Путешествие во времени. Шекспир: миф, сказка, быль

Писатель Даниил Данин открыл науку кентавристику. Я никак не могла понять ее сути, разговаривая с ним по телефону, — Д. Данин был верный ратлендианец. Но когда написала эту главу, увидела ее чисто «кентавристский» характер. У нее две, казалось бы, несоединимые, части: одна — сугубо научная, другая лирическая, и получился «кентавр». Перечитала я ее и решила — пусть так и останется. От нее будет польза и тем, кто служит науке, и тем, кто просто любит читать.

Говорят, земной шар стал теперь земным шариком благодаря научному и технологическому развитию. К сожалению, и благодаря фантастическим военным технологиям. Теперь раз плюнуть — поразить в считанные минуты цель-антипод. А ведь когда-то, чтобы разрушить крепостные стены врага даже при содействии Бога Саваофа, надо было под звуки иерихонских труб обойти их, по крайней мере, три раза, что уж говорить о неволшебных способах ведения войны. Каким огромным, беспредельным представлялся мир, скажем, русскому человеку. Как там у классика, скачи до заграницы хоть тысячу лет — не доскачешь. Или в шекспировские времена в Англии — от Лондона до Стратфорда мили не мерены. Эта беспредельность пространства для стародавнего сознания отражена и в литературе, и в простодушных народных сказках.

Но мир сжался не только в пространстве, но и во времени. Благодаря тщательным историческим исследованиям последних полста лет наши представления о событиях прошлого приобретают глубину: как в телескоп звездное небо, в них, как в рисунках созвездий, меняется плоскостной, казалось, незыблемый, сюжет. И они перестают быть мифом или прекрасной сказкой, не имеющими отношения к действительности.

Один из таких сюжетов — загадка Шекспира. Не найдя прижизненных следов творческих усилий «Великого барда» (поиски велись несколько веков в разнообразных архивах — благо, Англия островное государство и многие частные и государственные архивы у нее не только целы, но и грамотноизданы — велика любовь англичан к своей истории), английские историки стали документально исследовать шекспировское время способом сплошного прочесывания. Они досконально исследуют биографии знаменитых людей — и «главных персонажей эпохи», и попроще, поэтов, драматургов, ученых. Теперь уже пыль веков витает не только в архивах, касающихся стратфордского Шакспера, — они все перерыты. Заметное шевеление происходит и в государственных, и в частных — в кладовых, старых конюшнях, закоулках старых замков древних английских фамилий. Изучаются все подряд рукописные материалы — старинные записные книжки, так называемые «commonplace books», бухгалтерские счета, письма, хозяйственные распоряжения. Постепенно исчезают белые пятна и выявляется живая картина того времени — бытовая, общественная, мировоззренческая, отличающаяся от традиционной. Так что к началу третьего тысячелетия кое-какие прекрасные сказки и мифы приказали долго жить, в лучшем же случае наполнились иным содержанием.

Между мифом и прекрасной сказкой существует разница: от мифа хоть и трудно отказаться, но самое понятие «миф» толкает ум к поискам истины. Приношу извинение исследователям понятия «миф». По-видимому, то, о чем я пишу, давно осмыслено и описано, мне трудно сейчас ездить в библиотеки, поэтому я излагаю только свои соображения, они мне нужны в рабочем порядке для исследования «загадки Шекспира».

Слово «миф» имеет несколько значений: первое — легенда, предание; второе — ложное представление, гипотеза, укоренившаяся до состояния «истины». «Миф» в этом значении имеет отчетливый отрицательный привкус. Прекрасная сказка утешает, человек, лелеющий сказку, может это сознавать, но это не умаляет его самоуважения. Помню, как одна умная, просвещенная женщина, по-доброму улыбаясь, сказала мне: «Не лишайте нас прекрасной сказки — Шекспир в Стратфорде, в своем розовом саду, среди лугов и лесов Варвикшира». В этой фразе «сказку» нельзя заменить «мифом». Ученый, находящийся в плену у мифа, не сознает своего пленения, как алкоголик не сознает, что пьет. Со стороны видно, что он копает пустую породу. Но сам он верит, что способствует утверждению научной, вполне обоснованной гипотезы. Однако стоит ему понять, что он работает на миф, он меняет направление поиска и начинает рыть новый колодец.

Так было с бельгийским профессором литературы Демблоном. Он честно читал в Брюсселе лекции о Шекспире. Но вот запало в душу сомнение. Он изучил около пяти тысяч книг и пришел к абсолютному выводу: Шекспир — это Роджер Мэннерс, пятый граф Ратленд. Издал об этом две книги, подлив масла в жарко пылающую дискуссию об авторстве Шекспира в начале прошлого века, дав добро новым поискам. И претенденты посыпались, как из рога изобилия.

