8. Тоги, бороды и книги

Привожу фрагмент из письма, предваряющего диалоги Бруно «Изгнание торжествующего зверя». Поэт-философ обращается к Филипу Сидни:

Итак, пусть толпа смеётся, шутит, издевается, восхищается комедиантами и скоморохами, под маскарадной внешностью которых в надёжной сохранности скрыто сокровище доброты и истины: всё равно, как обратно, разве мало есть таких, что под сурово насупленными бровями, кротким видом, длинною бородою и тогою, наставнически-важною, стараются ко всеобщему вреду скрыть своё столько же позорное, сколько горделивое невежество...

Не восходит ли к этому сентенция некоего Квинапала, цитируемая шутом Фесте в «Двенадцатой ночи»? Выдуманный латинский мыслитель будто бы изрёк (I, 5; Лн.): «Умный дурак лучше, чем глупый остряк». Лозинский передал последнее слово (wit) существительным «мудрец». Вероятнее всего, выпад Ноланца против важных бородачей в тогах в свою очередь восходит к произведениям Лукиана, о котором зашла речь ещё во время неудавшегося диспута, живописуемого в «Пире на пепле» — книге, само название которой содержит намёк на диалог «Пир, или Лапифы». Лукианов персонаж по имени Филон обращается к собеседнику со словами (пер. Н. Баранова):

Говорят, Лукин, вы провели время вчера за обедом у Аристенета в тонких и разнообразных удовольствиях: и возвышенная беседа у вас текла, и ссора немалая за ней последовала, а потом <...> даже до побоища дошло дело, и в конце концов кровопролитием разрешилась вся эта встреча.

Конечно, за трапезой, в которой участвовали бруновские персонажи, до побоища не дошло. Но книга, повествующая об ужине-диспуте, получилась такой обидной для англичан, что Ноланцу понадобилась апология этого сочинения; её-то и представляет собой первый диалог следующего трактата, озаглавленного «О причине, начале и едином». Филотей говорит, что он позволил себе высмеять оскорбивших его учёных мужей не «из грязного самолюбия или из низменной заботы частного человека, но лишь из любви к <...> матери-философии», величию которой наносят урон примазывающиеся к ней низкие педанты, фразистые лентяи, глупые фавны. Нет такого «невежественного обманщика, который бы не пожелал причислиться к её семье, выставляя напоказ свои книги или же отпуская длинную бороду, или же каким-либо другим способом придавая себе важность». Персонаж Лукиана, возжелав узнать истину у философов, стал выбирать лучших из них, приняв «за критерий важность облика, бледность лица и длину бороды». Это цитата из сочинения «Икароменипп»; я взяла её из книги В. Дюранта, который, повествуя о наёмных философах римского серебряного века, пишет, что они были постоянной мишенью издёвок простонародья, что, кроме писателя Лукиана, их критиковал ритор Квинтилиан и что многие «вполне заслуживали такого к себе отношения, потому что они облачались в грубый плащ — своего рода спецодежду — и отращивали кустистую бороду, чтобы придать вид учёности чревоугодию, скупости и тщеславию». Люди, которые

могли себе это позволить, нанимали философов затем, чтобы они жили рядом с ними, отчасти играя роль воспитателей, отчасти — духовников, отчасти — учёных собеседников... В последние часы жизни люди охотно звали к своему одру философов просить у них утешения и надежды, как столетия спустя они будут призывать к себе исповедников.

Фесте, перед тем как прикинуться священником для разговора с Мальволио, которого заточили в тёмную комнату, облачается в некое одеяние и нацепляет бороду. Об этом просит его Мария (put on this gown and this beard — IV, 2). Русские переводчики превратили «this gown» в «эту рясу»; Лозинский даже переделал викария (curate) в попа. Между тем слово «gown» означает перво-наперво всякую свободную одежду, к примеру халат или ночную рубашку, далее — мантию (судьи либо университетского преподавателя) и наконец римскую тогу. Наряжаясь, шут произносит (Лн. // Л.): «Ладно, надену, притворюсь, что я не я. Эх, кабы я был первым, // кто притворяется в такой вот рясе!» Я уверена: автор не вкладывал в эту реплику антиклерикального смысла. В английском языке есть слово «frock», могущее обозначать рясу (а также халат, женское платье, тельняшку), но не тогу и не мантию. Есть и более специальное — cassock; оно означает как рясу, так и сутану. Однако великий бард выбрал именно «gown» — тогу. Чтобы проэкзаменовать Мальволио, «священник сэр Топас» задаёт через запертую дверь вопрос отнюдь не вероисповедального характера (Лн.): «Каково воззрение Пифагора на дичь?» Дворецкий отвечает грамотно, вот их дальнейший диалог (Л.):

Мальвольо.

