7. О дряни

Теперь, пожалуй, следует порассуждать о противном. Георг Брандес вполне справедливо заметил, что в пьесах Шекспира часто говорится про всяческую вонь. Автор предисловия к «Троилу и Крессиде» тоже пишет о нечистом дыхании толпы. Судя по всему, писать про запахи, не исключая противные или даже в первую очередь про них, было модно. Если не законодателем этой моды, то одним из главных её последователей был Джордано Бруно — человек весьма брезгливый и считавший уместным писать о своей брезгливости в философских текстах. Привожу пример из «Пира на пепле» (II):

Но вот перед нашими глазами с крайней назойливостью выступает значительная часть черни, являющаяся такого рода клоакой, что не будь она основательно сдерживаемой другими, то издавала бы вонь и столь дурные испарения, что могла бы очернить имя всего плебса, и Англия могла бы похвастать плебсом, который неуважительностью, невежливостью, грубостью, неотёсанностью, дикостью и невоспитанностью ничуть не уступит никому, кого питает земля.

Возможно, с этим связаны речи из «Юлия Цезаря», произносимые Каской (I, 2):

...и каждый раз, как он отказывался, толпа орала и неистово рукоплескала, и кидала вверх свои пропотевшие ночные колпаки, и от радости, что Цезарь отклонил корону, так заразила воздух своим зловонным дыханием, что сам Цезарь чуть не задохнулся; он лишился чувств и упал; что касается меня, то я не расхохотался только из боязни открыть рот и надышаться их вонью.

В прочитанных мною книгах не говорится о похожих высказываниях про мерзких червей, однако в английском телесериале про Елизавету I выразительную речь о них произносит сама королева. Не знаю, следует ли делать из этого вывод, что тема червей была так же популярна, как тема вонючих испарений. Может быть, сценаристы вдохновлялись исключительно шекспировскими текстами? Бард пишет о червях не только в «Гамлете», но и в одном из самых красивых сонетов (71): «Когда умру, оплакивай меня / Не долее, чем перезвон печальный, / Что возвестит отход из мира зла / На пир червей под камень погребальный». Возможно, перевод М. Чайковского слишком красивый; оригинал попроще: переместился из этого низкого мира в самый низкий — к червям. В «Гамлете», переведённом Лозинским, говорится (IV, 3) про «некий сейм политических червей», ужинающих Полонием. Вот примечание (С.): «В подлиннике игра слов: слово worms (черви) однозвучно с Worms, город на Рейне, где неоднократно собирался имперский сейм». Если бы в оригинале действительно присутствовало что-то похожее на сейм, я, пожалуй, снова подумала бы о Копернике — о поездках польского учёного и каноника в Вормс для участия в сеймах (в начале XVI века). Но маловероятно, что выражение «a certain convocation of politic worms» — некое (известное) собрание, эпитет пока не перевожу, червей — свидетельствует о серьёзном интересе великого барда к европейской политике. Даже имя Polonius, хоть и указывает на Польшу, связано не с континентальной географией, а с английским городом, который прославился не политическими событиями. Про имя датского канцлера подробная речь пойдёт позднее (VII, 8), про то, что прославило город, — чуть ниже. Сейчас — о прилагательном «politic». В современном английском языке это благоразумный, проницательный, хитрый, расчётливый, в общем, политичный. Как «политический» это слово переводится редко. Однако в четырёх русских вариантах использовано именно это, самое редкое, значение. Вот пример из перевода, опубликованного в 1937 году (Рд.): «Вокруг него собрался съезд политических червей». Вряд ли кому-нибудь удастся убедить меня, что эта фраза не восходит к мандельштамовской строке «А вокруг него сброд тонкошеих вождей» и к сравнению пальцев кремлёвского горца с червями — из того же стихотворения (1933).