Силу мифа я испытала и на себе. Веря в то, что истинным Шекспиром был Ратленд (после прочтения книги Шепулинского, в основе которой лежат исследования Демблона), я не только не понимала, что я во власти нового мифа, но даже мысли не допускала, что Шекспиром мог быть кто-то другой. Был, однако, один факт, заноза, мешающая спокойно жить, но я все от нее отмахивалась. Болезненных заноз, однако, становилось все больше. И в конце концов пришлось задуматься — не над тем, что я под прессом мифа, а над тем, как привести мою гипотезу в соответствие с новыми фактами — я и гипотезой-то свою приверженность Ратленду не называла. Для меня это была неоспоримая истина. Наверное, особенно трудно именно в себе распознать миф, признаться, что твое убеждение ложно, особенно если ты с ним свыкся и оно кажется тебе красивым и стройным. Приходится постоянно напоминать себе: если твое представление о предмете противоречит хотя бы одному факту, задумайся — с ним что-то не так. Если же оно сопротивляется, становится агрессивным, мешает научному поиску, значит, представление перерастает в миф, надо немедленно бить тревогу, исследовать колдобины фактов и строить новую, не противоречащую им гипотезу. Так мне и пришлось пересмотреть ратлендскую гипотезу об авторстве Шекспира и заменить ее теорией двойного авторства в первое десятилетие творчества Шекспира. Моим Шекспиром стали Бэкон и Ратленд.

В последнее время было развеяно несколько мифов. В этом отношении чрезвычайно полезны книги Чэмберса и Шенбаума. Они не боятся назвать мифом укоренившиеся легенды о Шекспире, как бы приятны и утешительны они ни были. Но эти разоблачения легко найти, книги и того и другого автора имеются во всех крупных библиотеках.

А вот миф о трех магах графа Нортумберленда менее известен, зато крах его научно доказан.

Одна из самых замечательных фигур шекспировской эпохи — Генри Перси девятый граф Нортумберленд¹, известный в истории как «the wizard earl» — граф-чародей. Это был меланхолического склада человек, можно сказать, затворник. Он слегка заикался, и под этим предлогом неоднократно отказывался от дипломатической службы. В молодости любил охоту — соколиную, с гончими; любил лошадей, карты, игру в кости, женщин, наряды. Словом, вел рассеянную жизнь истинного придворного. Но очень скоро устал от мирских забав, бежал их и погрузился в науку. Имеется известная миниатюра Николаса Хильярда, на которой граф лежит под деревом, вытянувшись на боку и опершись головой на согнутую в локте руку, он одет в черное, меланхолический взгляд устремлен на художника, рядом — толстый том философских сочинений.

Был он химик, ботаник, случалось ему участвовать и в боевых действиях, но главные его занятия — математика и философия, науки, которые по приговору тогдашней публики считались магией. У него была большая библиотека — около 2000 книг, четыре глобуса и целый шкаф математических инструментов. На стенах кабинета висели картины, изображавшие подвиги Геракла, и двадцать четыре портрета римских императоров. За все это он и получил прозвище «граф-чародей». В жилах его текла королевская кровь, он был одним из возможных претендентов на престол, что делало его положение при дворе весьма опасным, и, наверное, приходилось следить за каждым своим словом и действием.

Граф был дружен с нашим Ратлендом, бывал на его хлебосольных обедах — до восстания Эссекса, в лондонском доме графа Ратленда на Стрэнде.

Вокруг Нортумберленда католиками, и английскими, и континентальными, с самой его юности плелись интриги, цель которых — возможное престолонаследие. Английский посол во Франции назвал его в одном из писем «главный персонаж королевства». В 1606 году его посадили в Тауэр, хотя он не был лично замешан в знаменитом «пороховом» заговоре, где провел много лет. Одновременно с ним в Тауэре находился еще один знаменитый узник, сэр Уолтер Рэли. Наследный принц Генри как-то о нем сказал: «Только мой отец может держать взаперти такую птицу».

Сэр Уолтер Рэли был тоже знаком с Ратлендом и его женой. В частности, именно он прислал из Тауэра, где у него была химическая лаборатория, вещества, которыми бальзамировали тело Ратленда, умершего 26 июня 1612 года в Кембридже, а похороненного в сельской церкви 22 июля, в нескольких милях от Бельвуара. Из Тауэра же он посылал в Бельвуар приготовленные им лекарства. Об этом свидетельствуют архивные записи герцогов Ратлендов. Одно из писем того времени сообщает, что жена Ратленда покончила с собой через неделю после похорон мужа, приняв пилюли, присланные ей сэром Уолтером Рэли. Из бухгалтерских записей известно, что Ратленд выписывал математические инструменты, телескоп; судя по пьесе Бена Джонсона «Празднество Цинтии», знал Пифагора и его теорему «Пифагоровы штаны». А в «Кориэте» в последнем панегирике Кориэт прямо назван гидравликом. Таким образом, Шекспир (Ратленд) не только был знаком с Рэли, но и разделял его научные интересы.