Что душа нашей бабки может обитать в птице.

Шут.

Что ты мыслишь об его мнении?

Мальвольо.

Я мыслю о душе благородно и никоим образом не одобряю его мнения.

Шут.

Прощай. Пребывай во тьме. Пока ты не согласишься с мнением Пифагора, я не признаю тебя в уме; и смотри, не убей кулика, чтобы не обездолить души твоей бабки. Прощай.

Фесте изображает наёмного философа, а не священника. Об отношении Ноланца к пифагорейству рассказал инквизиторам на допросе его погубитель Джованни Мочениго (Агни):

Однажды я пришёл к нему, когда он был в постели, и найдя рядом с ним паука, убил его. А он сказал мне, что я дурно поступил, и стал рассуждать о том, что в этих животных могла быть душа какого-нибудь из его друзей, ибо души после смерти тела переходят из одного тела в другое. Он утверждал, что прежде уже был в этом мире и много раз возвращался после смерти в тело человека или животного. Я смеялся над этим, а он порицал меня за то, что я смеюсь над такими вещами.

Мог ли Шекспир знать о том, что́ поведал доносчик святым отцам в Венеции? Такой вопрос не представляется мне глупым, но разговор на эту тему пойдёт в следующей главе. Похожие речи поэт-философ произносил и в Лондоне — если не в разговорах со знакомыми, то по меньшей мере устами собеседников в диалогах, в частности в «Изгнании». По окончании беседы о пифагорействе сэр Тоби выражает «господину пастору» своё восхищение, и шут говорит (Д. Самойлов): «Я в любом деле мастак». Мне чудится в этом отклик на гриновское Johannes Factotum. Мария, вместо того чтобы поздравить с удачей, неожиданно объявляет (Л.): «Ты мог всё это проделать без бороды и рясы; он тебя не видит». Вот тебе раз! Она же сама принесла эти вещи и попросила шута нарядиться. Видимо, Шекспиру очень уж хотелось понасмешничать над бородатыми псевдофилософами, и, когда на репетиции его товарищи заметили, что переодевание в этом эпизоде ни к чему, он решил добавить реплику «спохватившейся» камеристки. Пусть его персонажам на время изменила сообразительность, зато удалось ещё раз произнести слова «beard and gown» — борода и тога, которые, кроме всего прочего, напоминали знающему зрителю об одной из тем «Изгнания» и отсылали к словам Бруно, адресованным Филипу Сидни.

Я пользуюсь Библейской энциклопедией, переизданной в Москве в 1990 году. Составил её и опубликовал (1891) архимандрит Никифор. Некоторое время он казался мне чуть ли не шекспиролюбом — из-за характера сведений о растениях и животных, упомянутых как в Библии, так и в текстах великого барда. Я удивлялась. Но потом прочла во вступительной заметке список источников и стала думать, что при составлении этой справочной книги действительно не обошлось без шекспиролюбов, только английских. Русский составитель особенно хвалит одну Библейскую энциклопедию и два Библейских словаря, все три написаны на языке Шекспира. Они «оказались особенно пригодными при составлении Популярной Библейской Энциклопедии». Многие статьи «по части библейской географии, биографии, ботаники, зоологии, этнографии и проч., с некоторыми краткими изменениями, прямо заимствованы» из этих изданий, «ввиду их богатой библейской содержательности, изящного изложения и научных новейших исследований». И вот последнее предложение из статьи «Волосы» (это по части этнографии): «Во времена земной жизни Господа у Евреев было в обычае клясться головою, покрытою волосами (Мф. V, 36), подобно тому как Египетские женщины и теперь клянутся своими косами, а мужчины бородами». Фрэнсис Йейтс много пишет о египтянстве Бруно, и похоже, его отношение к египетской религии и магии представляется ей слишком трепетным, некритичным. Как бы то ни было, на вопрос о волосах его серьёзность не распространилась. Время от времени поэт-философ занимается этакой десакрализацией бороды. Пример из пьесы будет приведён ниже. Здесь — пример из диалогов (ОПНЕ, IV). Педант Полиинний заявляет, что не занимается «тем, чтобы по обычаю софистов доказывать, что белое есть чёрное». Гервазий, одна из функций которого потешаться над Полииннием и предоставлять ему «возможность проявить свою глупость», тут же спрашивает: «Зачем же вы красите бороду?» Позже я буду много толковать о сходстве Полония с бруновским педантом. Сейчас поведаю об отличии. Датский канцлер не красил бороду. В песне Офелии сказано, что его борода была такой же белой, как снег.

