1. В Оксфорде и в Лондоне

Задолго, может быть, за десять лет до выхода «Игры об Уильяме Шекспире», я догадалась, что «Трагедия о Гамлете, принце датском» есть произведение, написанное на смерть Джордано Бруно, итальянского мыслителя, сожжённого в Риме 17 февраля 1600 года. Нет. Бруновско-шекспировская честность велит мне сказать по-иному: не догадалась, а получила знание. Попытаюсь объяснить эту формулировку с помощью цитаты из книги «Странствующий рыцарь истины» (М., 1988). Её автор Р. Баландин воспроизводит мысли Ноланца:

...существует органичное единство внутреннего и внешнего. Человеческое сознание раскрывается навстречу потоку идей, поступающих извне. Значит, в сознании хранятся тени их, присутствует память о них, — «золотая цепь, укреплённая на небе и протянутая до Земли».

Процитирован трактат «О тенях идей», изданный в Париже (1582). Судя по названию и пересказу, в нём Бруно проповедует платоновский идеализм. Понятно, что «золотая цепь» — не метод, во всяком случае, не научный метод. Но для того я и озаглавила свою работу «Плоды шекспиролюбия», а не, допустим, «Записки шекспироведа», чтобы иметь право не связывать себя научными строгостями... Итак, сначала я почувствовала, что «Гамлет», написанный в 1600 или 1601 году, имеет отношение к Джордано Бруно, а потом уж начала узнавать и думать об этом человеке, прославившемся более всего из-за смерти на костре. Читать написанное им — даже из любви к Шекспиру — довольно трудно. Я прочла практически всё, переводившееся на русский язык, и пришла к выводу, что эти тексты можно и нужно использовать для толкования многих шекспировских намёков, отсылок, тёмных мест. Не исключено, что В.С. Рожицын, не успевший завершить свой труд, специально выбирал из произведений Ноланца, в частности напечатанных в Лондоне в середине восьмидесятых годов XVI века, цитаты, подтверждающие ту тесную связь, знание о которой съехало ко мне по метафизической золотой цепи. Приведу пример. До переезда в Англию Бруно издал несколько книг в Париже. Одна из них — написанная на латыни «Песнь Цирцеи» — была затем перепечатана в Лондоне (1583). И в ней есть такой обмен репликами (Р.):

Мерида.

Каким образом можно распознать хамелеонов?

Цирцея.

Из того, что они являются льстецами и подражателями всему, за исключением честного и благородного, <...> питаются веянием ветра, но не усваивают ничего от человеческих добродетелей. Погляди, как они всегда разевают пасть, словно живут воздухом, потому ли, что внутри у них нет ничего, кроме огромнейших лёгких, а может быть потому, что анатомы не в состоянии различить в них души, а одно только легкомыслие и хвастовство.

Сообщу, прежде чем цитировать Главную трагедию, что Бруно приехал в столицу Франции в 1581 году и что тогда же при дворе состоялся пышный пятичасовой спектакль «Цирцея, или Комедийный балет королевы». Не знаю, доступно ли было это драматургическо-хореографическое зрелище экстраординарному профессору Сорбонны, каковым был назначен Ноланец. Возможно, он только слышал о представлении, которое было призвано подчеркнуть (Зб. здесь и ниже) «величие Генриха III, принесшего мир и спокойствие во Францию». А ещё важнее в этом действе была «моральная проблематика». Судя по реплике Цирцеи, автор её «Песни» знал, что речь в спектакле шла «не только и не столько об установлении гражданского мира, сколько об укрощении злых страстей в человеческой душе». Позже я сообщу о беседе короля Генриха с Джордано Бруно, а также приведу ещё множество примеров того, как последний судил о злых страстях. Здесь хочу сказать про культурную цепь, для которой Ноланец выковал немало звеньев. Одним из них стала «Песнь Цирцеи», очевидно содержащая отклик на придворное представление. Мне предстоит иметь дело с двумя цепями: метафизической золотой и метафорической культурной. Я стану искать, где соединяются культурные звенья, и очищать их от ржавчины, добиваясь метафорического сияния, гораздо более привлекательного, чем сияние обыкновенного или даже метафизического золота. Теперь — цитата из Главной трагедии (III, 2; Л.):

Король.