В Тауэре Нортумберленд и Уолтер Рэли общались, к ним туда приезжали блестящие умы того времени. Рэли работал над «Всемирной историей». В 1614 году выходит первый том «Всемирной истории», одна из глав которой написана Беном Джонсоном. Нельзя исключить возможности, что над ним трудился и Ратленд, который тяготел ко двору принца Генри — лучшим другом принца был единоутробный брат жены Ратленда, третий граф Эссекс. Но после преждевременной смерти принца в 1612 году Рэли, издав первый том, над вторым перестал работать. И вскоре (1616) был казнен. Добавлю, Европа обязана сэру Уолтеру Рэли картофелем и, кажется, тыквой, привезенными из Южной Америки.

В научных изысканиях Нортумберленда принимал участие его друг и ученый Томас Харриет, один из «трех магов» мифа. Вот как пишет о нем Чарльз Николль, биограф Марло: «Харриет был человек позднего Возрождения: он был одновременно математик, астроном, философ, географ. Это значительная фигура в истории науки; занимаясь оптикой, он переписывался с Кеплером, был пионером в изучении небесного свода с помощью "perspective trunk", т. е. телескопа, он же составил первую полную таблицу логарифмов. И был типичным ренессансным оккультистом. Еще один ученый в окружении графа — Уолтер Уорнер, чья теория кровообращения предшествовала известной теории Уильяма Гарвея, нисколько от нее не отличаясь. Как писал Обри, левой руки у его не было — вместо нее "культя с пятью пупырышками", на которой он "носил манжет, вроде кармана". Харриет и Уорнер вместе с географом Хьюзом как раз и известны в истории как "три мага графа Нортумберленда". В последние годы заключения они были для него челядью, только научной, — крошечная академия наук внутри этих мрачных стен»².

«Три мага» девятого Нортумберленда, живущие с ним в Тауэре, — это миф, который на протяжении столетий перекочевывал из одного сочинения в другое. Вот что говорит об этом другой современный исследователь эпохи Джон Шерли: «Анонимный католик, пером которого больше водило воображение, чем стремление к истине, записал несколько слухов, ходивших вокруг "трех магов":

"Генри, граф Нортумберленд... провел долгое время в Тауэре, где с ним жили несколько ученых особ для лучшего времяпрепровождения графа. Один из них м-р Харриет, чья книга "Алгебра" недавно вышла в Париже... Другой — м-р Уорнер, по-видимому первооткрыватель кровообращения. И М-р Роберт Хьюз. Выйдя наконец из Тауэра, он примкнул к м-ру Кавендишу и сопровождал его вокруг света (явный анахронизм)".

Джон Обри, благожелательный и трудолюбивый собиратель рассказов и слухов о недавнем прошлом, приукрасил миф еще несколькими подробностями: "Граф Нортумберленд и сэр Уолтер Рэли, будучи узниками Тауэра, познакомились, и сэр Уолтер Рэли представил графу м-ра Харриета. Граф назначил ему пожизненное содержание — 200 футов в год, которыми тот и пользовался. Но Хьюзу... и м-ру Уорнеру он положил всего по шестидесяти фунтов. Этих троих обычно называли "три мага графа Нортумберленда". Они питались в Тауэре на счет графа, и граф беседовал с ними купно или порознь"»³.

Так зародился миф, который, постепенно укореняясь, обрастал все большими подробностями. «И наконец, — пишет Шерли, — удостоился Словаря национальных биографий. Мисс Агнес Кларк пишет о Харриете: "После водворения в Тауэр в 1606 году граф Нортумберленд держал превосходный стол для Харриета и его друзей математиков — Уолтера Уорнера и Томаса Хьюза, которых называли "три мага графа Нортумберленда". К их компании часто присоединялся Рэли".

Сэр Сидни Ли, один из самых почтенных стратфордианцев, автор статьи в этом словаре о графе, следует той же версии: "Нортумберленд собирал вокруг себя в Тауэре ученых мужей, которым платил жалованье за помощь в исследованиях. Томас Харриет, Уолтер Уорнер и Томас Хьюз, математики, были его постоянные сподручные на жалованье, их называли "три мага" графа".

Изучение же сохранившихся архивов Нортумберленда дает совсем иное представление о жизни в Тауэре в те годы, отличное от этой романтической и идеализированной картины. "Три мага" никогда не жили в Тауэре ни с Нортумберлендом, ни с Рэли; никогда никто ни держал "превосходного" стола для продвинутых ученых бесед, чтобы усладить графа. И нет никаких свидетельств в сохранившихся от того времени бумагах, что Харриет, Хьюз и Уорнер... совместно занимались математическими исследованиями или вместе ставили научные опыты... Ввиду того, что ложная информация о кружке так широко распространилась, полезно было бы сделать обзор подлинных бумаг и документов, находящихся в архивах девятого графа и поясняющих ту роль, которую играли "три мага" в домашнем быту графа»⁴.

Далее в своей ученой монографии Шерли подробно останавливается на отношениях графа и трех математиков, опираясь на бесспорные архивные материалы. Они не имеют ничего общего с мифом. Миф этот — красивый и чувствительный — будит воображение, но не соответствует действительности. Развенчание его, установление истинных фактов, образующих иную конфигурацию событий, важно для шекспироведения. «Три мага», возможно, связаны с одной из самых прелестных и многозначительных комедий Шекспира «Тщетные усилия любви».

