Особый стиль Сэмуэла Шенбаума

Открыла наудачу книгу Шенбаума «Жизни Шекспира», разворот страниц 350—351. Вот как он пишет об одном из основателей Нового шекспировского общества — вторая половина XIX века — Фредерике Гарде Флие (Frederick Gard Fleay): «В первые месяцы жизни Нового шекспировского общества он был главным действующим лицом... Его занятия естественными науками идеально подготовили его, по его мнению, для применения в литературе методов количественного анализа... Подобно Фернивалу и другим выдающимся викторианцам, Флий обладал, казалось, неистощимым запасом энергии: он невероятно много читал, обладал всеми доступными тогда знаниями о Елизаветинской сцене и подверг десятки пьес статистическому анализу. Более того, благодаря своей интуиции, он высказал несколько удачных догадок. Но его терзали демоны чудачества и заблуждений. Ученый от литературы делал непререкаемые, но беспочвенные заключения, противоречил сам себе с несокрушимой убежденностью и тут же высказывал категорическое мнение, не совместимое с недавними умозаключениями. Он все время открывал истину, всякий раз новую. И он всегда совершал ошибки. Да, его метод был математический, но чудо арифметического счета было для него недоступно». И все в том же духе. (Пример заблуждений Флия — его датировка шекспировских пьес.)

В таком же тоне Шенбаум пишет о Чэмберсе, о Довере Уилсоне, «патриархе шекспироведения»¹, да, в общем, обо всех. Вот хотя бы о Довере Уилсоне: «Строго говоря, его "The Essential Shakespeare" — не биография, а фантазия на тему жизни Шекспира. Суть этой книги Уилсон сжато выразил в лекции "Елизаветинский Шекспир", прочитанной в Британской академии в 1929 году, в которой этот Георгий Победоносец литературной критики боролся с чудовищем-гибридом — викторианским представлением о Шекспире. Оно ему представлялось сплавом несовместимостей. С одной стороны — бард-олимпиец, "великий трагический поэт, чувствующий громаду космоса, воюющий с проблемами зла и бедствий, человек меланхолического склада, возвышенных мыслей, исполненный достоинства, обретший, пройдя через горнило ада (the fire), умиротворенное, радостное состояние духа". С другой — гений торгашества, придуманный Сидни Ли "прозаический" Шекспир, сочиняющий шедевры, чтобы полнить семейные закрома»². И дальше Шенбаум перечисляет сочиненные Уилсоном подробности жизни Шекспира. Он подчеркивает: именно сочиненные им самим, правда, все они логически вытекают из сочинений Шекспира. Взять хотя бы знание Шекспиром Северной Италии: разумеется, утверждает Уилсон, он должен быть знаком с Флорио и, возможно, даже путешествовал с ним по Италии. Сочинения его полны многими другими подобными предположениями, ни на чем, кроме пьес, не основанными.

Невольно задаешься вопросом, намного ли серьезней вина Кольера, вставлявшего свои придумки в старинные шекспировские книги и покаявшегося? Его действия не оказали влияния на умы последующих поколений исследователей и почитателей Шекспира. А Довер Уилсон способствовал обрастанию мифа соблазнительными, хоть и вымышленными, подробностями жизни. Но что ему еще оставалось делать? Больше меня поражает восприятие самого Шенбаума. Иронизируя, он иронией и довольствуется, не спросив себя, почему серьезные ученые, знающие и любящие Шекспира, пускаются в такие умственные сальто-мортале. Да только потому, что они, как каторжники, прикованы к своей тачке — четырех вековому мифу. А что, взамен ошибок и фантазий предшественников, он сам мог предложить? Ничего. Сегодня все ответы на загадки обычно начинаются так: «Сейчас большинство ученого сообщества склоняется к мысли...» Это типичная формулировка в предисловиях Арденского издания сочинений Шекспира. Понятное дело, демократия в науке, но большинство-то не всегда право. И всякая новая мысль, рожденная под натиском новых опытных данных, всегда начинается с тоненького ручейка.

И все же я склоняю голову перед сотнями неутомимых исследователей, которые скрупулезно исследовали каждую строчку, каждый образ, каждую запятую, все мыслимые и немыслимые источники, перечислили все возможные параллельные места, дали толкование устаревшим словам, пословицам. Именно этот огромный материал, исследуемый совокупно, позволяет и помогает видеть историко-литературное полотно того времени и его действующих лиц.