Как поживает наш племянник Гамлет?

Гамлет.

Отлично, ей-же-ей; живу на хамелеоновой пище, питаюсь воздухом, пичкаюсь обещаниями...

Комментатор (С.) пишет: «Существовало поверье, будто хамелеон питается воздухом». А в примечаниях к «Двум веронцам» ещё и характеризует поверье о хамелеоне как нелепое. В «Метаморфозах» Овидия хамелеон упоминается так: «Или животное то, чьё питание воздух и ветер, — / Что́ ни коснется его, всему подражает окраской!» Это из книги пятнадцатой, где пересказывается учение Пифагора. Шекспироведы нашли в произведениях барда очень много восхождений к текстам Овидия — и латинским, и переведённым на английский язык. Но в данном случае всё же правильнее думать про восхождение к «Песни Цирцеи», ведь кроме слов о питании воздухом важна ещё интонация. Надеюсь, что ни увлекавшийся итальянец, ни, тем более, трезвый осмотрительный англичанин не относились к рассказу о хамелеоне серьёзно. Оба использовали поверье, чтобы создать сатирические образы. Поэт-философ прямо говорит про льстецов и подхалимов, «то и дело меняющих свои убеждения». О реплике Гамлета я выскажусь чуть ниже. Шекспир, не сравнивая Полония или Озрика с хамелеонами, заставляет их соглашаться с принцем, который специально говорит то одно, то другое: во втором случае насчёт шляпы и погоды (V, 2), в первом — про облако, напоминающее разных животных (III, 2). Полоний охотно клянётся мессой (by th' mass), что оно похоже на верблюда, через мгновенье с готовностью подтверждает, что у него спина как у ласки, а после вопроса «Или как у кита?» опять же мгновенно соглашается, что совершенно как у кита. Когда-то великий Стратфордец наблюдал за облаками, неуклонно менявшими очертания, и подумал о превращениях Протея. Этот персонаж, умевший менять облик, интересовал барда, о чём говорят имя и характер одного из двух веронцев. В третьей части «Генриха VI», написанной раньше, чем первая часть и чем комедия про Валентина и Протея, герцог Глостер, будущий Ричард III, произносит свой злодейский монолог, в конце которого есть такие слова (III, 2):

Я стану речь держать, как мудрый Нестор,
Обманывать хитрее, чем Улисс,
И как Синон, возьму вторую Трою;
Игрой цветов сравнюсь с хамелеоном;
Быстрей Протея, облики сменяя,
В коварстве превзойду Макиавелли.

Перечислены очень близкие великому барду темы и использованы те образы, к которым Шекспир возвращался много раз: в «Лукреции», в «Троиле и Крессиде», в «Двух веронцах», в Главной трагедии. Правы те переводчики (К.Р., Пв.), у которых в диалоге про облако со спиной верблюда, ласки и кита одновременно Полоний не просто божится, а клянётся именно мессой (но не святой обедней — К.). При этом государство, изображаемое в «Гамлете», представлялось драматургу протестантским. Ведь если бы оно было католическим, его знатные уроженцы (в том числе королевский сын) не ездили бы учиться в Виттенберг, на родину протестантизма. Страна, где происходит действие, вполне условна: с одной стороны, это Дания, из которой по морю высылают в Англию. С другой стороны, в Эльсинор, очевидно по суше, приезжают столичные актёры, а в столице, которую они покинули, находится театр «Глобус». Лаэрт на корабле отправляется во Францию, просит сестру слать ему весточки с попутным ветром. Похоже, сухопутного сообщения между его родиной и Францией нет, Офелия остаётся на острове. «Гамлет» создан через 43 года после начала правления протестантской королевы Елизаветы, которая сменила свою сестру Марию, получившую прозвище Кровавая из-за жестоких методов реставрации католичества. Так почему клянётся мессой главный вельможа из трагедии, написанной гораздо более про Англию, чем про Данию? Думаю, русский великий князь Константин Романов отлично понял, что это — намёк на слова французского короля Генриха IV.

