8. Челиано — имя-кентавр

После двух заглавий среди многого прочего на титульном листе нестеровского сборника напечатано сообщение, что поэма (Г.) «теперь впервые переведена с итальянского подлинника почтенного Торквато Челиано Робертом Честером». Между тем «итальянского писателя или поэта Торквато Челиано никогда не существовало» и поэма не переведена, а сочинена Честером, имя которого в английской поэзии «доселе и после того» известно не было. Вот что пишет Н.И. Балашов:

Имя Торквато Челиано (Небесный Торквато) в Англии 1590 — начала 1600-х гг. сразу ассоциировалось с великим итальянским поэтом Торквато Тассо (1544—1595)... Тассо был поэтом и в буквальном смысле «мучеником любви». По преданию из-за его любви к принцессе Элеоноре д'Эсте он вправду был посажен на цепь в сумасшедший дом... Всеитальянское возмущение побудило правителей Феррары <...> спустя долгих семь лет, наконец, заменить цепь на изгнание.

Тассо был идеальным подставным автором для создания книги «Мученик любви».

Слово Caeliano, <...> которым он обозначен у Честера, взято с латыни, где оно, как и в итальянском, идёт от слова «небо», латинского «caelum», <...> откуда итальянское «cielo».

Английское «celestial» (первый эпитет в письме Гамлета к Офелии) оттуда же. Автор «Слова в защиту» заявляет, что искать разгадку обозначения «by Torquato Caeliano» незачем, поскольку «вопрос ясен и без напрасных поисков». Но я убеждена: мои поиски не покажутся напрасными. Пришло время рассказать по порядку о скандальном происшествии 1584 года в Лондоне. Фулк Гревилл — просвещённый аристократ, государственный деятель, поэт, друг Сидни, а впоследствии его биограф, — пригласил Бруно на обед (на деле оказавшийся ужином), во время которого предполагалось выслушать защиту гелиоцентрической теории и подискутировать. Похоже, что оппонентами на ужине-диспуте оказались оксфордские доктора — те самые, из созвездия самонадеянных педантов, способных вывести из терпения даже Иова. Ноланец не мог — ни в коей мере! — претендовать на звание многотерпеливого, и спор вышел жаркий, шумный, обоюдоагрессивный. Полагают, что после этого диспута его устроитель почти перестал знаться с неистовым Джордано. А поэт-философ написал язвительную книгу La Cena delle Ceneri — «Пир на пепле», и уж после её выхода знакомство Бруно с Гревиллом прекратилось совсем. Вот как начинается первый диалог: «Смит. Хорошо говорят по-латыни? / Теофил. Да. / С. Джентльмены? / Т. Да. / С. С хорошей репутацией? / Т. Да. / С. Учёные? / Т. Довольно компетентные. / С. Благовоспитанные, вежливые, культурные? / Т. В известной степени. / С. Доктора? / Т. Да, сударь. Да, господи, да, матерь божия. Да, да. Я думаю, что они из Оксфордского университета». Дальше Смит спрашивает: «Квалифицированные?»

Теофил.

Ну как же нет? Избранные люди, в длинных мантиях, облачённые в бархат. У одного — две блестящие золотые цепи вокруг шеи, у другого — боже ты мой! — драгоценная рука с дюжиной колец на двух пальцах, которые ослепляют глаза и душу, если любуешься ими. Похож на богатейшего ювелира.

С.

Выказывают познания и в греческом языке?

Т.

И к тому же ещё и в пиве.

Пруденций.

Отбросьте слова «и к тому же ещё», так как это затасканное и устарелое выражение.