Фактический материал у Шенбаума, напротив, изложен точным, ясным, даже изящным слогом. И очень тепло описаны собственные чувства. Вот пример такого письма³: «Мысль написать эту книгу⁴ впервые пришла мне в голову в Стратфорде-на-Эвоне 1 сентября 1964 года. Я приехал туда на международную конференцию, посвященную четырехсотлетию со дня рождения Шекспира. После доклада. и развернувшейся дискуссии пошел бродить по городку, спустился к Эвону — по его зеркальной глади плавали белые лебеди — и вошел, еще первый раз, под своды великолепной церкви Святой Троицы. День клонился к закату, туристов не было. И хотя снаружи летнее солнце еще ярко сияло, я с трудом разглядел памятник и внутри него бюст в тени северной стены нефа.

Я стоял там и думал о тысячах пилигримов, которые глядели на этот памятник так же, как я, и думали о непостижимой тайне творчества. Китс был здесь, и Босуэлл, и Айеленд, отец и сын⁵, и Вашингтон Ирвинг. Стоял и думал об этих посетителях и многих других, и мне пришло в голову: а ведь небольшая книжка о том, как люди искали сведения о Шекспире человеке, могла бы представить интерес, — книжка, описывающая разные, порой противоположные мнения, которые накопились в течение столетий. Подобной книги нет. Есть несколько исследований, близких этой теме, о культе Шекспира и его репутации. Они по-своему полезны и порой интересны».

И вот еще о том же событии в его книге «Шекспир и другие»⁶: «Это были для меня незабываемые минуты. В сущности, мое тогдашнее состояние можно только назвать квазимистическим переживанием...» И дальше: «Ординарное (каждодневная жизнь Шакспера) становится экстраординарным. Такова алхимия искусства. Мы наблюдаем эту алхимию всюду в шекспировских трагедиях»⁷.

Один образованный американец, главный редактор журнала, издаваемого американским Советом безопасности, прочитав книгу «Жизни Шекспира», сказал мне, что более смешной книги он в своей жизни не читал. Вся она, в сущности, — миф в действии. Такое количество исследователей, точек зрения, иногда диаметрально противоположных, словесные баталии, подделки, согласие, зиждущееся на шатких, неубедительных посылках — все это козни далеко зашедшего мифа. А объясняется дело просто: по существу-то о Шекспире мало что известно. Можно было бы уже давно прийти к выводу, что ищут там, где горит фонарь. А искать надо там, где еще темно. Тогда не будет и разочарований. Крупнейший исследователь того времени Франсис Йейтс, профессор Лондонского университета, пишет в книге «Джордано Бруно и герметическая традиция»⁸: «Я хотела бы сказать еще, что всем, кто интересуется эпохой Ренессанса, нельзя упускать из вида двух английских философов-герметиков — Джона Ди и Роберта Флада. Именно этим упущением, вполне возможно, объясняется тот факт, что загадка Шекспира все еще существует». Замечание Франсис Йейтс еще раз подчеркивает ту важную мысль, что шекспировское время зиждилось на совершенно иных идеологических, мировоззренческих позициях, да и нравы были не совсем такие. В умах образованных слоев присутствовало, помимо всего прочего, понятие андрогинности, которое брезжило и в жизни, и в произведениях.

Книга Шенбаума полезна и поучительна. Шенбаум не зря взялся писать творческую жизнь не Шекспира — этого, по его мнению, написать нельзя, а его биографов. Она дала выход его иронии: он скрупулезно, вслед за Чэмберсом, выявляет частные мифы, коих легион. Но не делает главного шага, не признает мифом самого Стратфордца. Хотя и любит ступать по тонкому ледку — смотри его рассуждение о «Ричарде II» в книге «Шекспир и другие», где он дает политический анализ этой исторической хроники, и бесспорно доказывает, что Шекспир не был чужим в коридорах власти. Сам он поисками ответов на «проклятые вопросы» не занимался, для него ответом на все загадки было: гениальное творчество — само по себе чудо, и удивляться чудесам, творимым Шакспером, смешно. Гений способен на непостижимые уму свершения. Эта позиция, конечно, тоже «утешительная» сказка. Привычные мифы разрушаются, когда накопленный документальный материал достигает критической массы, но с прекрасными сказками сладить труднее, да и надо ли?