Комедия эта полна аллюзий, многие из которых до сих пор не разгаданы. Да и вся пьеса в целом представляет собой огромную загадку. Вот что пишет о ней ее арденский комментатор Ричард Дэйвид:

«Имеется, возможно, и еще одна причина, менее почтенная, почему к этой комедии в последнее время возродился интерес. В наш век детективных историй кто не любит хорошей детективной загадки... Комедия являет собой целый букет нерешенных загадок, благодаря которым литературная история начала девяностых XVI века будет почище историй отца Брауна: неуловимый Мартин Марпрелейт, потерянные годы Уильяма Шекспира, секретное общество сэра Уолтера Рэли, убийство ударом ножа Кристофора Марло, загадка Уиллоби и его Авизы, не говоря уже о вездесущем Френсисе Бэконе и других, непосредственно не связанных с историей, мистификациях. В этом и заключается привлекательность "Тщетных усилий" для всякого рода свихнувшихся чудаков, которые извлекли из комедии довольно-таки странный нектар. Но не только это, комедия привлекает действительно пытливые умы. Из всех шекспировских пьес эта — самая личная. Решение загадок, которые Шекспир в нее запрятал (должен с самого начала признаться, что я не знаю их решения), не только утихомирило бы самый ярый детективный пыл, но и высветило ранние годы его творчества, обнаружило факты, давшие пищу ранним комедиям, — об этом важнейшем периоде Шекспира сейчас абсолютно ничего не известно»⁵.

Эти слова были сказаны в 1951 году крупнейшим стратфордианцем. Но они справедливы и поныне, о чем свидетельствует последняя, пятьсот шестьдесят восьмая, страница известной книги Шенбаума «Жизни Шекспира».

Пытаясь докопаться, кто прототипы Армадо и Олоферна, Дэйвид перечисляет гипотезы предыдущих исследователей. Вот одна из них: «...Артур Ачесон вдруг увидел любопытное противостояние темы "Тень ночи" Чапмена и "Тщетных усилий". Чапмен, сочиняя свою "Тень", надеялся снискать милость нескольких аристократов — "много умного Дарби, глубокомысленного Нортумберленда и искусника Хансдона". С этой целью он обращается с письмом к Мэттью Ройдону, третьесортному поэту, связанному с этой группой вельмож... Покровителем Ройдона был сэр Уолтер Рэли. Вместе с Рэли и другими его протеже, такими, как Марло и математик Томас Харриет (оба близкие друзья Чапмена), Ройдон организует маленькую "академию" для философских и научных бесед... Харриет, вместе с Уолтером Уорнером и Томасом Хьюзом, двумя другими математиками в этой группе, стал оказывать услуги близкому другу Рэли графу Нортумберленду, тому самому, кому имеется посвящение в "Тени ночи". Выпад в адрес "Тени ночи" направлен против Рэли; слишком серьезная академия комедии — это "школа" Рэли, и осмеяны в пьесе его три знаменитых математика: изображающие их действующие лица, как писал Довер Уилсон, в арифметике безнадежны.

Вполне возможно, что кружок Рэли прямо представлен в пьесе, — продолжает комментатор. — В самом деле, чему могла бы таинственная "школа ночи" (акт IV, сц. III) более точно соответствовать, чем "Тени ночи"?... Довер Уилсон вполне доказательно называет Олоферна самим Томасом Харриетом. Он был учитель, долгое время жил в Сион-хаусе, резиденции Нортумберленда в Айлуорте... и даже сочинял вирши, используя игру слов, основанную на математических терминах»⁶.

Так вот, если забыть о мифе трех магов, то окажется, что Харриет никак не может быть прототипом Олоферна. Беда в том, что ученые исследования остаются неизвестны не только широкому кругу читателей, но и литературоведам, а красочная сказка о трех магах цепко держит воображение. Выходит, что необходимо тотчас же переводить новое знание, новые факты с языка науки на язык изящной словесности — человек легче усваивает, легче держит в памяти информацию, выраженную в образах, чем в отвлеченных понятиях. И так легче отказаться от привычного мифа, сменить один образный мир другим.

Имя Томаса Харриета встречается в связи с Шекспиром еще раз в более странной ситуации. Когда ученые начали исследовать все подряд письменные документы того времени, особое внимание привлекли записные книжки. В одной из них, принадлежность которой не установлена, имеются выписки на латыни из Томаса Харриета.