В первый раз, ещё будучи королём Наварры, Генрих пополнил собою ряды католиков, чтобы не быть убитым в Варфоломеевскую ночь (1572). Когда у него появилась возможность снова сделаться гугенотом, он сделался (1576). Однако лет через пятнадцать, взойдя на французский престол, он решил для верности опять перейти в католичество и прокомментировал своё решение до неприличия просто: «Париж стоит мессы». Скорее всего, эта макиавеллическая фраза стала крылатой через два часа после произнесения — может быть, даже не Генрихом Бурбонским, а тем, кто приписал её новому королю. По-русски говорят также «Париж стоит обедни»; но, если бы А.И. Кронеберг разглядел намёк на хамелеонское высказывание, он вряд ли назвал бы эту обедню святой. Не знаю, много ли внимания уделяют речам про мессу авторы время от времени появляющихся книг или статей на тему: Шекспир — тайный католик. Трудно не увидеть, что бард был равнодушен к вопросам веры. А его несомненный интерес к религии можно охарактеризовать как философский или интеллектуальный. Клавдий, который нарушил целый ряд заповедей: возжелал корону и жену брата, прелюбодействовал, убил, украл, — Клавдий, по существу переставший быть христианином, тем не менее рассуждает о молитве как добросовестный протестант (III, 3). Будь он католиком, не беспокоился бы об искренности раскаяния, о расхождении между летящими вверх словами и остающимися внизу помыслами. Просто купил бы себе мешок индульгенций. А вот первый советник явно воспитал детей католиками. Лаэрт подолгу живет в Париже (учится в Сорбонне?); в разговоре с Офелией Гамлет не менее пяти раз произносит «ступай в монастырь», а во время её похорон священник толкует о реквиеме. Сам Полоний клянётся мессой не только в своей хамелеонской реплике, но и раньше (II, 1), когда в приступе склероза утрачивает нить разговора с Рейнальдо (К.Р.): «Клянусь мессой, я хотел что-то сказать; на чём я остановился?»

Зачем Шекспиру понадобилась эта забывчивость? Для комизма? Или чтоб показать, сколь формально его персонаж относится к своей вере: клянётся мессой по самым ничтожным поводам, судя по всему, не считает её ценностью, в общем, придаёт ей так же мало значения, как первый в династии Бурбонов король Франции. Кроме Полония, мессу упоминает второй могильщик. Его, как и его напарника, драматург обозначил словом «клоун» — clown. Один задаёт вопрос, другой, похорохорившись, признаёт (V, 1): «Mass, I cannot tell» — «О месса, я не могу ответить». Перед нами специально вставленное в диалог легкомысленное упоминание. Следует рассказать о том, как относился к Генриху IV Джордано Бруно. Согласно одному из тезисов Ф. Йейтс, он «надеялся, что именно Генрих Наваррский начнёт новую эру либеральности и терпимости». Погубивший поэта-философа венецианский купец Джованни Мочениго в доносе на своего учителя мнемоники сообщил: Ноланец, по его собственным словам, ожидал больших деяний от короля Наваррского. Разговоры об очередном переходе Генриха в католичество начались ещё в восьмидесятые годы; в 1593, когда это осуществилось, Бруно, арестованный (1592) при активнейшем содействии Мочениго, сидел в тюрьме. Мог ли он узнать о событии? Если считать реалистичными речи, вложенные в уста Лира, тогда мог. Выше (I, 3) я привела четыре стиха из реплики старого короля. В оригинале их 12; вот пересказ четырёх последних: и станем вглядываться в тайны вещей, как если бы мы были разведчиками Бога; и мы переждём за стенами тюрьмы перевороты и «sects» (отступничества?) заметных персон, их приливы и отливы, управляемые луной. Думаю, это не столько Лир говорит о дочери и о себе, сколько Шекспир — о Ноланце... Можно ли было ожидать либерализма от такой беспринципной персоны, как Генрих Наваррский? Как оценил бы его поступок и высказывание о мессе поэт-философ, убеждённо заявлявший: хамелеонская переменчивость свойственна глупцам? На эти вопросы ответить не могу. Великий бард не ожидал от Генриха никаких выдающихся деяний. Не исключено, что он не без гордости думал о латинском девизе Елизаветы — Semper eadem. В текстах об английской королеве его переводят как «Всегда та же».