Миф, о каком я пишу, не живет в душе со знаком плюс: человеку всегда неуютно оттого, что надо постоянно доказывать свою правоту, а доказательств-то нет. Другое дело — прекрасная сказка, грёза, согревающая человека, которому все труднее жить в холодном враждебном мире, пусть не враждебном, но что на борту «корабля дураков» — это уж точно. Прекрасные сказки так эмоционально обогащают жизнь, помогают не замечать действительности, что человеку лишиться такой сказки порой бывает равносильно смерти. Греющий душу обман — дороже истины. Именно таково действие идолов (причин заблуждений) Фрэнсиса Бэкона.

Когда и как миф перерастает в сказку? У каждого человека это происходит по-своему, в зависимости от того, какой из идолов Бэкона хозяйничает у него в душе.

Самая трогательная утешительная сказка, по-моему, в истории шекспировского вопроса — увлечение Шекспиром сухого, педантичного и неутомимого исследователя, чьи достижения, по словам Шенбаума, «превосходят все мыслимые представления о том, что может быть создано на протяжении не одной, а нескольких жизней»⁹. Речь идет, конечно, о сэре Эдмунде Керчнере Чэмберсе, который в немногие свободные минуты писал сонеты. Шенбаум пишет: «Любая дискуссия о Чэмберсе, однако, должна ставить в центр внимания не сочинение сонетов, а оставленные им три великие работы о Шекспире и английской драме». Сказано не без легкой иронии — Чэмберс и сонеты действительно кажутся несовместимы.

«Чэмберс, должно быть, обладал железной волей, — пишет далее Шенбаум. — У него был быстрый ум, легкое перо... Надо сказать, что его достоинства чиновника высокого ранга¹⁰ — организаторские и аналитические способности — отличают и его литературные труды. Умствование он считал признаком академической меланхолии. Все его внимание поглощали факты, мельчайшие подробности не утомляли его. Чэмберс скорее истолкователь, чем пионер, прокладывающий новые пути, скорее энциклопедист, чем узко направленный ученый. Его проза исключительно подходит его научным устремлениям. В лучшем случае лаконичная презрительная цветистость, без признаков красноречия, но оживленная случайными вспышками язвительного остроумия. В худшем — к старости — стиль его становится нейтральным, сухим, поддавшимся бюрократической серости»¹¹. «Гадать — бессмысленно» — эти слова могли бы стать девизом его жизни. В 1930 году выходит его «Уильям Шекспир. Факты и проблемы». Шенбаум задается вопросами: «Какие эмоции он испытывал, окончив труд своей жизни? Что он чувствовал — восторг, сожаление или просто усталость? Каким в конечном итоге было его представление о Шекспире как о человеке? Последняя глава могла бы кончаться постскриптумом, содержащим личную точку зрения. Но его нет. Не позволил себе Чэмберс и заключительных слов, отмеченных высоким слогом и последней прощальной мыслью»¹². Или еще замечание, там же: «Авторский скептицизм порой граничит с полной бесчувственностью». Что и говорить, печальный портрет умного, достойного человека.

И вот этот сухарь, оказывается, написал удивительно теплый трогательный сонет о Шекспире. В русском языке не сохранена рифма и потеряно важное слово «tragic» в восьмой строке. Есть и другие потери, менее важные, все можно было бы сохранить, если бы перевести шестистопным ямбом. Но как-то рука не поднялась.

Не любо думать мне о том Шекспире,
Что в Лондоне, в бездонную эпоху
Друзей пленял медовыми устами
Иль сыпал шутки в Бербеджа и Бена,
Копьем разил назойливую глупость,
В глубокий час воспел любовь Джульетты,
В щедрейшем Лире и коварном Яго
Узрел для смертных грозный неба лик.
Но он величье Лондона отринул,
С челом покойным, поступью приветной
Вернулся в Стратфорд-град к родным пенатам,
Что знал его мечты и прах покоит...
Мне любо думать, как он холил розы
И ел пипин в уединенье сада.

I like to think of Shakespeare, not as when
In our old London of the spacious time
He took all amorous hearts with honeyed rhyme;
Or flung his jest at Burbage and at Ben;
Or speared the flying follies with his pen;
Or, in deep hour, made Juliet's love sublime;
Or from Lear's kindness and Jago's crime
Caught tragic hint of heaven's dark way with men.
These were great memories, but he laid them down.
And when, with brow composed and friendly tread,
He sought the little streets of Stratford town,
That knew his dreams and soon must hold him dead,
I like to think how Shakespeare pruned his rose
And ate his pippin in his orchard close¹³.