Положим, Анна Радлова хотела поступка, а не точности. Благоразумнее, проницательней, хитрее, расчётливее, — одним словом, политичнее других поступил Борис Пастернак, написавший: «Сейчас за него уселся синклит червей со всей земли». В «Словаре иностранных слов» одно из объяснений «синклита» выглядит так: «ирон. собрание, сборище». (По-моему, «синклит червей» точнее и выразительнее, чем съезд или сейм, а также скопище и конгресс — К.Р., К.). Но отсутствует перевод «politic». Поначалу были варианты «целый собор земляных червей» и то же самое с эпитетом «земские». Оба неоправданно далеки от оригинала, так что третья редакция, без определения, всё же предпочтительнее... В XXI веке И.В. Пешков наконец-то назвал червей обходительными. Пример употребления слова «politic» в значении «политичный» есть в комедии «Как вам это понравится». Оселок говорит (V, 4): «Я танцевал придворные танцы; <...> я был политичен с моим другом и любезен с моим врагом; <...> я имел четыре ссоры, и одна из них чуть-чуть не окончилась дуэлью». Далее идёт сообщение, что ссора была по седьмому пункту, и перечисление пунктов из книжки для изучения хороших манер. Слова «policy» и «politician» присутствуют в «Двенадцатой ночи» (III, 2). В ответ на предложение Фабиана доказать либо отвагу, либо политичность сэр Эндрю Эгьючик заявляет, что придётся доказывать отвагу, поскольку он ненавидит политичность и скорее стал бы пуританином, чем политиком. Вероятнее всего, «politician» употребляется им как обозначение дипломатичного, умеющего объясняться человека, усвоившего рекомендации из книги «О чести и честных ссорах». Именно её пародируют речи Оселка (С.). Во втором акте «Двенадцатой ночи» произносится ещё одна реплика со словом «politicians» (3). Мария делает замечание сэру Тоби, шуту и сэру Эндрю, которые пьют, болтают и поют в доме Оливии в позднее время. Камеристка говорит, что миледи сейчас пришлёт Мальволио, чтобы тот выставил веселящихся за дверь. Дядя Оливии начинает свой ответ так: миледи — китаянка, мы — политики... Истолковать это помогут выписки из работы Э. Гарэна «Гражданская жизнь» (пер. М.А. Юсима):

Когда Анджело Дечембрио в своей «Литературной политии» представляет школу Гварино, он спешит пояснить, что термин «полития» употреблён не в греческом смысле литературной республики или сообщества, а в смысле латинском, подразумевающем утончённость и изысканную культуру.

В этом мире «человеческой культуры <...> умы "ведут изысканную беседу" вне времени и пространства». Наверняка сэр Тоби использует обозначение «politicians» в латинском смысле и под китаянкой (Cataian) разумеет азиатку, дикарку, неспособную понять их «утончённое» веселье. В латинском словаре самыми интересными мне показались два примера: politus (изящно отделанный; тонкий; образованный) и politura — отделка, полировка. В русском языке «политура» — отделочный лак. Из французского пришёл «политес»; в английском Словаре «politesse» переводится как «официальная вежливость» и имеет помету фр. пренебр. Возвращаясь к датскому вельможе с польским именем, скажу: им закусывали чинно, вежливо, изящно. Он сам призывал и сына, и дочь, и слугу к благоразумию (и довольно толково объяснял, в чём оно состоит), был расчётлив и хитёр, мнил себя проницательным, обожал всяческую дипломатию. И как мог занимался государственными делами, исполняя при дворе Клавдия ту должность, которую при дворе Якова I с большой выгодой для себя исполнял Фрэнсис Бэкон. Отец реальной философии получил пост лорд-канцлера в 1618 году. Мог ли он лет за семнадцать до этого создать пьесу, в которой (П.) «главный королевский советник» изображён карикатурно политичным? Историки заметили (Г.), «что многие черты шекспировского Полония сатирически напоминают дотошного лорда-казначея Берли». Главный и лучший из помощников королевы Уильям Сесил, барон Берли, был родственником Бэкона. В одном из посланий философа-карьериста к лорду-казначею есть такой совсем не политичный пассаж, приводимый А.Л. Субботиным: «И если ваша светлость подумает сейчас или когда-нибудь ещё, что я ищу и добиваюсь должности, в которой вы сами заинтересованы, то вы можете назвать меня самым бесчестным человеком» (1591). Честь Бэкона. Нечто похожее на ум Молчалина и душу Скалозуба. Положим, он, желавший оказаться на месте главного помощника Елизаветы, описывал в «Гамлете» своего родственника, следуя соревновательному духу. Но как быть с юмором великого барда — явлением, в котором главная составляющая — свобода, в том числе свобода от зависти? Вероятно ли, чтобы человек, так и не догадавшийся, что служить своей стране можно по призванию, а не в обмен на личную выгоду, — чтобы он был способен к шекспировскому юмору? Именно юмору; ведь считается, что остроумием философ-публицист обделён не был. Вот сообщение на эту тему (Лт.): «Его остроты дышали холодной беспощадностью, но были блестящи и нравились. Бэкон сам придавал им большую цену, тщательно их записывал и составлял из них сборник». Меня это смешит. Должно быть, я слишком пристрастна.

