4. Ахилл и его мирмидонцы

Пришло время вернуться к ещё одной не вполне комедии, созданной вскоре после того, как было опубликовано очень хорошее кварто «Венецианского купца». Думаю, в «Троиле и Крессиде» содержится напоминание о мочениговской подлости. Вот цитата (V, 8; действие происходит на поле сражения):

Гектор.

Закончен день. Сниму доспехи с плеч.
От крови отдохни, мой славный меч.

(Снимает шлем и кладёт меч и щит рядом с собой.)
Входят Ахилл и мирмидонцы.

Ахилл.

Взгляни-ка, Гектор, как заходит солнце,
Как ночь ползёт уродливо за ним.
День кончится сейчас, и, знаю я,
С ним, Гектор, жизнь окончится твоя.

Гектор.

Я безоружен. Драться не хочу я.

Ахилл.

Все на него! Вот тот, кого ищу я!
Теперь пади, Пергам, погибни Троя:
Повержен тот, кто был твоей душою!
Ликуйте, мирмидонцы, все крича:
Пал Гектор от ахиллова меча!

Подлость усугубляется тем, что в шестой сцене Ахилл, встретившись один на один с Гектором, готовым к схватке, практически сбежал, а сцена седьмая начинается с его приказа мирмидонцам всюду следовать за ним, не нанося ударов, но и не расслабляясь. Когда же он, сопровождаемый подданными, найдёт «кровавого Гектора», надо будет наброситься на него и рубить со всех сторон самым жестоким образом. К словам о заходе солнца я вернусь позже, а здесь предлагаю посмотреть на убийство Гектора глазами Г. Брандеса. Великодушный троянец, герой, после честного боя «снял спокойно свой шлем и положил его рядом с оружием»; Ахилл «нападает на него со своими мирмидонцами и умерщвляет его, как негодяй»; эта сцена кажется вымыслом средневекового варвара, а между тем «Шекспир не был ни средневековым человеком, ни варваром». Однако «в тот период, когда он писал свою драму, он был уверен, что культ великих людей основан на таком же самообмане чувств, как и половая любовь». Наверное насмешливым отношением к культу великих вызвана и реплика датского принца про тени нищих: дескать, ими, если принять логику Розенкранца, окажутся монархи и раздутые (outstretch'd) герои. Но всё же драматург решил изобразить носителя одного из славнейших греческих имён негодяем не ради насмешки над культом царей и героев. У Гомера сын Приама пытался убежать от Пелеева сына, который на бегу «помавал головою» грекам, запрещая им «бросать против Гектора горькие стрелы, / Славы б не отнял пронзивший, а он бы вторым не явился». Паллада обманом заставила убегавшего остановиться и вступить в поединок, в котором она, будучи невидимой, действовала против Гектора почти так же коварно, как мирмидонский вождь в мрачной комедии Шекспира.