Краткое, точное описание достоинств Шекспира-драматурга — строки 2—10 — и такая жалобная концовка. После столь величественной — на века — карьеры драматург четыре года жует пипины и обрезает кусты роз. А ведь Чэмберс как никто знал, что Шекспир в это самое время был злым ростовщиком, откупщиком и сторонником огораживаний. Плакать хочется от сочувствия Чэмберсу — как необходимо было его душе утешение, и в чем же он его находил! Но без этого утешения он бы психически с собой не совладал, он и так был всю жизнь на грани полного уныния, как теперь говорят — «фрустрации».

Чэмберс, очевидно, не хочет думать о лондонском житье-бытье Шекспира, о котором документально известны только постыдные эпизоды его биографии, все же остальное — просто выдумки, сочиненные под действием содержания пьес. На них Чэмберс обрушивался со всем сарказмом, на какой был способен. Последние же годы жизни Шакспера в Страт-форде, творчески пустые, но документально и предметно подтвержденные, послужили богатой почвой, на которой выросла утешительная сказка, согревающая не одну «бесчувственную» душу.

Подобное происходило не только с ним одним.

«Из всех исследователей Шекспира XVIII века Эдмонд Мэлон был как никто предназначен, благодаря своему темпераменту, интересам, знаниям, подарить своему веку авторитетную документированную биографию Шекспира», — пишет Шенбаум¹⁴. В апреле 1793 года Мэлон сообщает одному почтенному жителю Стратфорда, священнослужителю д-ру Дейвенпорту: «Первое, за что я примусь¹⁵, — для чего у меня собран богатый материал, уже опубликованный, который надо собрать воедино и превратить в связное повествование...»

Вместе с тем Мэлон не прекращает поиски документальных свидетельств сочинительской деятельности Шекспира. «В начале XIX века еще была жива надежда, что подлинные шекспировские рукописи могут быть найдены»¹⁶. Идет уже 1805 год, а биография Шекспира так и не движется с места. «Это титанический труд, если мне отпущено завершить его, я не пожалею сил. Надеюсь окончить книгу где-то в середине лета»¹⁷. В следующем году Мэлон пишет то же самое. Но он обманывал себя, он так и не успел окончить труд своей жизни. И не потому, что у него иссякли силы: в эти двадцать лет (Мэлон умер в мае 1812 года) он издал в четырех томах прозаические сочинения Джона Драйдена, с биографией и комментариями — величайший триумф, как пишет Шенбаум, его творческого метода изложения биографий.

Почему же он не окончил биографии Шекспира? — спрашивает Шенбаум. И не находит ответа: «По прошествии стольких лет невозможно докопаться до подспудных причин, почему Мэлон не сумел за двадцать лет довести до конца то, что было для него "магнум опус" всей жизни. Можно только разглядеть поверхностные причины, постепенное ухудшение зрения замедлило работу. У него всегда было слабое зрение, он не щадил глаз, изучая выцветшие рукописи при огне свечей». Вот и все объяснение. Мэлон довел жизнеописание Шекспира до приезда в Лондон, то есть до начала семи «темных» лет, не дошел даже до знаменитой цитаты Роберта Грина 1592 года, до «вороненка, украшенного нашими перьями». Двадцать лет топтался он у лондонского порога, но так и не решился его переступить.

Стратфордский период, когда Шекспир еще не писал, представлен документами. О нем было что сказать — родственные связи по матери, отцу, корни семейные, религиозные, приятельские отношения, сохранившиеся предания. Мэлон посвятил этому периоду 287 страниц. В Лондоне же, в смысле документов, было почти совсем пусто. А о том, как Шекспир писал, и вообще ничего. Но тогда еще, как говорит Шенбаум, была жива надежда. Не знаю, была ли у Мэлона утешительная сказка. Наверное, нет — не было надобности. Он верил, что рано или поздно мир обретет рукописи, заглянет в творческую лабораторию величайшего таланта. Но лаборатория эта и сегодня за семью печатями. Хотя уже есть наметки, где можно найти хотя бы прижизненный сборник всех «шекспировских» пьес. Он, судя по титульному листу одного из трудов Фрэнсиса Бэкона, должен где-то существовать. В одном Мэлон не сомневался: Бен Джонсон ненавидел Шекспира и во всех своих пьесах находил способ больно его ударить.