Содержание этих выписок — толкование понятия Бога и другие религиозно-философские мысли Ренессанса. Выписки были достаточно опасны — вспомним процесс против сэра Уолтера Рэли. Но в этой же записной книжке имеется еще более интригующая запись, сделанная тем же почерком: отрывки из пьесы Шекспира «Генрих IV. Часть 1». Отрывки даны в соответствии с сюжетным развитием пьесы, и объединены наставлением царствующего Генриха IV своему сыну принцу Генри, как себя следует вести наследнику престола. Сама по себе находка отрывков — эпохальное открытие, ведь нет ни одной прижизненной рукописной строчки из произведений Шекспира, если не считать неоконченной рукописи пьесы «Томас Мор», часть которой, по мнению ученых, возможно, принадлежит ему. И отрывки не только соседствуют с выписками из Харриета, но еще и подвергнуты профессиональному, поэтически даже улучшающему текст редактированию, и тоже целенаправленно. Внесенные поправки — советы важной государственной персоне, как вести себя, чтобы при царствующей королеве завоевать любовь народа, слово «king» исправлено в рукописном тексте на «queen». Находка повергла шекспироведов в оцепенение. И они ее замолчали, хотя первый исследователь Хилтон Келлигер⁷ указал на ее исключительную важность и выразил надежду, что, возможно, вскоре найдется рукописный текст, имеющий автора, который поможет установить хозяина записной книжки и редактора выписок.

Келлигер, понимая, что специалисты непременно заявят, что к этой записи имеет какое-то отношение Фрэнсис Бэкон — подобные советы он действительно мог давать Эссексу (и давал, см. речь Эссекса в свою защиту на процессе 1601 года хотя бы во втором томе «Писем и жизни Фрэнсиса Бэкона» Спеддинга), взывает в отчаянии не делать поспешных выводов. Находке уже более двадцати лет, но она до сих пор не исследована, ее замолчали. А ведь первым делом надо было подвергнуть текст графологической экспертизе, сверять есть с чем — хотя бы с рукописью «Томаса Мора», письмами Ратленда, несколькими рукописными списками «Философического пира» («Convivium Philosophicum»), а также с мужской поэмой из «Двенадцатой ночи», которая находится, как и рукопись «Пира», в архивах Бельвуара, замка Ратлендов. Что это не рука Бэкона, было установлено сразу же. Так что эта записная книжка еще ждет своих исследователей. А разоблаченный миф о Харриете как об одном из трех магов графа Нортумберленда, замененный точными документальными подробностями его жизни, работы, отношений с покровителями-аристократами, больше не будет служить вихрям легенд и мифов вокруг Шекспира. Возможно, эта записная книжка протягивает ниточку между Бэконом, Ратлендом, Харриетом, Эссексом. И выявляет связи между двумя лагерями — сэра Уолтера Рэли и графа Эссекса. Ратленд явно принадлежал тому и другому.

История становления шекспировского мифа поучительна для человечества. Она дает богатый материал для психологов. Стратфордианцы (академическая профессура), отмахиваясь от других точек зрения, как от назойливых мух, со всей категоричностью утверждают, что никакой шекспировской загадки нет.

В начале прошлого века сэр Джордж Гринвуд в книге «Шекспировская проблема жива»⁸ перечислил точные факты, подтверждающие существование загадки. Шенбаум, ироничный, не склонный брать чью-либо сторону в спорах стратфордианцев друг с другом, прямо не высказывающий собственных мыслей, скорее пессимист, чем оптимист, с вежливым презрением, так характерным для ортодоксального зарубежного литературоведения, в книге «Жизни Шекспира», не приведя ни одной здравой мысли Гринвуда, человека умного и достойного, взмахом авторитетного пера убеждает любознательного читателя не браться за этот толстенный том и другие его сочинения.

Но ведь от загадок-то деваться некуда. Двадцатый век, наполненный плодотворными исследованиями текстологов, источниковедов, специалистов в области сравнительного текстоведения, буквально усыпал знаками вопроса и единственный достоверный портрет Шекспира из Первого Фолио, и все входящие в него пьесы, равно как и сонеты. И утверждать, что творчество, состоящее из одних загадок, — взять хотя бы предисловия к Арденским изданиям «Гамлета», «Короля Джона», «Тщетных усилий любви», «Генриха V» — в целом не представляет никакой загадки — значит расписаться в нежелании думать над загадками. Но возможно и другое объяснение. Собрав огромное количество данных о Шекспире, его эпохе, его произведениях: датировка первых публикаций, подмостки, где пьесы игрались, реалии топонимические, ботанические, спортивные и др., источники и прообразы и т. д., исследователи не поднялись на следующую ступень осмысления огромного накопленного материала, а стали втискивать его в рамки гипотез, построенных на предыдущих этапах исследований. С появлением новых наблюдений втискивать становилось труднее, и в последних теориях стали появляться очевидные нелепости, каких не было в предыдущих научных публикациях. Мне это бросилось в глаза, когда я подряд прочитала солидные предисловия к двум факсимильным изданиям (раннее и более позднее) Первого Фолио.

