Шекспировский вопрос сегодня. Групповое авторство от безысходности

Исследовав духовное состояние того века, сегодня уже многие ученые подвергли сомнению гипотезу (гипотеза — потому что прямых доказательств нет), что Шекспиром был стратфордский обыватель Уильям Шакспер. В Лондоне построен театр «Глобус» — точная копия шекспировского. Там идут пьесы Шекспира с участием замечательных актеров, проводятся конференции; последняя, летом 2005 года, была посвящена всем неортодоксальным претендентам. Прессой конференция освещалась благожелательно. Сейчас это центр всех участников международной дискуссии «Кто написал Шекспира?».

Сегодня главное направление в истории шекспировского вопроса — групповое авторство. Среди сомневающихся верх берет мысль, что «Шекспир» — это групповой замысел, возглавлял который Фрэнсис Бэкон. Мне постоянно задают вопрос, почему для меня групповая гипотеза неприемлема. Ведь это самое простое объяснение всех совпадений жизненных событий и драматических эпизодов в пьесах. И потому я в самом начале постараюсь вразумительно на него ответить.

У каждого автора собственный почерк — мысль банальная. И просто ограничиться напоминанием о ней — значит ничего не сказать, она мелькнет в сознании и, никого ни в чем не убедив, в тот же миг забудется. Но почерк писателя не сводится к одному стилю. Конечно, у каждого писателя своя манера письма: любимые слова, расположение слов в речи (например, предпозиция и постпозиция определяющего слова: цветы полевые и полевые цветы), короткие и длинные предложения, свои предпочтения — больше мягкого юмора, больше сарказма. Но дело не только в этом. Каждое произведение носит личностную психологическую печать. И ее никогда ни с чьей другой не спутаешь, она уникальна, как отпечаток пальца. Возьмем, к примеру, Пушкина и Лермонтова, два их стихотворения о великих людях.

А.С. Пушкин о Петре I:

На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася, бедный челн
По ней струился одиноко.
По мшистым, топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца,
И лес, неведомый лучам
В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел.
И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен
Назло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой встать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.

М.Ю. Лермонтов о Наполеоне:

По синим волнам океана,
Лишь звезды блеснут в небесах,
Корабль одинокий несется,
Несется на всех парусах...

Есть остров на том океане —
Пустынный и мрачный гранит;
На острове том есть могила
А в ней император зарыт.

Зарыт он без почестей бранных
Врагами в сыпучий песок,
Лежит на нем камень тяжелый,
Чтоб встать он из гроба не мог.

И в час его грустной кончины,
В полночь, как свершается год,
К высокому берегу тихо
Воздушный корабль пристает...

Из гроба тогда император,
Очнувшись, является вдруг;
На нем треугольная шляпа
И серый походный сюртук.

Скрестивши могучие руки,
Главу опустивши на грудь,
Идет, и к рулю он садится
И быстро пускается в путь.

Несется он к Франции милой,
Где славу оставил и трон.
Оставил наследника сына
И старую гвардию он.

И только что землю родную
Завидит во мраке ночном,
Опять его сердце трепещет
И очи пылают огнем.

На берег большими шагами
Он быстро и прямо идет,
Соратников громко он кличет
И маршалов грозно зовет.

Стоит он и тяжко вздыхает,
Пока озарится восток,
И капают горькие слезы
Из глаз на холодный песок.

Потом на корабль свой волшебный,
Главу опустивши на грудь,
Идет и, махнувши рукою,
В обратный пускается путь.

Пушкинское мажорное звучание отличается от лермонтовского минорного, как запахи цветов, краски неба.

А сравните Полтавскую битву Пушкина с лермонтовским «Бородино». И вас пронзит ощущение равно великих талантов и разница творческой личности, поэтической манеры и, конечно, (это, наверное, главное) — разница душевного склада.

Поэты абсолютно индивидуальны, что бы вы ни взяли: любовную лирику или пейзажную. Вот последнее четверостишие «Когда волнуется желтеющая нива...»:

Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, —
И счастье я могу увидеть на земле,
И в небесах я вижу Бога.

(1837)

Сравните его с пушкинским: «...Вновь я посетил тот уголок земли, / где я провел изгнанником два года незаметных. Но около корней их устарелых... / теперь младая роща разрослась...» И окончание:

Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Приятных и веселых мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.

(1835)

Мажорный, монументальный, пусть и лирический, и, конечно, глубоко личный тон Пушкина, и минорный, печальный, романтический и тоже глубоко личный — Лермонтова. Хотя временная разница между поэтами невелика, слышно большее тяготение пушкинского стиха к державинскому. Через два года после обращения к «младому племени» Пушкина не стало.

«Да, хорошо уснуть на заре, после длинной ненастной ночи с полной верой, что настанет чудесный день»¹. О Лермонтове такого не скажешь.

Мог бы Лермонтов написать «Сказку о царе Салтане»? Нет, конечно. Зато он написал «Песню о купце Калашникове». Поэзия Пушкина, его поэтический взгляд, при всей драматичности времени, что он ощущал умом и сердцем, не лишены устремленности в будущее. Поэзия же Лермонтова пропитана трагическим ощущением действительности, и это проявляется в выборе трагических событий прошлого. Вся его жизнь только укрепляла это мироощущение. Гибель Пушкина была, наверное, пиком этого мироощущения: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата!... Он не доступен звону злата, и мысли и дела он знает наперед». Я привела эти пространные выдержки, чтобы читатель наглядно убедился, как несхож авторский почерк великих поэтов и как их роднят ценности. И поэтому у сторонников группового авторства, как теперь говорят, «нет никакого шанса».

Вот печатаю на современнейшем пишущем механизме стихи Пушкина и Лермонтова, и видится мне пушкинское гусиное перо, старинная чернильница, — и такая тоска по старому времени. Да, кажется, перевалило человечество хребет, отделяющий технологический прогресс от технологического регресса. (Гусиным пером писал и Шекспир.) И теперь нас, оснащенных электронными средствами накопления и передачи информации, не соблазнит чистый белый лист бумаги, не обрадует обоняние кипарисовый запах карандаша. Мы забываем собственный почерк, утешают нас не живые пейзажи, а телеэкранные.

Примечания

1. Герцен А.И. Былое и думы // Собр. соч. Т. 6. С. 295.