Возвращаюсь к реплике Гамлета, в которой фигурирует слово «хамелеон». Здесь образ животного, которое ест «воздух, нашпигованный обещаниями» (К.), попросту декоративен. Недоумение Клавдия (П.): «Это ответ без связи, Гамлет. Он ко мне не относится», — вполне справедливо. Принц отзывается: «А ко мне и подавно». У Шекспира сказано: эти слова не мои. И отвечено: а теперь и не мои. Стараясь заморочить голову своему дяде-отцу, желая привести его в замешательство, играющий безумца Гамлет мог городить всякую чушь: дескать, грузите апельсины бочках. И в то же время, прав хитрец Полоний, заметивший (Л.): «Хоть это и безумие, но в нём есть последовательность». В оригинале: «Though this be madness, yet there is method in't». И этот самый «method», кроме варианта «последовательность», передавался ещё выражениями: «последовательное», «система», «систематическое» (П., Рд., К.). Наименее точным из пяти сравниваемых я назвала бы перевод К.Р.: «Хоть и безумно, а толково». Слово «метод» употребила в этой реплике переводчица Конан Дойля Т. Рузская в рассказе «Рейгетские сквайры». Доктор Ватсон говорит местному инспектору: «Я не раз убеждался, что в его безумии есть метод», — на что собеседник откликается: «Скорее, в его методе есть безумие». Почему русские переводчики «Гамлета» не воспользовались термином самого Шекспира? (Лет через пять после того, как я это написала, вышел перевод, в котором Полоний наконец-то объявляет: «Хотя это и безумие, но в нём есть метод». — Пш.) На протяжении всей трагедии бард напоминает просвещённому зрителю-читателю, образы и мысли погубленного инквизицией итальянского поэта-философа, напоминает методически, систематически и последовательно и, уж конечно, толково оперируя ими, — чтобы зритель-читатель правильно понял горькие слова Гамлета — «есть надежда, что память о великом человеке переживёт его на полгода» (П.).

Джордано Бруно приехал в Англию весной 1583 года, имея рекомендательные письма к Мишелю де Кастельно, де Мовиссьеру — французскому послу при дворе Елизаветы. (Впредь я буду называть этого, судя по всему, достойного человека то одним, то другим из двух его принятых в бруноведении наименований: или Кастельно, или Мовиссьер.) Поэт-философ поселился в помещении посольства не сразу. Сначала он отправился в Оксфорд, по-видимому надеясь убедить тамошних схоластов, что Земля самым натуральным образом вращается вокруг Солнца, что нету никаких аристотелевых сфер с укреплёнными на них небесными телами и (Р. здесь и ниже) «что наш мир только небольшая часть вселенной; что в ней имеется бесчисленное множество обитаемых миров, что звёзды — это далёкие от нас солнца». В то время Оксфордский университет пребывал «в глубоком упадке». Доктора и магистры «всю свою деятельность свели к церемониям, процессиям, шествиям, обрядам принятия новых членов коллегии, схоластическим диспутам, поражавшим своей пустотой». Оценить и осмеять всё это дерзкий итальянец смог уже после того, как был выдворен из славного университета. Стремясь в его аудитории, Бруно знал и помнил,

что, прежде чем спекулятивные науки распространились в других частях Европы, они процветали в этом месте и что его мастера метафизики <...> распространили по всем другим академиям культурных стран блеск <...> этой благороднейшей и редкой отрасли философии.

Так писал он в лондонских диалогах «О причине, начале и едином» (I; термином «лондонские диалоги» я обозначаю пять с половиной книг, написанных по-итальянски и вышедших в Англии в 1584—1585 годах). Конец его преподавательской деятельности в Англии был положен вскоре после научного диспута, вошедшего в программу одного из оксфордских празднеств. Поведаю о нём с помощью выписок из биографического очерка, опубликованного сто с лишним лет назад (Ан.):

В июне 1583 года Оксфорд посетил польский воевода Альберт Лаский, которого влекли в Англию слава Елизаветы и желание блистать в иноземной стране своим богатством и рыцарскими доблестями. Граф Лейчестер, канцлер университета, и толпа английской знати сопровождали его. Из Оксфорда, навстречу знаменитому поляку, вышли известные профессора университета, приветствовавшие его латинскими речами; Лаский отвечал им по-латыни...

