь логически нелепым выводом: «Поэтому, государь, во Францию!» Запутанность юридических «нрав» Генриха настолько ясна, что Шекспир вводит завуалированное образное определение всей этой казуистики. В речи английского посла есть любопытная фраза: «Это не надуманное и несправедливое притязание, выловленное из червивых дыр давно исчезнувших дней или выкопанное из пыли древнего забвения», а в доказательство он передает французскому королю древнюю родословную Генриха, из которой, по мнению посла, становится ясно, что Генрих имеет «законные» права на французскую корону. Если отнять отрицание «не», то в речи посла вполне можно видеть точную оценку притязаний как «надуманных и несправедливых».

Сам Генрих проявляет незаурядные таланты оратора. Например, его речь перед солдатами накануне битвы насыщена метафорами и риторикой и призвана возбудить ярость в солдатах. В этой речи нет даже намека на правое дело, а угрозы Генриха, адресованные губернатору Харфлера, рисуют страшную картину жестокости и насилия — в этих словах отражена историческая оценка военной кампании Генриха V во Франции. Таким образом, Шекспир подвергает сомнению «справедливость» завоевательной войны.

Для того чтобы достичь успехов в политике, правители вынуждены скрывать истинную сущность поступков, создавать видимость законности и оправдывать любые действия ссылками на справедливость или необходимость. Генрих V — «хороший король», т. е. он заботится о государстве, считается с интересами сословий, с советом, парламентом, церковью, т. е. с теми силами в стране, которые и составляют опору государства и власти. Однако он ведет несправедливую войну, казнит своих бывших друзей, превознося верность в дружбе, жестоко расправляется с низами общества во время войны и вынужден силой обстоятельств подчиняться требованиям высших сословий — в этом и состоит, по замыслу автора, искусство управления государством.

Поздние хроники позволяют прийти к выводу, что Шекспир сомневался в осуществлении гуманистических теорий об идеальном правителе — общепризнанные этические оценки не всегда применимы, когда речь идет о правителях. Не только личные добродетели определяют успех в политике, но и совершенно особые качества, и главным признается понимание потребностей государства в данный исторический момент. В некоторых сценах можно видеть полемику Шекспира с концепцией «идеального правителя» в трактате гуманиста Томаса Элиота¹⁰.

Примечания

1. Phillips J.E. Jean de Bordes' «Maria Stuarta Tragoedia»: the earliest known drama on the Queen of Scots // Essays critical and historical, dedicated to Lily B. Campbell. Berkeley—Los Angeles, 1950.

2. The Misfortunes of Arthur. // Old English plays... by R. Dodsley. 4th ed. by W. Carew Hazlitt. 1874. Vol. 4.

3. См. комментарии в изд.: Shakespeare W. King Richard II. Ed. by P. Ure. Cambridge (Mass.), 1956.

4. Политические проблемы поздних хроник освещены в трудах Ю.Ф. Шведова: Проблема реализма Шекспира в исторических хрониках. Автореф. канд. дис. М., 1959; Исторические хроники Шекспира. М., 1964; Вильям Шекспир. Исследования. М., 1977.

5. Подробные библиографические ссылки приведены в моей книге: «Личность и государство в исторических драмах Шекспира». Л., 1977. Примеч. к гл. 4.

6. Watson C.B. Shakespeare and the Renaissance concept of honour. Princeton (New Jersey), 1960. P. 73—75, 93.

7. Satcliffe M. The practice, proceedings and laws of arms 1593. — In: Campbell M. The English yeoman under Elizabeth. New Haven, 1941. Pp. 351—352; Campbell L.B. Shakespeare's Histories — mirrors of Elizabethan policy. San Marino, Calif. 1947. P. 247.

8. Штокмар В.В. Очерки по истории Англии XVI века. Л., 1957. С. 57—58.

9. Harrison W. Op. cit. P. 283—284.

10. Elyot Th. The Boke named the Govemour. In 2 vols. L. 1880. Vol. 1. P. 85—87; vol. 2. P. 406—409. Некоторые параллели приводит Э. Гретер: Grether E. Das Verhaltniss von Shakespeare's «Henry V» zu sir Thomas Elyot's Governour: Inaug. Diss. Marburg—Lann, 1938.