Теоретики не предлагали новых идей, а предпочли подправлять, ремонтировать старые, и этот ремонт стал зачастую давать уродливые и нелепые результаты, другими они просто не могут быть. Это обычный путь познания, точнее два пути — один ведет к истине, другой укореняет заблуждение, доводя его до абсурда. Путь, ведущий к истине, сформулирован Бэконом. Вот одна его характеристика в переводе Герцена. Герцен восхищался умом Бэкона и некоторые его постулаты сам перевел на русский язык: «Наш путь и наш способ состоят в том, чтоб выводить и не опыты из опытов, как делают эмпирики, но из фактов и опытов — причины и аксиомы, и, наоборот, из причин и аксиом — новые факты и новые опыты»⁹.

Но вот что занятно: собственная деятельность Бэкона порой вопиюще противоречит его же теории. Известно, что Бэкон, не принимающий гелиоцентрической теории Коперника, пробовал даже рисовать сложную, запутанную схему вращения небесных тел, включая Солнце, вокруг Земли. А ведь истина, по его многократным уверениям, проста и ясна. «И красива», — сказал Шекспир в сонете 101 и в «Плаче» («Threnos»). При переводе «Плача» это слово пропало, хотя смысл в целом передан, а оно, между тем, подхватывает мотив сонета. Чисто чувственное восприятие — глаза видят, как солнце идет по небу, — вступило в противоречие с новыми опытными данными, полученными с помощью телескопа и расчетов. Бэкон, до такой степени доверявший личным ощущениям и не очень привечавший математику, несмотря на открытия Коперника, Кеплера, Тихо Браге, Галилея, идей Бруно, пытался втиснуть старое миросозерцание в новые веяния, влить молодое вино в дряхлые мехи. В нем, вопреки ему самому, говорил один из его идолов — источников человеческих заблуждений. Да, так бывает, и это всем нам — наука.

Для меня миф по вредности — что-то вроде бесов Достоевского. Иногда он может произвести разрушительное действие на личность. Пример этому — несчастная судьба настоящего ученого и вместе мошенника Джона Пейна Кольера (1789—1883), прожившего, однако, 94 года. Ему, как мне представляется, помогала жить прекрасная сказка.

Кольер был неутомимый копатель архивов, он многое открыл, любил до умопомрачения старую английскую поэзию, увлеченно фантазировал, углубляясь в историю. Сейчас его характер, все его побуждения, поступки оцениваются под углом зрения судей, которым известен полностью состав преступления. Да, конечно, хорошего мало — сколько фраз, отдельных слов, сообщений, якобы восполняющих отсутствие фактических знаний о Шекспире внес он в старинные книги разбавленными под старину чернилами! От их отсутствия действительно можно сойти с ума, особенно когда сам в процессе поиска, роешься в пыльных архивах, развязываешь шнурки, читаешь написанные выцветшими чернилами справки, судебные документы, завещания, церковные записи и не находишь никаких фактов о творческом вдохновении, — только те, что позорят личность Поэта. Читаешь великие произведения — и поражаешься благородству помыслов, сердечному участию ко всему живому, наслаждаешься красотой стиха, надрываешь сердце сочувствием к несчастной любви поэта, а читаешь его жизнь и, кроме тошнотворной скуки и отвращения к видам его деятельности, а заодно и к нему, ничего не чувствуешь. (Для переводчика такая раздвоенность — настоящая пытка.) Этого не могут не испытывать все, причастные к поискам Великой разгадки. И Кольера нельзя безоговорочно винить в сознательном обмане, он и сам потом много раз каялся, называя свое преступление омерзительным, — окончательно английский джентльмен в нем так и не умер.

Такова работа мифа. Как тут не рехнуться — вот собрание пьес Уильяма Шекспира 1623 года. На одной из первых страниц — «The names of the Principall Actors in all these Playes»¹⁰. Первый в списке — Шекспир. Но английское «actor» совсем не то, что русское «актер», его первое значение в словаре Вебстера, третье издание: «1. One who acts, or takes part in any affair; a doer»¹¹ . И только второе значение — «2. A theatrical performer; a stage player; a performer in motion pictures». Вебстер дает и синоним: «Agent». «Тот, кто считает, что елизаветинцы делали что-то случайно, без особого намерения, просто не знает елизаветинскую эпоху», — писал А.Л. Рауз в биографии Шекспира.

Смысл столь многозначного слова уточняется содержанием текста или же фоновым знанием. Каково было фоновое знание по части авторства Шекспира в то время — дело спорное: стратфордианцы не сомневаются — публика, актеры, драматурги, двор автором пьес считали актера Шакспера, хотя прямых доказательств этому нет. Антистратфордианцы разных толков выдвигают своего претендента. У бэконианцев одно свидетельство есть: автором, по крайней мере, исторических хроник и поэм Холл и Марстон считали Бэкона.