Спустя 20 лет после появления Главной трагедии оскандалившийся лорд-канцлер писал королю Якову (цитирую по книге Нового Бэконианца): «Я никогда не был <...> автором каких-либо неумеренных советов и всегда стремился решать дела наиприятнейшим образом». И кто он после этого? Полный и бесповоротный Полоний. Надеюсь, мой скромный юмор не вовсе меркнет перед шекспировским и я правильно поняла слова Главного героя о червях, собравшихся, чтобы чинно поужинать советником, всегда стремившимся к наиприятнейшим решениям. Передавать эпитет «politic» словом «политический» — то же самое, что в замечании принца о брутальном убийстве Цезаря толковать не про капитального телёнка, а про капиталистического. Теперь, перед возвращением к «синклиту», выскажу предположение об одной реплике Яго. Она всегда казалась мне сигналящей, только я не могла понять — о чём? В начале трагедии, отвечая на грубое сообщение прапорщика о замужестве Дездемоны, Брабанцио восклицает: «Ты мужлан!» (Thou art a villain!). Яго откликается: «Вы — Сенатор» (You are — a Senator). Чему служит столь непритязательная констатация? Можно понимать так. Негодяй (ещё один перевод слова «villain») согласен: то, что он циничен и груб, так же верно, как то, что Брабанцио — сенатор. Но есть и более интересное соображение. В панегирической речи Альбертина присутствует такая фраза (ОБВМ, V):

Будь настойчив, мой Филотей, будь настойчив, не теряй мужества, не отступай, если даже огромный и важный сенат глупого невежества при помощи многих козней и ухищрений будет тебе угрожать и попытается разрушить твоё божественное предприятие и высокий труд.

Не исключено, что английские приятели и последователи Ноланца стали обозначать словом «сенатор» тупого интригана, всякого облечённого авторитетом устроителя козней. Тогда обмен между Брабанцио и Яго можно понять примерно так. Один восклицает: ты мерзавец! Другой парирует: вы — тупица. Во второй сцене взбешённый сенатор в лицо обзывает Отелло грязным вором и магом-колдуном, охмурившим девушку с помощью зелий либо минералов. В сцене третьей темпераментные обвинения звучат ещё и перед сенатом. Это нельзя назвать ни ухищрениями, ни кознями, однако угрозы тут предостаточно. (Венецианская трагедия создана примерно через 20 лет после призывов Альбертина и через 12 — после того как Сенат республики выдал Ноланца Риму, в конце концов отправившему узника на костёр — скорее всего, за магию.) Не приходится сомневаться, что в диалогах 1584 года под сенатом невежества понимается собрание оксфордских докторов, постановившее отстранить Ноланца от преподавания в университете. В Словаре указано, что существительное «Convocation» (с прописной буквы) означает Совет Оксфордского университета. Не намекает ли Шекспир устами Главного героя на этот английский «сенат», состоящий из книжных червей, с которыми лет за 18 до создания Главной трагедии сражался Бруно? Сражался и был сражён, в частности, их буквоедством. Фрэнсис Йейтс пишет об авторе, напечатавшем (1604) в типографии университета антикатолический труд, в котором есть рассказ о том, как поэт-философ говорил с оксфордской кафедры. Подробности о пуританском писателе по имени Джордж Эббот и о его книге я перескажу позднее (VII, 8). Здесь выпишу часть цитаты, приведённой в очерке. Когда, сообщает Эббот о Ноланце,