Древнегреческий бард изобразил Ахиллеса мстительным и свирепым. У английского барда он не гневный и не грозный, а склочный, амбициозный и подлый — как синьор Мочениго. Тот, собираясь учинить насилие над Ноланцем, заручился поддержкой пяти или шести гондольеров. А его гость уже разделся и лёг отдыхать, подобно Гектору, подумавшему, что дневная «работа» закончена, и снявшему с себя доспехи. Многим шекспирологам представляется, что великий бард был не только сторонником, но (АЭ здесь и ниже) «горячим поклонником Эссекса». И что поразительно, они же порою видят портрет воинственного графа в Ахилле. Одно из оснований для этого — упомянутая выше похвала, содержащаяся в посвящении Чапмена. В 1598 году герой Кадиса, ещё не проваливший ирландский поход, представлялся переводчику семи песен «Илиады» самым настоящим Ахиллесом, «которого Гомер с его священным пророческим даром только предвосхитил в своём достойном любования объекте». Чапмен вовсе не иронизировал, и в свете такой похвалы английскому графу и греческому царю шекспировская ирония выглядит прямо-таки сарказмом. Я готова допустить, что, вкладывая в уста Гамлета замечание о раздутых героях, бард намекал главным образом на поверхностно-восторженное отношение толпы к графу Эссексу и на переводчика «Илиады», пожелавшего разделить этот восторг. Но я не готова согласиться со следующим. В Ахилле изображён (С.) «драматург Чепмен», поскольку в его переводе Гомера «именно Ахилл, а не Гектор представлен высшим образцом доблести» — в противоположность средневековым трактовкам. Замечание выглядит так, будто Чапмен сочинил, а не перевёл. Отношение Гомера к богам и героям было очень трезвым; ни малейшего любования Ахиллесом в русском варианте я не обнаружила. Как же ухитрился английский переводчик подать подход поэта как трепетный? И как удалось Шекспиру увидеть сквозь перевод настоящее отношение автора к персонажу? Георг Брандес, написавший о Чапмене: «Его высокомерие было так же велико, как велика была педантичность его стиля. Так как он был очень учён, то много воображал о себе», — в то же время сообщал: «Несмотря на некоторые недостатки, этот перевод считается до сих пор в Англии наилучшим». Наверное Шекспир высоко оценил переводческую работу. Но не её посвящение. Даже если бы я не была уверена в том, что подлые поступки Ахилла — зеркало поступков Мочениго, всё равно не стала бы думать, что в образе капризного грека отразился Джордж Чапмен. Перевод «Илиады» требовал очень большого труда. А Пелеев сын из мрачной комедии как раз ничего не делает и не желает делать.

Чапмена раздражало отношение английской интеллектуальной элиты к дерзкому итальянскому философу, и он возражал. Например — на высказывание в речи бога насмешки Мома, который предлагает отправить Ориона (олицетворяющего своё созвездие) к людям. Пусть внушает им всё, что захочется богам, и в частности попытается обновить культ, «заставив, чтобы наших мерзавцев считали богами за одно то», что они — греки (ИТЗ, III, 3). Не в этом ли исток шекспировской иронии по отношению к персонажам «Троила и Крессиды» и к позиции Чапмена? В предыдущем диалоге «Изгнания» сказано о мирмидонцах, или мирмидонянах. Про то, что в переводе с греческого это муравьиные люди, я узнала от Бруно, который охотно обыгрывал происхождение имён и географических названий. Город Турин назван так от быка, остров Капри — от коз, «Мирмидония от муравьёв, Дофинат от дельфина, <...> Офант от змей и Оксфорд не знаю от какого другого зверя». Но пусть, мол, Бык «идёт в компании со своим соседом Бараном». Это говорится о созвездиях Тельца и Овна. Юпитер отправил Барана и Быка в Англию, а на их места посадил добродетельное Соревнование и Выносливость. Конечно же, Ноланцу было известно буквальное значение названия Oxford, составленного из «ox» — бык и «ford» — брод. Думаю, что в гневной реплике лорда Толбота из первой части «Генриха VI» (I, 4) есть отголосок бруковского текста. Английскому военачальнику сообщают, что французы во главе с дофином (Dauphin) и Иоанной Девственницей (Joan la Pucelle) сплотились и наступают. Доблестный Толбот, горюющий из-за смертельного ранения, только что полученного столь же доблестным графом Солсбери, говорит: «Pucelle or puzzle, dolphin or dogfish» — и грозит копытами своего коня припечатать сердца перечисленных. Буквальный перевод стиха таков: «Дева или загадка, дельфин или налим». Комментаторы Венгеровского издания видят в слове «dolphin» двусмысленность: оно значит также «дофин». Да. Однако Шекспир не только играл словами, но и сообщал о своём знакомстве с текстом «Изгнания», запомнившимся благодаря очередному камешку, заброшенному автором в оксфордскую ограду. Речь о козах и острове Капри тоже не была оставлена без внимания. Оселок обращается к Одри (КВЭП, III, 3): «Я здесь с тобой и твоими козами (goats), как самый капризный поэт, достойный Овидий, среди готов (Goths)». В русских вариантах «capricious» передано как «прихотливый» и «причудливый» (В., Щ.). Лучше ли это, чем «капризный», я не чувствую, а каламбур точно делается беднее.