В списке актеров Шакспера нет. А из его биографии известно, что он никак не мог считаться «a principall actor in all these plays». Не существует ни одного достоверного свидетельства, что он играл в пьесах Шекспира. Согласно устной традиции Шакспер играл второстепенные роли, и всего две. Судя по спискам актеров, занятых в пьесах Бена Джонсона (комедия «Всяк в своем нраве» (1598) и трагедия «Сеян» (1603)). Стало быть, слово «actor» применительно к Уильяму Шекспиру, возглавлявшему список «actors», может означать только автора как главного участника. Но если известно, что автор вместе и актер на третьих ролях, то тогда за именем действительно стоит Шакспер. Но в том-то и дело — кроме этой страницы Первого Фолио нет никаких свидетельств, что автор и актер — одно и то же лицо. Это мы, находясь в плену мифа, внушили себе: первая страница — неоспоримое доказательство, что актер — автор шекспировских пьес. А кто знает, что думали тогда читатели Первого Фолио об «Уильяме Шекспире», возглавляющем список «actors». Хотя есть одно интересное свидетельство.

В реестре распорядителя королевских увеселений значится имя автора шекспировских пьес «Мера за меру» и «Комедия ошибок». Это одно единственное прямое прижизненное упоминание Шекспира, автора пьес в официальных документах. Но назван он почему-то «Shaxberd» (декабрь, 1604). Обратите внимание на второй корень в слове. Так назывался металлический наконечник алебарды, а алебарда в тогдашних словарях называлась «speare». Всякий раз, когда в дворцовых бумагах упоминался Шакспер как участник труппы (май 1603 — Королевский патент), получатель денег за представление (март 1595, н.с.) или как королевский грум, получивший алую ткань для дворцовой ливреи (ранняя весна 1605, н.с.), он грамотно именовался «Shakespeare». Таким образом, на протяжении года автор пьес и участник труппы его королевского величества названы разными именами. По-видимому, для пишущих это были разные люди. И чиновник, делающий запись в реестре придворных увеселений, чтобы различить актера и драматурга, назвал автора словом, составные части которого значат «потрясать» и «металлический наконечник на древке копья», намекая на псевдоним. Для него существовало два человека: автор шекспировских пьес «Shaxberd» и участник труппы «Shakespeare». Насколько мне известно, это еще первое объяснение столь странного написания имени Шекспира.

Современное фоновое знание — Шекспир согласно преданию был актером — наполняет слово «actor» значением «актер сцены», причем относится это и к англичанам, и к американцам, хотя для англо говорящего читателя это не должно быть столь однозначно. А для нас, русских, «actor» — это «актер», и никаких сомнений. Потому строка в Первом Фолио с именем «Уильям Шекспир» и считается неопровержимым доказательством, что Шекспир был одновременно актер и драматург. Но логика в этом рассуждении хромает. Занимать заглавное место в труппе автор «шекспировских» пьес, конечно, имел право. Но совсем не обязательно, что имя «Шекспир» включает и актера Шакспера, а значит, и доказательство страт-фордианцев не бесспорно.

Автор в этой ситуации мог считать себя и зваться актерами «friend and fellow», как называют автора пьес Уильяма Шекспира актеры Хемингс и Конделл, «составители» Первого Фолио, в обращении к читателям. Ведь называет же Гамлет актеров «friends», а сам себя причисляет к «fellowship» — товарищество в коммерческом значении, «fellow» — соучастник в деле (акт 3, сц. 2, строки 271—274). Значит, и предисловие Хемингса и Конделла не может быть неоспоримым свидетельством того, что драматург Шекспир и стратфордский участник труппы — одно лицо, бабушка надвое сказала. Любой человек, известный под псевдонимом «Shakespeare» (Потрясающий копьем) мог оказаться на титуле Первого Фолио в списке «actors». Это «бабушка надвое сказала» постоянно толкало исследователей к поискам доказательств в пользу стратфордца Шакспера, и поиски длиной в три века решительно ничего не дали. В итоге все исследователи сознают двойственность этой страницы Фолио. Да, было от чего в приступе безысходности начать подделывать документальные свидетельства. Ведь был же он, великий Шекспир, есть же где-нибудь доказательства его творческих усилий. Они будут найдены. А пока хоть подделки... Ученые коллеги не поняли Кольера и жестоко осудили. А виноват-то миф.

Пытливый ум, невзирая ни на что, силится проникнуть в тайну, менее пытливый утешается или погружением в бесконечные поиски мельчайших подробностей, их сортировкой, пересортировкой, выстраиванием все новых гипотез, или же прекрасной сказкой, или и тем и другим вместе. Но душевного покоя нет ни у кого. Черту ситуации в шекспироведении подвел безутешный вывод Шенбаума в книге «Жизни Шекспира»: «A certain kind of literary biography, rich in detail about (in Yеats's phrase) the momentary self, is clearly impossible» (Р. 568). И все же в последних строках книги не только звучит надежда, но дается зеленый свет исследователям всех мастей. Хотя внутри книги ничего, кроме хулы в адрес всех прежних анти страдфордианцев, нет. Но может быть, потому, что все их гипотезы действительно уязвимы и все они велики для хрустальной туфельки Золушки? Я очень жалею, что Шенбаум так рано умер, может, он с его знаниями и затаенной иронией и принял бы последнюю гипотезу: за псевдонимом «Шекспир» стоят два, и только два человека — мыслитель Фрэнсис Бэкон и поэт милостью Божьей Роджер Мэннерс пятый граф Ратленд.