Напоминаю: слова «язык» в последнем вопросе нет. Перед началом диалога перечислены собеседники, и Теофил назван философом, а Пруденций — педантом. То, что он предлагает отбросить, в оригинале одно слово — eziamdio. В моём небольшом словаре его нет; знаю, что «dio» — бог. Надеюсь, Джон Флорио рассказал Шекспиру про значение и окраску этого «eziamdio», и с удовольствием привожу критическое замечание Полония. Читая письмо Гамлета к небесной Офелии, он прерывается, чтобы сказать (II, 2): «Это убогое выражение, отвратительное выражение — "украшенной", отвратительное выражение». Вот оно — перетряхивание слов Главного героя, и вот он — образ грамматического педанта. Начав рассказывать о причине «дефектного эффекта», советник нагромождает кучу слов, практически лишённых смысла. В середине его барахтанья королева не выдерживает и просит отказаться от искусства, говорить по существу. Выразив отвращение к прилагательному «beautified», достаточно обычному, Полоний продолжает читать — с того места, в котором принц, по-видимому, иронизирует над галантными банальностями из джентльменского набора. Озвучивается лишь первая из них — про великолепную белую грудь. Услышав слова «her excellent white bosom», Гертруда удивляется и уточняет (П.): «Ей это Гамлет пишет?» Полонию же «это» не режет слуха... Выскажусь про эпитет «украшенная». В примечаниях Д. Уилсона перечислены содержащие его строки из других произведений Шекспира и приведена фраза Томаса Нэша, который посвящает своё сочинение «Самой украшенной леди». Поразмыслив над примерами, я поняла: у елизаветинцев было принято употреблять определение «beautified» в смысле, близком к «отшлифованный». Попытаюсь проиллюстрировать. Вот часть характеристики, даваемой Первым разбойником Валентину («Два веронца», IV, 1): коль скоро вы украшены хорошим воспитанием (а точнее, правильным формированием — beautified with goodly shape) и, как вы сами сообщили, владеете языками... Он произносит ещё полтора стиха, продолжая пользоваться изысканными выражениями, после чего Второй и Третий разбойники столь же церемонно приглашают Валентина в предводители, употребляя такие слова: general, consort, captain, commander, king. Итоговая фраза Первого разбойника, наконец решившегося сменить «вы» на «ты», звучит так: «Но если ты пренебрежёшь нашей обходительностью (courtesy), ты умрёшь». Трудно быть Шекспиром. В примечаниях к «Гамлету» Уилсон объясняет, что «beautified» значит наделённый красотой. Странно. Что же тогда имел в виду Р. Грин, написавший о вороне, украшенной чужими перьями? Придётся повторить: рассмотрев, как было предложено, содержащие это слово строки из шекспировских произведений, я пришла к выводу, что бард писал об украшенности в тех случаях, когда хотел подчеркнуть: природный дар был обработан. Наверняка в системе понятий у великого барда было такое: украшает не природа, а фортуна. Похожую мысль высказывает Розалинда (КВЭП) и переворачивает персонаж, по-русски именуемый Кизилом («Много шума», III, 3): красота, мол, это дар судьбы, а умение писать и читать даётся природой.

Что́ ещё следует сказать, пока я не вернулась к основной теме? Комичная забота сухопутных разбойников о том, чтобы их новый начальник знал языки, возможно, отсылает к разговору Смита и Теофила об оксфордских педантах с их престижным владением латынью и греческим. И ещё. Я приводила высказывание Лоренцо о дураках, стоящих выше Ланчелота, но таких же разукрашенных. В этом случае употреблено сочетание «garnish'd like him»; здесь точно не обошлось без воспоминания о докторах, облачённых в бархатные мантии и «гарнированных» золотом и каменьями. Столь же разукрашены их речи. В третьей главке я не дала буквального перевода некоторых важных выражений, вложенных в уста Лоренцо. Дурак не «собрал в своём уме», а заселил, уснастил (planted) свою память подходящими словами. Первое значение «plant» — сажать, сеять, разговорное — всаживать, втыкать. Дураки, память которых утыкана подходящими словами, игнорируют (презирают — defy) суть, предпочитая ей нарядное слово. Кроме «нарядный», у «tricksy» есть значения «разодетый, шаловливый, игривый, ненадёжный, обманчивый». Все годятся! Наверное, beautified — это природный, выросший и потом заботливо взращённый. Planted — искусственно засаженный, засеянный; garnished — говорит само за себя. Теперь возвращаюсь. Невозможно усомниться в том, что у елизаветинцев имя поэта и философа Джордано Бруно ассоциировалось с небом так же крепко и так же мгновенно (если не ещё крепче и скорее), как (чем) имя Тассо. Оно и теперь ассоциируется. Например, В.П. Лишевский, автор сборника «Охотники за истиной» (1990), дал своему очерку о неугомонном итальянце название «Раздвинувший небо». О Копернике такого не скажешь. Да и про Галилея с Кеплером больше хочется сказать «изучавшие небо». В 1634 году в Лондоне была поставлена пьеса-маска Coelum Britannicum — «Небеса Британии»; источником для неё послужили диалоги «Изгнание торжествующего зверя». В 1750 году в Париже вышел неоконченный перевод «Изгнания» под заглавием Le cien reforme — «Обновление неба». В общем, говорим «Ноланец», подразумеваем «небо».