Книга Шенбаума — пожалуй, самое веское доказательство того, что проблема авторства существует.

Викторианская эпоха — окончательное утверждение класса «собственника» («man of property») и буржуазной морали — позволила исследователям переступить порог лондонского периода, и биографии посыпались: ростовщичество постепенно перестает быть постыдным занятием, уходят в прошлое рыцарские понятия чести, щедрости, долга, защиты бедных. Личное обогащение становится добродетелью. И появляется возможность соединить несоединимое — жизнь стратфордского обывателя с творческим наследием, пропитанным духом аристократизма в лучших и не очень, на наш взгляд, приглядных его проявлениях. Травля медведей, например, как зрелище. Конечно, нельзя сбрасывать со счетов и тот факт, что к середине XIX века был накоплен огромный биографический и текстологический материал, который требовал и новых жизнеописаний, и переосмысления старых понятий.

Начало ХХ века, как уже сказано, отвечает реакцией на викторианскую буржуазную приземленность Шекспира — взять хотя бы Довера Уилсона. Реакция эта продолжается и по сей день и, кажется, даже растет. Но для Мэлона этот сплав был еще совершенно невозможен; и он все искал, разумеется, безуспешно, доказательств того, что Шекспир рано подпал под влияние утонченных высоколобых аристократов, не просто взявших его под свое крыло, но и образовавших его восприимчивую ко всему доброму натуру. Сейчас мы видим тот же процесс: Дж.П.В. Акригг, «Шекспир и Саугемптон», 1968; Ян Уилсон, «Шекспир: свидетельства»; Бейзил Браун, «Юридические забавы в Грейз-инн», Нью-Йорк, 1921. Честность, энтузиазм, отсутствие академической традиции и просто здравый смысл держали Мэлона за фалды. Не любо ему было думать о лондонском периоде. Как потом и Чэмберсу. Но горечи у него в душе не было: тогда ее питала надежда.

Такой подпитки у Чэмберса не было. Чэмберс сознавал: ничего уже не найдешь в архивах, все кануло в Лету, и умом его завладел угрюмый сарказм. Поддерживало его исключительное трудолюбие — работа заполняла каждую минуту жизни — и спасительная сказка, порожденная присущим человеку механизмом психического самосохранения. Думаю, что если бы у Чэмберса, Довера Уилсона или Шенбаума достало дерзания бросить вызов в цементированной в европейскую культуру традиции «Шекспир это — Шакспер» и начались бы поиски в иных направлениях, пропали бы и ирония, и сарказм, и романтическая склонность наделять творческую личность Шекспира чертами и достоинствами, почерпнутыми только из его произведений. И можно было бы не призывать на помощь чудо претворения мелкого обывателя буржуазного толка в аристократа и всеобъемлющего гуманиста, как теперь бы сказали, «на клеточном уровне». Кстати сказать, созданный Довером Уилсоном портрет Шекспира ничего общего не имеет с живым Стратфордцем, как убедительно показал в книге о Шекспире профессор литературы, эмигрировавший из России во время революции, Петр Пороховщиков.

Примечания

1. Wilson J.D. The Doyen of Shakespearians. Р. 522.

2. Ibid.

3. Shoenbaum S. Shakespeare's Lives. P. VII.

4. «Жизни Шекспира». — М.Л.

5. Фальсификаторы, прямые жертвы мифа. — М.Л.

6. Shoenbaum S. Shakespeare and others. 1985. P. 35.

7. Ibid. P. 44.

8. Yates F. Jiordano Bruno and Hermetic Tradition. Chicago, 1964. Р. 366.

9. Shoenbaum S. Shakespeare's Lives. P. 511.

10. Он работал всю жизнь в Департаменте образования — сначала младшим экзаменатором и постепенно, благодаря неустанному труду, достиг на государственной службе самых высот — М.Л.

11. Shoenbaum S. Shakespeare's Lives. P. 513—514.

12. Ibid. P. 519.

13. Ibid. P. 514.

14. Shoenbaum S. Shakespeare's Lives. P. 167.

15. "Жизнь Шекспира", Перевод с английского группы переводчиков.

16. Ibid. P. 171.

17. Ibid. P. 172.