Теперь о гондольере, которого наняла Дездемона. С какой стати шекспировскому персонажу обзывать лодочника подлецом? Выражение Родриго выглядит так: a knave of common hire — мерзавец общего пользования. Другие значения «knave» — подлец, беспринципный человек, мошенник, плут. Может ли это быть напоминанием об услуге, оказанной гондольерами синьору Мочениго? Или нужно думать о «Пире на пепле», где есть саркастический отчёт о попытке Ноланца и его друзей воспользоваться услугами лондонских лодочников, показавших себя вполне беспринципными плутами. Там же — пространные рассуждения об английском плебсе и плебсе вообще. Устаревшее значение «knave» — простолюдин. Может быть, яркому описанию лондонских хамов бард противопоставил брань в адрес венецианского хама? Но при чём тогда сочетание «of common hire»? Вряд ли было нормой клеймить работников общественного транспорта за их занятие. В «Отелло», между прочим, предпринята попытка показать, что общественная женщина Бьянка ничуть не хуже Эмилии, жены Яго. Остаюсь при своём впечатлении: в первой сцене трагедии гондольеров обзывают за их готовность оказать подлую услугу вроде той, что оказывают мирмидонцы своему предводителю. Гектор погибает в предпоследней сцене пятого акта, а в последней сцене четвёртого он лично приходит в лагерь осаждающих, чтобы вызвать Ахилла на поединок, и греки принимают его как гостя, приглашая в свои палатки попировать:

Ахилл.

Нет, дорогой Улисс, ко мне он прежде
Придёт. — О Гектор! Я тобой любуюсь!
Я жадно весь твой облик изучаю,
Чтоб наизусть тебя запомнить, Гектор!

Гектор.

Кто это говорит? Ахилл?

Ахилл.

Ахилл!

Гектор.

Так подойди! Дай разглядеть тебя!

Ахилл.

Смотри же всласть!

Гектор.

Уже я насмотрелся.

Ахилл.

Не слишком скоро ль? Я вот, как барышник,
Тебя ещё разглядывать готов.

Гектор.

Разглядывай, читай меня, как книгу
О доблестях. Но многого, пожалуй,
Ты не поймёшь.

Обрываю, чтобы отметить: в оригинале нет слова «барышник», но сказано примерно так: рассматриваю подробно, часть за частью, как если бы намеревался тебя купить. Вот окончание реплики: «Ну что ж ты так упорно / Уставился?» Ахилл в ответ просит у небес указания: «какое место в этом сильном теле» нужно поразить, чтоб Гектора убить?

Гектор.

Бессмертные, на твой вопрос ответив,
Унизили б себя. Молчи, гордец!
Не думаешь ли ты, что так уж просто
Обдумать и найти надёжный способ
Меня сразить?

«Да, думаю», — отвечает Ахилл, и Гектор предостерегает: «Берегись! / Уж я тебя убью, не обсуждая, / Куда ударить!» После этого он извиняется перед греками за своё хвастовство и за безрассудство, спровоцированное ахилловой надменностью, и опять обращается к высокомерному врагу: «Коль ты не прочь — давай сойдёмся в поле!» И Ахилл откликается: «Ты просишь, Гектор, — / Так завтра насмерть мы с тобою бьёмся; / А нынче мы друзья». Всё это следовало бы сопоставить с тем, как тщательно готовят убийство Главного героя Клавдий и Лаэрт, и с самой сценой поединка. В датской трагедии ясно показано: Гамлет может убить только «в горячке», на обдуманное убийство он не способен. Однако я не стану углубляться в это сравнение. И сообщать о хвастовстве и безрассудстве поэта-философа пока не буду, эта тема ещё подождёт. Выпишу сноску из книги Рожицына:

Джованни Мочениго — молодой венецианский патриций, богатый купец... Он входил в состав Совета мудрых по ересям (так назывались заседатели трибунала инквизиции) и был тайным агентом инквизиции. Это даёт основание предполагать, что Бруно пал жертвой провокации. Отдельные замечания в письменных доносах Мочениго и его беседах с книготорговцами дают основание предположить, что он подготовлял выдачу Джордано Бруно инквизиции ещё до его приезда в Италию.