Возвращаюсь к «Изгнанию торжествующего зверя», где Юпитер поучает Венеру (I, 1): мол, «каждый шут обычно шутя говорит больше правды своему государю, чем весь его двор, и услугами шутов пользуются те, кто не смеет высказаться открыто». А Жак-меланхолик заканчивает свою апологию шутам и шутовству таким призывом-обещанием (КВЭП, II, 7): «Оденьте в пёстрый плащ меня! Позвольте / Всю правду говорить — и постепенно / Прочищу я желудок грязный мира, / Пусть лишь моё лекарство он глотает». Это близкий перевод. Шекспир устами своего персонажа высказывается о катарсисе, достигаемом средствами комедии. Если я правильно понимаю, термин «катарсис» (очищение) пришёл, а точнее был приведён Аристотелем, в поэтику из медицины. Пообещав очистить организм (body) заражённого мира, Жак добавляет: «Только бы исправно выполнялись мои предписания». Апология комедиантства содержится ещё в репликах из «Двенадцатой ночи». Там шута и шутовство хвалят Виола, Оливия и оба рыцаря. Фесте не остаётся неблагодарным. «Да ниспошлёт тебе Меркурий умение складно врать в награду за твоё доброе слово о шутах!» — говорит он Оливии (I, 5; Лн.). При желании можно счесть эту реплику выражением благодарности великого английского барда великому итальянскому мыслителю. Посланец богов Меркурий, один из персонажей «Изгнания», повествует (I, 3) о том, как Юпитер приказал ему записать «всё, о чём надлежит промыслить сегодня в мире»: чтоб в саду одного хозяина совсем созрели две дыни, однако чтоб сорвали их только через три дня, чтоб собаке другого принести пятерых щенят, из коих троим «дожить до своего времени, двум быть выброшенными», чтоб «в доме Ивана Бруно 30 ивиум были вовремя собраны, 17 попадали от ветра на землю, 15 — съедены червями». И так далее, и тому подобное. (Что такое «iviuma», переводчик и он же комментатор не знает, Иваном назван отец поэта-философа Джованни.) Есть среди множества «чтоб» указания о волосах. Например, «чтоб Васта, супруга Альбанцио, подвивая себе волосы на висках и перегрев щипцы, спалила бы 57 волосинок, но головы не обожгла и, на этот раз почуяв гарь, терпеливо перенесла её, не злословя меня, Юпитера». Лауренца станет причёсываться и потеряет 17 волос. Из них за три дня 10 вновь отрастут, а 7 — никогда более. Другие вещи, о которых сообщает Меркурий, столь же незначительны. Семнадцати клопам разной величины предписывается вылезть из кроватных досок и ползти на подушку Константина, «а что с ними будет сегодня вечером при свете свечи, о том озаботимся после». Заботится Юпитер и о зубе старушки Фиурулы — третьем коренном из правой нижней челюсти. Ему предстоит выпасть без крови и боли, «ибо этот зуб наконец достиг предела своего шатания, длившегося ровно 17 лунных месяцев». Кроты должны вылезти на воздух каждый в своё время, к примеру, один раньше другого на 15 минут и 19 секунд.

На следующих страницах идёт речь о всеуспевании Юпитера, который ведь управляет не одним «из этих шаров, или миров», а ими всеми. Чтобы пересказать последовательно всё то, о чём верховный бог успевает промыслить хотя бы на нашей земле, Меркурию нужно было бы попросить «тысячу тысяч миллионов» языков и железных глоток, «да и тогда не выполнить одной тысячной части». Хотелось бы узнать: как Джордано Бруно формулировал для себя вывод о невозможности централизованно, по плану, управлять вселенной? В диалогах я такой формулировки не обнаружила. Полагаю, что подростком будущий автор «Изгнания» много размышлял над заверениями евангелиста Матфея, будто Иисус наставлял учеников своих (10; 29, 30): «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; / У вас же и волосы на голове все сочтены». Сделавшись взрослым, Бруно стал думать о бесконечности пространства и бесчисленности миров, «подчинённых провидению Юпитера». Но и про сосчитанные, не выпадающие без божественного промысла волоски не забыл. И в конце концов наглядно изобразил абсурдность попечений божества о клопах и улитках, зубах и волосках. А про что не забывал Шекспир, сочинивший реплику, с которой Фесте обращается к Виоле-Цезарио (III, 1; Лн.): «Да ниспошлёт тебе Юпитер бороду из следующей же партии волос»? Наверняка про диалог Софии и Меркурия. Последний среди прочего сообщает о таком повелении Юпитера: «У сына Мартинелло пусть начнут пробиваться волоски мужества на подбородке и ломаться голос». Чем глубже вдумываюсь, тем сильнее мне сдаётся, что шекспировский «spirit of humours», о котором говорит сэр Тоби (II, 5), этот «бог насмешки» или «дух веселья» (Лн., Л.), есть младший брат бруковского смеющегося духа. Георг Брандес, очевидно составивший однобокое представление о натуре и творческой манере поэта-философа, писал:

В доказательство того, как бесследно прошло в Англии посещение Бруно, Брунгофер, изучивший этот вопрос, приводит тот факт, что в бодлеевской библиотеке нет ни одного документа и ни одного сочинения того времени, где встречались бы какие-нибудь сведения о пребывании Бруно в Лондоне или Оксфорде.

