Ефрем Сирин

Моя любимая молитва — Ефрема Сирина (читается во время Великого поста). Ефрем Сирин — один из величайших учителей Церкви IV века христианской эры. Число его сочинений простиралось до тысячи, не считая составленных им молитв и стихотворений, «излагавших учение церковное и положенных на народные напевы». «по складу своих духовных сил он был не столько мыслитель, сколько оратор и поэт»¹. Ефрем Сирин молит Господа, чтобы тот не дал ему «духа праздности, уныния, празднословия и любоначалия» и, напротив, дал «дух целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви», научил «не осуждати брата своего и видеть прегрешения свои». Под этой молитвой могли бы подписаться все земные гении. У Пушкина есть переложение этой молитвы, написанной меньше чем за год до смерти, в июле 1836 года:

Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольных бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв.
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.

Возможно ли, чтобы ростовщику Шаксперу пришло в голову написать такое переложение такой молитвы! Мог ли он молиться этой молитвой? Одного этого достаточно, чтобы раз и навсегда покончить с этим позором — считать стратфордского лихоимца великим Шекспиром. Пока русский народ совсем еще не обуржуазился, он должен одним из первых вымарать из истории культуры столь вредоносное заблуждение.

Но вернемся к словам Пушкина о характере гения, который обыкновенно простодушен и с великим характером, всегда откровенным. В сонете 66 есть такая строка: «And simple-Tryth miscalde Simplicitie». Смысл ее — отсутствие лукавства в человеке зовется в его подлое время глупостью. Из всех существующих переводов ближе всех к английскому тексту перевод Сергей Степанов: «И искренность, что кличут простотой». У Маршака: «И прямоту, что глупостью слывет». Смысл здесь другой: говорить людям в глаза то, что думаешь, считается глупостью. «Simple truth» совершенно не то, что «прямота». Эта строка Шекспира близка по смыслу к словам Пушкина: талант простодушен, простодушно говорит, что думает.

И это простодушие (искренность у Степанова), говорит Шекспир, толпа почитает глупостью. Для Шекспира и для Пушкина «бесхитростность, простота — добродетель». Эта же черта упоминается еще в одном сонете — 138 (написан до 1599 года):

When my love swears that she is made of truth,
I do believe her, though I know she lies,
That she might think me some untutored youth
Unlearned in the world's false subtleties.

Переводы теряют эту черту, которую, по мнению Ратленда, видит в нем его невеста. Мы не знаем, задевает ли его эта черта. Скорее всего, нет. Судя по тому, как она здесь излагается: «не обученный мирскому подлому лукавству» — дословный перевод четвертой строки. Вот как переводит этот сонет Маршак:

Когда клянешься мне, что вся ты сплошь
Служить достойна правды образцом,
Я верю, хоть и вижу, как ты лжешь,
Вообразив меня слепым юнцом.

То же у Степанова:

Меня юнцом зеленым мнит она,
Но это мне нисколько не обидно.

А вот что пишет английский комментатор к четвертой строке:

«"the... sublteties" — the crafty and deceptive stratagems of the majority of the world...»²

Перевожу определение шекспировского слова: «лукавство и лживость, черты, присущие большинству человечества».

Значит, дело здесь не в том, что возлюбленная считает его просто зеленым юнцом, она еще видит в нем отсутствие лукавства, которым «живет большая часть мира». А Пушкин нам объяснил, что гениальным поэтам лукавство вообще не свойственно.

Вот такие потери случаются при переводе емких мыслью стихов гениального поэта.

Столь же индивидуален и гений Шекспира, ни с кем не спутаешь. И столь же прекрасны его стихи. Сочинения его делятся на два периода: первое десятилетие — полный жизнелюбия, озорства тон чистых комедий, героическая (с вкраплением комического) поступь исторических хроник — поистине «Amorfus», по понятиям сэра Филипа Сидни. Словом, пушкинское мировосприятие. И второе десятилетие: после страшных казней, завершивших куцее восстание Эссекса, первые пять-шесть лет убийственно мрачное восприятие мира, отразившееся в великих трагедиях. Между ними переходный период: мелодраматические комедии, точнее даже драмы, написанные еще до восстания Эссекса. Последние же пьесы — как постепенно утихающий шторм. И, наконец, «Буря». Вначале взбесившаяся стихия, валы, гонимые нездешней силой, а венчает все покойное колыхание морской пучины, куда канула, простив всех, чудная книга, рождавшая два десятилетия гениальную поэзию. Так что групповая гипотеза отпадает сама собой.