Не важно, кто информировал англичан: Иероним Беслер, ученик и секретарь Ноланца, или бежавший из Италии Франческо Грациано, или, допустим, кто-то связанный с английской разведывательной службой. В любом случае друзья Бруно могли получить немало сведений о роли Мочениго в судьбе его гостя и учителя. А может быть, Шекспир попросту догадался, что патриций специально заманил поэта-философа в ловушку — обдумав и найдя надёжный способ погубить его. В мрачной комедии Пелеев сын не просто воспользовался визитом Гектора, чтобы запомнить, как тот выглядит, и потом скомандовать «Все на него!» (а вовсе не найти уязвимое место и поразить в честной схватке). Ахилл сам организовал эту встречу (III, 3):

К Аяксу я шута отправлю с просьбой
Сюда троянцев знатных пригласить
Без боевых доспехов после битвы.
Как женщина, сгораю я желаньем
В одежде мирной Гектора узреть,
Наговориться с ним и наглядеться
На лик его.

Аякс — наполовину троянец, двоюродный брат Гектора. На требование отправиться к нему названный шутом Терсит возражает: Аякс не хочет и даже не может ни с кем разговаривать, так как он поглощён мечтами о завтрашнем поединке с Гектором (мероприятие задумано греческими вождями с целью раздразнить Ахилла, поклявшегося, что он не будет больше сражаться против Трои). Поняв, что до полутроянца и впрямь не докричаться, Ахилл меняет решение и говорит: «Ладно! Ты просто отнесёшь ему письмо». Терсит на это отзывается: «Дай-ка, я отнесу другое к его лошади: она сообразительнее». Однако в следующем действии — по окончании поединка, на котором Гектор не счёл возможным проливать кровь родича Аякса, приглашение озвучивает последний, а не лошадь. Мочениго передал поэту-философу два письма — через книготорговца, ездившего из Венеции во Франкфурт и обратно. Теперь ещё одна цитата (Р.):

Бруно сообщил, что своим единственным врагом он считает Мочениго, и заявил следующее: «...он нанёс мне тягчайшее оскорбление, какое только может нанести живой человек: он убил меня при жизни, опозорил, отнял вещи, арестовал меня, своего гостя, в собственном доме, украл все рукописи, книги и остальные вещи. И он поступил так по той причине, что не только хотел научиться у меня всему, известному мне, но даже не желал, чтобы я научил этому другого. Он всё время угрожал моей жизни и чести, если я не научу его всему известному мне».

Заявление было сделано на первом допросе в венецианской инквизиции. Арестованный знал, что его будут обвинять как мага, и постарался указать на желание своего врага изучать магию, а не только искусство памяти и изобретения, как говорилось в приглашении, полученном во Франкфурте в 1591 году. Со временем Джованни Мочениго сделался посланником республики в Риме. Возможно, к мысли об этом назначении подвели дожа и сенаторов папа и кардиналы, довольные и тем, что заполучили в свои застенки столь важного еретика, и грамотно составленными доносами патриция-провокатора... Кроме напоминаний о судьбе Ноланца, в «Троиле и Крессиде» можно найти множество отсылок к его произведениям. Я не принимаюсь за чтение Шекспировых пьес с заранее поставленной целью найти такие отсылки. Скорее они меня находят: торчат и сигналят так, что не заметить трудно. В частности, мне показалось торчащим улиссово упоминание про угли и созвездье Рака (II, 3): «Зачем потворствовать надутой спеси / И угли подбавлять в созвездье Рака, / И без того горящего усердьем / К Гипериону славному! О нет! / Тогда Юпитер сам громами грянет...» В «Изгнании», когда боги-реформаторы дошли до этого созвездия, Юнона спросила «о Раке (который чувствовал себя на небе от солнечного жара, словно изжаренный на огне очага и приговорённый к адским мучениям)», и «большая часть Сената предоставила дело её собственному усмотрению». После этого богиня

заявила, что, если Нептун позволит, она погрузила бы его в волны Адриатического моря, где он найдёт больше приятелей, чем звёзд на небе. Кроме того, будет там по соседству с знаменитейшей Венецианской республикой, которая, как будто она тоже рак, мало-помалу уходит задом от востока к западу.