Стало быть, миф — это устойчивое представление о событиях прошлого, не имеющее под собой достоверного основания. В каком-то смысле все маячащие в нашем представлении картинки далекого прошлого — миф. И пусть себе маячат, если их не кладут в основу научных представлений. Если кладут, вот тогда-то миф и выходит человечеству боком. Причем последствия могут быть гигантские. Так, представление о том, что ростовщик и откупщик (не «плохой» человек, а именно склонный заниматься такого рода деятельностью) мог написать «Гамлета», «Тимона Афинского», «Короля Лира», повлияло на рост и усиление социального слоя людей, одержимых жаждой наживы: если автору «Гамлета» не совестно быть жестоким и жадным ростовщиком, так мне, простому смертному, и подавно не грех. Это поклонение золотому тельцу даже в христианском мире одержало верх над заповедью Христа не стяжать на земле богатств. Смею утверждать не будь в корне ошибочного поверья, что гуманист и блюститель рыцарской чести, автор «Гамлета» и «Тимона Афинского» был ростовщик и откупщик, прочно укоренившегося и в сознании и в подсознании, история западного мира пошла бы другим путем.

И еще: вот вы поклоняетесь великому писателю, размышляете о нем, ведете научные дискуссии, получаете за него титулы и звания (я имею в виду не заработок, а только духовные награды). И вдруг сознаете и точно для себя формулируете, что всю жизнь поклонялись человеку, «не рукоподаваемому» в благородном обществе. Это такое потрясение, что, подсознательно боясь его, вы будете всеми правдами и неправдами отстаивать миф, бежать от поиска истины, как черт от ладана. Но царапать-то душу эта заноза все равно будет.

Дайте волю воображению, представьте себе, что последние четыре столетия само собой разумелось — авторами гениальных ренессансных произведений с их влиянием на состояние умов, на тогдашнюю литературу, действительно были два живших одновременно великих англичанина — мыслитель и поэт, люди не только великого ума и таланта, но и величайших добродетелей, единственная разница между которыми: для одного (мыслителя) «истина — дочь времени», для другого (поэта) истина — дочь вечности. Редчайшее в истории человечества соединение — судьба столкнула на узеньком временном пространстве гения-ученого и гения-поэта, Учителя и Ученика, и произошла вспышка, давшая великое зарево. И подумайте, какое моральное и нравственное воздействие оказывало бы именно такое понимание авторства, впитываемое с молоком матери, со школьной и университетской скамьи, на духовное развитие цивилизации. Не надо было бы сопрягать, объяснять мистической природой гениальной одаренности несопрягаемое — жизнь сутяги, скорого на расправу, даже физическую, и ростовщика (называю вещи своими именами) с благородством, которым дышит (даже скабрезности шутов) все написанное Шекспиром.

Конечно, эти два сокрушительных воздействия мифа: появление подделок и влияние на моральные ценности — крайние случаи в спектре его воздействий. Еще надо сюда прибавить подсознательное, несознаваемое психическое давление. Оно, как мне представляется, являет себя в разных формах. Во-первых, человек привыкает довольствоваться, когда решает очередную обнаруженную загадку, приблизительным, в сослагательном наклонении, ответом, и прекращает научный поиск. Натянутый ответ постепенно, после многочисленных повторов и поддержанный другими умами, становится якобы истиной, от которой можно танцевать дальше. Так и строится миф, подобно коралловым рифам, приобретая равную прочность и красивость.

Второе воздействие: находясь в плену мифа, переводчик добавляет или опускает куски сюжетной информации (неосознанно!), ведомый своими представлениями, вскормленными мифом. Многие ошибки в переводах пьес и сонетов Шекспира именно такого свойства. Когда господствует миф, плотно занавесив правду, переводчик поэзии, находясь в жестких условиях, вынужден чем-то жертвовать, и он жертвует тем, что, по незнанию, представляется ему не очень-то и важным, таким образом невольно сокрыв от читателя важнейшее послание автора.

Примечания

1. Генри Перси, девятый граф Нортумберленд (1564—1632) — прямой потомок Генри Перси Хотспера, героя исторической пьесы «Генрих IV. Часть 1».

2. Nicoll Ch. The Reconing. Chicago, 1995. P. 194.

3. Shirley J.W. Thomas Harriet: A Biography. Р. 362—364.

4. Ibid.

5. Shakespeare W. Love Labours Lost / Ed. by R. David // A.Sh. L., 1951. Р. XVI—XVII.

6. Ibid. P. XIV—XIVI.

7. Kelliher H. Contemporary Manuscript Extracts from Shakespeare's «Henry IV. Part 1» // Beal P. Manuscripts. Vol. 2. 1984.

8. Greenwood G. The Shakespearean Problem Restated. L., 1915.

9. Герцен А.И. Собр. соч. Т. 3. С. 291.

10. «Имена главных действующих лиц во всех этих пьесах» (англ.).

11. «Тот, кто действует, принимает участие в любом деле; деятель» (англ.)