Вот пример гениального стиха Шекспира — эталон его поэтического мастерства. Стих этот, на мой взгляд, не поддается переводу (слова Горацио, самый конец «Гамлета», акт 5, сц. 2, строки 364—365): «...Good night, sweet prince, / And flights of angels sing thee to thy rest». А вот и несчастный перевод Лозинского: «Спи, милый принц. / Спи, убаюкан пеньем херувимов». Такая искусственность и подмена чувства (Гамлет — убаюкан?). Бедный Шекспир и бедный русский читатель. И ничего с этим не поделаешь. Русские глаголы под действием послелогов не приобретают значение движения («sing to thy rest»).

На днях включила наобум канал «Культура» и напала на передачу о Шекспире. В ней снимки прелестных уголков Лондона, сохранившихся еще со времен Шекспира. Ученый шекспировед комментировал последнюю пьесу Шекспира «Буря». Его рассказ, целиком опирающийся на традиционные представления о жизни Шакспера, которые подаются в научных изданиях в сослагательном наклонении, шел здесь как несомненное повествование о жизни «Великого барда». Ладно, это можно отнести за счет того, что в русском языке сослагательное употребляется гораздо реже, чем в английском языке, согласно лингвистическому закону несовпадения спектра языков. Но вот что меня по-настоящему огорчило: шекспировед запамятовал одну важную подробность: Просперо, главный герой «Бури», по его утверждению, зарыл в землю свои волшебные книги, покончив таким способом с волшебным поэтическим даром. Но дело как раз в том, что Просперо не зарывал своих волшебных книг. (Это есть и в английском тексте «Бури», и в переводе.) Во-первых, у него была всего одна книга, во-вторых, он ее не зарыл, а бросил в море, то есть вернул свой природный дар природной стихии:

And deeper than did ever plummet sound

I'll drown my book. Solemn music.

Перевод:

Куда еще не опускался лот,
Я книгу утоплю. Торжественная музыка.

Это важно, дарование поэта у Шекспира было природное, подобное морю, ветрам. О такой поэзии Бэкон сказал: она произрастает плодотворящей силой самой земли. И Просперо не стал бы сжигать волшебной книги: очередная буря может вынести ее из морской бездны на берег — если не Просперо, хотя, может, и ему, — то спешащему на смену другому гению. Вот так-то понимают Шекспира ученые, многие десятилетия перепевающие допотопные мотивы, не учитывая последних открытий текстологов, источниковедов, знатоков параллельных мест в пьесах самого Шекспира и других авторов той плеяды. А ведь это все исследовано и отражено в трех сериях общедоступного Арденского издания пьес Шекспира. Печально, что приверженцы мифа не знают реалий самых известных шекспировских пьес и, выступая с таким негодным оружием, управляют сознанием доверчивых зрителей и слушателей. Человечество на нынешнем этапе все глубже погрязает в нынешней схоластике, до сих пор не освободившись от идолов заблуждений Бэкона, и не только в шекспироведении.