он прочёл свою первую Лекцию, некий серьёзный человек, и тогда и теперь на хорошем месте в этом Университете, подумал, что где-то уже читал те вещи, которые излагал Доктор: но не высказывал своей догадки, пока не услышал его во второй раз, и тогда вспомнил, и удалился к себе в кабинет, и обнаружил, что и первая и вторая Лекция взяты почти дословно из сочинений Марсилия Фичино... Когда он ознакомил с этим <...> Декана Крайст-Чёрч, сперва было решено уместным сообщить Знаменитому Чтецу, что они обнаружили. Но затем тот, кто первый догадался, сделал разумнейшее предложение, чтобы ещё раз его испытать; и если он станет и в третий раз издеваться над собой и своей Аудиторией, они тогда поступят как им угодно. И, поскольку Иорданус продолжал оставаться тем же Иорданусом, они велели сообщить ему о своём долготерпении и о страданиях, которые он им доставил...

Интересно, из-за чего они переживали? Из-за авторских прав Фичино? Или для них было мучением снова обсуждать то, что уже изложено в книге? Написано, и с плеч долой! Позже в лондонских диалогах один из персонажей заявит (ОПНЕ, III), что философия приходит «к гибели от недостатка не в истолкователях слов, но в тех, кто углубляется во мнения». Похоже, солидные люди из Оксфорда не были готовы даже к толкованию слов, повторяемых Ноланцем, для них было достаточно, что эти слова — не его собственные. Жаль, что горячий итальянец подставился, выступив как поэт-постмодернист, не как философ. Нужно было сослаться на Фичино, коль скоро именно в его мнения Знаменитый Чтец приглашал углубиться. Это было бы политично. Приглашаемые заслонились от Бруно книгой, как щитом. Нет, я не стараюсь выгородить своего героя, который всё же больше неправ, чем они. Я даже готова оценить последнее из процитированных предложений Эббота. Он отсылает к тому месту в «Пире на пепле» (IV), где один из собеседников обзывает профессоров Оксфорда созвездием педантов — упрямых, невежественных, обладающих самомнением, смешанным с деревенской невоспитанностью, — педантов, «которые заставили бы отступить многотерпеливого Иова». Выходит, серьёзный человек и Декан на самом деле не претерпевали страданий. Речь о них понадобилась повествователю (может быть, именно о себе он написал в третьем лице?) для отсылки к образу Иова. О степени оксфордской политичности можно судить по эпизоду из жизни Бэкона, который в последний год своего лорд-канцлерства отправил экземпляры «Нового Органона» в оба университета — Кембриджский и Оксфордский. Последний (Лт.) «простёр свою любезность до того, что наградил учёным званием молодого человека, посланного передать книгу». Однако «в ответах обоих университетов мы находим только голословные похвалы и удивление, что такой высокопоставленный человек занимается ещё и наукой». Вот сенаторы! Ставили науку ниже чиновничьих дел. И скорее всего искренне. Прочёл ли кто-нибудь из этих мужей слова, напечатанные в бэконовской книге, чтобы узнать, в чём там дело? Мне трудно представить, что хлопотун Полоний, игравший в университете Юлия Цезаря и даже считавшийся хорошим актёром, учился не в Оксфорде... Последним в этой главке будет предположение, которое надо предварить цитатой из Брандеса:

Между сочинителем комедий (playwright) и настоящим поэтом существовала большая разница. Основатель знаменитой бодлеевской библиотеки в Оксфорде Томас Бодлей, расширив и преобразовав около 1600 г. старую университетскую библиотеку и дав своё имя громадному книгохранилищу, определил, что такая дрянь (rifferaffes), как драматические пьесы, никогда не должна иметь туда доступа.

Строгий был человек, не чета Полонию... Но, выходит, у великого барда (который после «Гамлета», конечно же, бесповоротно уверился в своём величии) мог быть собственный счёт к «сенаторам» из Оксфорда? Теперь такая информация о первом собрании шекспировских пьес (Шн.): «Экземпляр этого тома был переплетён в Бодлевской библиотеке 17 февраля 1624 г. — это самое раннее упоминание о напечатанном первом фолио». Томас Бодли, учёный муж, пользовавшийся покровительством Эссекса и состоявший в приятельских отношениях с Бэконом, не переживал из-за поступления в его библиотеку собрания драматических пьес, так как умер на десять лет раньше, чем оно было опубликовано.