Нептун согласился, а Юпитер повелел водворить на освободившееся место Исправление, Пересмотр и аналогичные им добродетели, противоположные, в частности, Упрямству. В примечаниях поясняется, что в войне с турками Венеция постепенно теряла свои острова, и приводится впечатляющий список этих потерь. Возможно, образ Венецианской республики, пятящейся, подобно раку, засел в воображении барда так же крепко, как в моём — образ Рака, не нуждающегося в подбрасывании угля. Действие трагедии «Отелло» происходит в тот период, когда республика ещё не отдала Кипр. Конечно, поэт-философ не первый упомянул о созвездии Рака в связи с июльской жарой. В «Буколиках» Вергилия (эклога X) тоже идёт речь о нём, но эта речь именно буколическая. Шекспир вслед за Бруно делает своё высказывание весьма ироничным. Чем больше я размышляю о том, как воспринимают наследие великого барда литераторы, тем крепче убеждаюсь, что шекспировскую иронию недооценивают. В восьмитомнике послесловие к мрачной комедии начинается следующим заявлением: «Жанр, датировка, скрытый смысл, обстоятельства возникновения — всё представляет в этом шекспировском произведении ряд загадок, доныне не нашедших своего окончательного разрешения». Загадочен ли жанр сатирической комедии? По-моему, даже убийство Гектора укладывается в его рамки. Датировка «Троила и Крессиды» представляется делом более простым, чем датировка многих других пьес, и нет нужды ещё раз углубляться в этот вопрос. Возможно ли окончательное разрешение, когда речь идёт о скрытом смысле? Он и обстоятельства возникновения содержатся в одном флаконе, коль скоро под обстоятельствами понимаются события, подтолкнувшие автора к тому или иному решению темы и характеров, а под скрытым смыслом — намёки на эти события.

Какими бы ни были стимулы и настроения драматурга, надо было решиться на изображение Ахилла трусом и подлецом. Считается, что подобный взгляд на древнегреческого героя навеян средневековыми обработками мифа. Сцены, показывающей столь вероломное убийство Гектора, в сочинениях того времени нет, однако автор XV века (С.) «сходным образом» описывает смерть Троила. Георг Брандес, пожалуй, был прав, когда толковал в связи с этим эпизодом о вымысле. И был не прав, когда не поверил шекспирологам, понимавшим, какое огромное влияние оказал Джордано Бруно на великого барда. Если бы датский филолог прочитал хотя бы «Пир на пепле», он и сам понял бы, например, откуда в мрачной комедии такая язвительность, и, возможно, скорректировал бы некоторые свои речи. Рассуждая о «Юлии Цезаре» — пьесе, близкой по времени создания к «Троилу и Крессиде», — он восклицает: «Какой печальный портрет Цицерона как педанта даёт нам Шекспир!» Вот иллюстрация, следующая за этим восклицанием (I, 2; пер. из книги Брандеса):

Кассий.

Не говорил ли чего Цицерон?

Каска.

Как же, говорил — только по-гречески.

Кассий.

Что же?

Каска.

Вот уж этого-то я не могу сказать тебе. Понимавшие его поглядывали друг на друга, улыбаясь и покачивая головами; для меня же всё это было решительно греческим.