Теперь об имени Торквато, образованном от слова «цепь». Так назван в «Пире на пепле» один из докторов, с которыми Ноланец пытался говорить о вселенной. В латинском словаре сказано, что «torquatus» — это имеющий на шее цепь. Персонаж Бруно имел аж две «блестящие золотые цепи вокруг шеи». Долго я не понимала, зачем посреди иронического отчёта о поведении этого доктора, после слов Теофила (IV) «он, Торквато, посмотревши на свою золотую цепь» и перед его же словами «затем взглянув на грудь Ноланца, где часто могло недоставать какой-нибудь пуговицы», вклинена реплика: «Златая цепь, златое украшенье». Да, сказавший это Пруденций имеет обыкновение вставлять в речь Теофила короткие замечания, то выражая своё отношение к говоримому, то давая пояснения, столь же необходимые, как известие о том, что лошади кушают овес. Однако Пруденций — постепенно умнеющий собеседник и странно, что его высказывание из предпоследнего диалога выглядит всё ещё бесцельным. На следующей странице — опять вклиненная реплика, на этот раз в речь Смита: собеседник Фрулла напоминает про докторское звание Торквато и снова про цепь. Явный сигнал. Но о чём? Года два мои мозги тормозили на этом месте. Теперь могу доложить. Поэт-философ напоминает читателям про золотую цепь из его же трактата «О тенях идей». Я уже писала об этом образе и буду писать ещё. Повторяю формулировку: «золотая цепь, укреплённая на небе и протянутая до Земли». Высокомерного оксфордца доктора Торквато не связывала с небом платоническая цепь знания-воспоминания! Он был профаном, годившимся лишь на то, чтобы разукрашивать себя титулами и цепочками. А Торквато Челиано значит «сцеплённый с небом» — соединённый с ним при помощи метафорической золотой цепи.

Но и это ещё не всё об имени вымышленного автора Love's Martyr. В третьей главке я сказала несколько слов о брате Челестино, капуцинском монахе, который сидел в одной камере с Джордано Бруно и Франческо Грациано, а также с монахом-кармелитом, с плотником из Неаполя и с другими узниками венецианской святой службы. После того как Ноланца увезли в Рим, Челестино и Грациано написали доносы на него, вслед за чем были неоднократно допрошены как венецианской инквизицией, так и римской. Челестино из Вероны (Агни) «показал, что он донёс на Джордано, ибо подозревал, что тот клеветнически донесёт на него самого». Полагают, что решение Грациано подать письменный донос было продиктовано не только слабостью и страхом перед инквизицией, но и желанием отомстить: Ноланец (А.Х. Горфункель здесь и ниже) «презирал его претензии на образованность и учёность». Как уже говорилось, считается, что именно сотрудничество с инквизицией помогло этому бойкоязыкому человеку избежать костра. Монашеское имя капуцина из Вероны, очевидно, пишется Celestino. (При крещении его нарекли Джованни Антонио.) Прилагательное «celestino» в переводе с итальянского языка означает «небесно-голубой». Этот человек, как и Грациано, числился повторно впавшим в ересь, и ему тоже «грозило суровое наказание, может быть, даже костёр». Однако осенью 1593 года брата Челестино сослали в провинциальный монастырь. Его донос на Бруно составлен летом 1593. В мае 1599, то есть на шестом году монастырской жизни, носитель небесно-голубого имени вдруг обратился в Святую службу с просьбой незамедлительно вызвать его в Рим и выслушать. Кроме того, он написал анонимное письмо венецианскому инквизитору, и тот немедленно отправил копию в Рим; а вскоре сосланный, не дождавшись вызова, приехал сам, явился в Святую службу и два дня давал показания. Когда (Шт.)

их протоколы были оглашены в присутствии папы, Климент счёл нужным предупредить присутствующих — а ведь это были высшие чины инквизиции, которые умели молчать, — о необходимости блюсти в данном случае особую секретность.