Меня часто спрашивают, особенно за рубежом, что вовлекло меня в эту затягивающую пучину — «Кто написал «Шекспира»? Сомнения в авторстве шекспировского наследия закрались ко мне очень давно, еще в шестидесятые годы. Закончила я аспирантуру, тема была лингвистическая — «Перевод неполных предложений», ее придумал кто-то на кафедре, кажется, Яков Осипович Рецкер, которого мы с моим научным руководителем, замечательной переводчицей и давней его приятельницей Ольгой Петровной Холмской, обожали. О-Пе-Ха, как звали Ольгу Петровну «кашкинцы» (могучая кучка советских переводчиков), как-то призналась мне: «Вы не представляете себе бездны моего научного невежества». Так что вся надежда была на Якова Осиповича. Мы с ним очень подружились, часто ходили в гости, благо он жил недалеко от института, на том самом углу, где сейчас стоят Красные палаты, а тогда высился огромный уродливый дом с глухой темно-красной кирпичной стеной, перечеркнутой брандмауэром. Он нам рассказывал, какие шли бои именно тут в революцию 1917 года между кадетами и рабочими, он даже помнил лежащие фигурки убитых. Яков Осипович остался в России, сколько его ни звал в эмиграцию богатый отец, который был, кажется, фабрикант, точно не помню. Страстью его жизни была музыка, он учился фортепьянной игре у Глазунова. Но музыкальная карьера почему-то не задалась, и Я.О. Рецкер углубился в лингвистику. Он охотно откликнулся на нашу просьбу, но тема показалась мне смертельно скучной, я уже начала переводить английских авторов, срок аспирантуры окончился, а у меня не было написано ни строчки. И кто-то с кафедры литературы посоветовал заняться переводами «Гамлета».

С восхищением погрузилась я в загадочную душу принца Датского. Но вот закавыка: все двадцать русских переводчиков всяк по-своему толковали Гамлета. Взялась за английский текст, ходила на все театральные представления — Гамлет бередил душу, притягивал, восхищал. Но духовная его суть оставалась загадкой. И тогда я взялась читать подробные биографии Шекспира, надеясь, что уж жизнеописание-то отомкнет Гамлета. Но ничего, кроме отвращения к автору, как он оживал в биографиях, это чтение мне не дало. Для нас, воспитанных на русской классической литературе (тоже плод еще полуфеодального общества), столь мощные гуманистические произведения не могли выходить из-под пера не просто малообразованного человека, но впитавшего с молоком матери совсем иные жизненные правила и ценности и выросшего в антигуманистической среде. Вот тут меня и посетили первые смутные сомнения. Скоро выяснилось, что сомневаюсь не одна я, что существуют целые общества, отстаивающие разных претендентов. Ясное дело, в таком смущении ума и души писать диссертацию о «Гамлете» было невозможно.

Теперь загадку представлял не только Гамлет, персонаж пьесы, но и сам ее автор. Как раз в это время я начала читать курс «Перевод английских библеизмов на русский язык» для будущих переводчиков ООН, который читала потом двадцать лет, и во тьме веков замаячила еще одна загадка: историческая личность учителя праведности Иисуса Христа. Чаша весов склонилась в пользу Шекспира, все-таки он отстоит от нас всего на четыре века. И природа его чисто человеческая. С Иисусом Христом все гораздо, гораздо сложнее. Его двухтыся-челетняя жизнь в сердцах людей, молившихся и все еще молящихся ему как Богу, точнее Сыну Божьему, окружает его личность таким пиететом и прелестью, что размышлять о нем можно и должно, а исследовать и препарировать духу не хватит. Словом, я стала заниматься Шекспиром, сначала робко, по-дилетантски, читая случайно попавшиеся в руки книги. Но мало-помалу работа затягивала. С авторством Шекспира это именно так — коготок увяз, всей птичке пропасть.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. И все же к середине девяностых годов у меня сложилась гипотеза, которой я придерживаюсь и сейчас. Как уже сказано, гипотеза переросла в целостную концепцию, требующую, разумеется, дальнейших поисков, исследований, размышлений. Тем временем в читательских и даже научных кругах мало-помалу началось разрушение шаксперского мифа. И пришлось задуматься над тем, что же такое миф, как он рождается. Почему и когда приобретает такую силу, что правде сквозь него столь же трудно пробиться, как здоровому зерну сквозь панцирь асфальта, умертвляющий живую землю.

Примечания

1. Барсов Н.И. Ефрем Сирин // Энциклопедический словарь / М.: Брокгауз-Эфрон, 1894. Т. 22. С. 695.

2. Shakespeare's Sonnets / Ed. by K. Dunkan-Johnes // A.Sh. L., 1997. Р. 390.