Это — одна из отсылок к текстам Бруно, насмехавшегося над оксфордскими специалистами в греческом языке и «к тому же ещё и в пиве». Именно так вели себя эти авгуры на диспутах и на ужине у Фулка Гревилла: пересмеивались, покачивали головами и всячески отгораживались своим классическим образованием от доводов, которые предлагал Ноланец. И именно это их поведение вдохновило поэта-философа на создание первых лондонских диалогов, в начале которых Теофила так спрашивают об их познаниях в греческом (saper di greco?), что можно подумать про второй смысл вопроса: знают ли они толк в греческом вине? Двусмысленность (отмеченная Н. Ордине) нужна для того, чтобы язвительно сказать про английское пиво тоже. Подробный разговор об ужине с педантами впереди. Здесь — о портрете Цицерона-педанта. Правильно ли видеть его в рассказе Каски? Я склонна воспринимать этот эпизодик как весёлый шарж на оксфордских докторов, изображённых в слушателях Цицерона, а также деталь честного автопортрета Каски и нечто похожее на самокритику барда, который, как известно, крайне мало знал по-гречески. Принято считать, что Бен Джонсон, делая заявление о латыни и греческом, сравнивал шекспировские знания со своими. Но очень может быть, что автор мемориального стихотворения держал за образец греческий язык Джорджа Чапмена... Возвращаюсь к мрачной комедии. Думаю, что драматург не развенчивал дутых героев. И уж точно он не старался выставить педантом Цицерона. Он, как я уже сказала, поведал о своём отношении к идиотизму толпы и, возможно, дал понять, как относится к восторгам своего учёного коллеги Чапмена. Предполагать, что великий бард изобразил переводчика-труженика в Ахилле, кичливом негодяе, всё равно что подозревать его в сочувствии к бунтовщикам, которые решили повесить четемского клерка «с пером и чернильницей на шее» за умение читать, писать и считать («Генрих VI», часть вторая, IV, 2). Даже если бы переводчик «Илиады» в самом деле «был в глазах Шекспира <...> одним из самых несносных людей» (Бд.), это не могло бы послужить мотивом для создания такого портрета, какой представляет собою Ахилл из мрачной комедии. Добавлю кое-что о негодяйстве последнего. Я чуть было не зашла в рассматривании его как законченного мерзавца дальше, чем хотел завести автор. Мне представилось, что греческий беспредельщик приказал убить благородного троянца после того, как обе стороны протрубили отбой. На самом деле он сначала призывает ликовать и кричать, что Ахиллес умертвил могучего Гектора, а потом слышит сигнал отбоя и произносит: «Вниманье! греческая сторона отводит войска». Подданные откликаются: «Троянские трубы возвещают о том же, милорд».

Хорошо, что я не допустила ошибку, но хорошо и то, что была близка к ней. Это помогло мне догадаться, зачем Шекспиру понадобились речи об отбое. Через десять лет после подлого деяния Мочениго английский драматург чувствовал то же, что я — через четыреста десять лет. Наутро Ноланец должен был уехать! Почему, почему он был столь неосторожен, прям и доверчив?! Уехал бы тайно, взяв только необходимое, а за багажом прислал бы позже. Но, видно, и это было предначертано. В реплике Ахилла присутствует существительное «retire». Согласно Словарю, в современном языке работает только глагол «retire», который может означать как «отвести (войска и т. п.)» — с пометой воен., так и «оставлять должность; уходить в отставку». Именно этого — избавиться от должности домашнего учителя — хотел Джордано Бруно. Ещё более употребительным ныне является значение «ложиться спать». И именно это сделал Ноланец — лёг спать, и очень скоро в его комнату вошёл хозяин дома со своими гондольерами. В русском варианте, который я процитировала в начале главки, сказано, что входят Ахилл и мирмидонцы, в оригинале — входят Ахилл и его мирмидоны. (Так, согласно словарям, следует их называть; а жаль: обозначение с буквой «ц» напоминает о русском «мерзавцы».) Теперь, в конце главки, напоминаю: в мирмидонян Зевс-Юпитер превратил муравьёв. Решусь предположить, что не только мочениговские гондольеры, но и судьи Ноланца казались Шекспиру мелкими, как муравьи. Их было много, они напали на человека и погубили его.