Век турниров уже миновал, но взамен их устраивались другие турниры, на которых ломали свои копья рыцари интеллигенции.

Бруно вызвался участвовать в одном из интеллектуальных турниров. «Оксфорд выслал на эту битву своих лучших бойцов, так как дело шло о торжестве Аристотеля и Птолемея, то есть о том, чем обусловливалось существование самого Оксфорда». Вероятнее всего, до тех пор философ-эмигрант не говорил о гелиоцентрической системе перед студенческо-преподавательской аудиторией нигде: ни в Женеве, ни в Тулузе, ни в Париже — даже при том, что в университетах двух последних городов он читал курсы лекций (на традиционно аристотелевские темы). Полагают, что его выступление на диспуте произвело фурор. Мог девятнадцатилетний Шекспир, у которого как раз весной 1583 года родилась первая дочь, обывательствуя в Стратфорде, услышать отголоски оксфордского шума? Рассуждать об этом я буду в последнем разделе. Предположение о знакомстве английского барда с работами итальянского поэта-философа мне поначалу удалось найти в единственной биографической работе — очерке, написанном А.Н. Веселовским в середине XIX века. Там есть такие слова: «Шекспир только что прибыл в Лондон и если не познакомился лично с Бруно, то читал его книги». Ноланец вернулся во Францию осенью 1585 года. Успел ли Стратфордец прибыть в столицу до его отъезда? Это не так уж важно, ведь в Англии остались друзья и ученики Джордано Бруно. А вот продолжение фразы Веселовского в своё время показалось мне очень важным: «философские монологи Гамлета полны бруновских идей».

Я так носилась со своим интуитивным знанием! И пожалуйста — автор позапрошлого столетия знал то же самое да ещё ссылался на работу Бенно Тшишвица, в которой говорится о «влиянии бруновской философии на Шекспира, в особенности на издание Гамлета». Но и этого мало. В комментарии М.П. Алексеева к очерку Веселовского сказано, что, кроме Тшишвица, «вопроса о знакомстве Шекспира с сочинениями Дж. Бруно впоследствии касались многие исследователи», и названо ещё имя Кенига. Похоже, работы этих авторов на русском языке не издавались. Вполне вероятно, что какие-то открытия из моего самостоятельного исследования на эту тему станут очередными открытиями Америки. Пусть. Буду вдохновляться примером Ильи Гилилова, который написал солидный труд, защищая гипотезу, впервые высказанную ещё в 1893 году, а в следующем веке сделавшуюся теорией. Или — справедливее — квазитеорией. Закончу главку биографическими сообщениями о Ноланце. «Была только одна светлая полоса в его жизни, когда он мог забыться на время и работать свободно: это было время его двухлетнего пребывания в Англии». Так считает Веселовский, справедливо замечающий: поэт-философ «произвёл там лучшее, что вышло из-под его пера». Антоновский в свою очередь не без оснований замечает:

Бруно хорошо жилось в Париже. Он был принят как дома в самых избранных кружках парижского общества. Со своей многосторонней и глубокой начитанностью философ соединял знание многих языков: он говорил по-итальянски, по-латыни, по-французски и по-испански и знал немного греческий язык. Его замечательная память, несомненно, доставляла ему неисчерпаемый источник разных анекдотов и вместе с оригинальностью его положения делала из него приятного собеседника во всяком обществе, особенно женском.

Впрочем, лондонская жизнь во французском посольстве тоже описана Антоновским как благополучная: Бруно «превосходно воспользовался своим временем, которое теперь ему уже не приходилось употреблять на заработок из-за куска хлеба». За два года «пребывания в доме своего покровителя он написал все свои итальянские произведения». Джордано Бруно прожил в Англии больше чем два года: с весны 1583 по осень 1585.