А что могли написать «о пребывании» величественные оксфордские тогоносцы? Приехал дерзкий бродяга-философ и пытался разрушить наш комфорт? Мы упёрлись, и он с отчаяния обозвал нас самодовольными педантами, а нашу университетскую науку — вдовою здравого знания? Я рада, что в середине XX века обнаружилось упоминание о Бруно — пусть и в богословском тексте Д. Эббота. Этой книги, изданной Оксфордским университетом, не могло не быть в Бодлеанской библиотеке. «Кроме нескольких неясных сообщений Габриэля Гарвея, Джона Флорио и друга Сэмюэла Дэниела "N.W.", у нас до последнего времени имелся только рассказ самого Бруно о его пребывании в Оксфорде», — сказано в книге Ф. Йейтс. И вот, в 1960 году в статье Роберта Макналти было опубликовано «совершенно новое свидетельство с оксфордской стороны» об университетских лекциях Бруно. Эббот занимал «отчётливо кальвинистскую и пуританскую позицию»; очеркистка характеризует его работу как яростно антикатолическую. Это «протестантский ответ на аргументы католического автора, книга которого была тайно издана и тайно распространялась в Англии». Заглавие пуританского труда (34 английских слова, 26 русских) сообщает о полемике с этим доктором, выступившим в поддержку папизма, и Йейтс спрашивает: «Кому бы пришло в голову искать в книге с таким названием новые сведения о Джордано Бруно?» Сожалею, что это не пришло в голову Брунгофера, чья работа о мировоззрении и судьбе Ноланца издана в 1882 году. Рискну заявить: позитивизм, распространённый Георгом Брандесом на гуманитарные дисциплины, есть продолжение средневеково-ренессансного педантизма, как понимал его Бруно. Позитивист интересуется фактом, педант — буквой. Однако ни тот ни другой не интересуются духом. К счастью, Брандес непоследователен в своём позитивистском подходе... В первой главе я использовала для названия одного из разделов ироническую формулу Марины Цветаевой — из стихотворения, открывающего цикл «Стихи к Пушкину». Процитирую несколько строф:

Две ноги свои — погреться —
Вытянувший, и на стол
Вспрыгнувший при самодержце
Африканский самовол —
Наших прадедов умора —
Пушкин — в роли гувернёра?..

Ох, брадатые авгуры!
Задал, задал бы вам бал
Тот, кто царскую цензуру
Только с дурой рифмовал,
А «Европы Вестник» — с...
Пушкин — в роли гробокопа?..

«Пушкин — тога, Пушкин — схима,
Пушкин — мера, Пушкин — грань...»
Пушкин, Пушкин, Пушкин — имя
Благородное — как брань
Площадную — попугаи.
— Пушкин? Очень испугали!

Не следует воображать, будто умнейший человек России во время аудиенции в Кремле взгромоздился на стол Николая I с ногами. Если я правильно понимаю, Пушкин с непринужденностью (надеюсь, хорошо сыгранной) опёрся на стол той самой частью туловища, которую он рифмовал с «Вестником Европы». Император вынужден был поспешно отвернуться. (Большой души человек! Не только не велел его повесить, как повесил он пятерых декабристов, но даже фельдфебельского замечания не сделал.) После этой беседы царь говорил, что с поэтом нельзя быть милостивым. Хочу напомнить одно вопросительное восклицание И. Гилилова: «Как мог Шекспир говорить с королём "как с равным"?!» И впрямь. Шекспир Якову Первому не ровня, подобно тому как перехитрившая самого Холмса Ирен Адлер — «Та Женщина» — не была ровней королю Богемии. Что же касается «бала» для бородатых авгуров, то образованному поэту Цветаевой несомненно хотелось написать не «бал», а «пир», но это оказалось невозможным. И дело не в рифме к слову «рифмовал», а в сочетании: задал бы вам пир. Вампир — это ведь упырь, которого боялся Ваня из стихотворения Пушкина «Вурдалак». Цветаева об этом стихотворении помнила, судя по её двустишию: «Трусоват был Ваня бедный, / Ну, а он — не трусоват». Конечно, она понимала, что пирующие бородатые лицемеры в тогах — норма, а вальсирующие авгуры — диковатое отклонение. Но осмелилась. Тоже — не трусовата.