В связи с заявлениями, сделанными Челестино, папа проявлял большую озабоченность. Он то и дело вмешивался вход процесса... Климент повелел, не откладывая, вынести Челестино как «нераскаянному и упорствующему» приговор и передать злодея в руки светской власти, чтобы отправить на костёр... Приговор утвердили. Челестино держался очень стойко. Может быть, в последний момент он раскается и возьмёт назад свои слова? В камеру смертника один за другим приходили монахи — капуцины, доминиканцы, иезуиты. Прежде чем войти к Челестино, они должны были клясться, что всё услышанное будут хранить в строжайшей тайне. Но их увещевания остались тщетными — Челестино не испугался костра.

Обычно приговорённого переводили в тюрьму,

находившуюся в ведении губернатора Рима. С Челестино этого не сделали. Было специально постановлено, что вплоть до момента казни его будут держать в тюрьме инквизиции. Оглашение приговора, как это издавна повелось, происходило публично. Челестино же приговор объявили в тюрьме. Даже казнь его не использовали для назидания народа. Его сожгли ночью, задолго до рассвета.

Биографу Ноланца трудно избавиться от впечатления, что трагическая история Челестино тесно связана с процессом поэта-философа. Вряд ли нужно избавляться от этого впечатления, особенно если учесть, что «24 августа 1599 года, на том же заседании конгрегации Святой службы, на котором был утверждён приговор Челестино, кардиналы после почти пятимесячного перерыва вернулись к рассмотрению дела Бруно». Из-за чего капуцинский монах, не дожидаясь приглашения на казнь, сам нарвался на неё? Предположения биографа таковы: «Мучимый совестью, отрёкся он от показаний, которые дал против Ноланца? Вскрыл постыдную роль Святой службы во всей этой затее с доносом соседа по камере?» Маловато для приговора к сожжению. Мне представляется, что нравственные угрызения играли не главную роль. Может быть, брат Челестино имел воображение? Перебравшись из столичной тюрьмы в провинциальный монастырь, он стал размышлять, вспоминать, а главное — смотреть на звёзды. И постепенно до него дошло: мир устроен так, как описывал неугомонный вспыльчивый сокамерник. Нет никакой тверди с приделанными звёздами. Небо неизмеримо и бездонно. Звёзды — это солнца. Солнечных систем бесконечное множество. Думать, будто бог — всемогущий бог! — создал один-единственный мир и на том успокоился, унизительно и для бога и для человека. Но если мир безграничен, тогда трансцендентного бога быть не может — по той простой причине, что «транс» означает «за» (гранью).

Положим, таких убеждений в 1599 году было уже достаточно, чтобы отправиться на костёр (для сравнения: Коперник объявлен еретиком в 1615, Галилея заставили отречься в 1633). Почему тогда брата Челестино сожгли без пышного аутодафе, чуть ли не тайно? И — главное — зачем ему понадобилось докладывать о своём новом мировоззрении двум инквизициям: родной венецианской и римской? Увы, моё красивое предположение об увиденных по-новому звёздах плохо работает. К вопросу о мотивах капуцина я вернусь в шестой главе. Думаю, участники Честеровского сборника знали о существовании монаха Челестино, которого сожгли примерно на полгода раньше, чем Ноланца. Возможно, англичанам удалось узнать кое-что о его сверхсекретном деле и сверхсекретной казни. Франческо Грациано мог навестить сосланного в его отдалённом монастыре, прежде чем покинуть родину-тюрьму. Если он, как многие итальянцы, решился переехать в Англию, друзья поэта-философа могли услышать повествование — скорее красивое, чем правдивое — про диспуты, происходившие в тюремной камере, и про двух грамотных диспутантов, которые всегда возражали Джордано-философу, но всячески поддерживали Джордано-человека. В Кратком изложении есть несколько рассказов Челестино, в частности такой: «Между нами бывали споры, так что однажды он даже дал мне пощёчину, но я его простил». Сообщил ли Грациано и об этом? Все ли его сообщения были приняты с доверием? Не писал ли сам Челестино из своей провинции кому-нибудь из лондонских итальянцев по просьбе своего неистового сокамерника? Как бы то ни было, вот моя догадка. Слово «Челиано» (Cæliano) — это кентавр. Передняя часть его взята из имени Челестино, задняя — из имени Грациано.