2. О свойствах страсти

Итак, младший англичанин был образован и начитан, то и дело записывался во всевозможные учебные заведения, сдавал экзамены, получал степени, участвовал в неудачных походах своего кумира: на Испанию, затем на Ирландию, а затем и в самом неудачном — на «дурных» советников королевы Елизаветы. «Утром в воскресенье 8 февраля <...> рядом с Эссексом шли с обнажёнными шпагами Саутгемптон и Рэтленд». И происходило это в 1601 году, когда Шекспир доделывал Главную трагедию или уже репетировал в ней Призрака. Да, конечно, у меня есть только предание об исполнении этой роли и предположительная датировка «Гамлета», тогда как И. Гилилов писал, что оперирует фактами. (И согласно этим фактам Роджер Мэннерс предавался суете, а вовсе не «служению Аполлону и музам».) Старшего англичанина вела страсть. Я силюсь и не могу посмотреть на него глазами автора «Игры». Положим, Стратфордец лишь несколько лет посещал грамматическую школу, не окончил её и больше нигде не учился. Страсть — по видимости к театру, а в действительности к высшему смыслу — выманила его из родного города, привела в столицу, продиктовала несколько существеннейших произведений мировой литературы, а потом, как это всегда бывает, стала меркнуть. Но вовсе не стремительно. Рэтлендианский автор ставит рядом с «Гамлетом» две пьесы, написанные позднее. Это «Король Лир» и «Буря». Что ж, я могу добавить «Отелло», «Макбета», «Зимнюю сказку», «Цимбелина» — произведения зрелого гения. Шекспир, продолжая мастерски владеть словом, становился всё более философом, всё менее — поэтом, всё более мудрым и язвительным (свидетельство последнему — «Генрих VIII»), всё менее страстным.

Печально ли это? Не могу ответить. Скажу так: закономерно. Нельзя не согласиться с тем, что «Буря» есть своего рода завещание — завещание шекспировой страсти. Просперо говорит, что, когда он вернётся в Милан, каждая третья его мысль будет о могиле, и это, по мнению рэтлендианцев, создаёт сложности для тех, кого они именуют стратфордианцами, поскольку «в 1611 году Шакспер здравствовал и занимался своими обычными делами». Однако многие Шекспирологи не без веских оснований полагают, что «Буря» написана не в 1611, а в конце 1612 года (подробно — VII, 5). Это очень вредное, можно даже сказать — убийственное для рэтлендианской гипотезы предположение, потому что весной 1612 года Рэтленд был «тяжело больной человек, после перенесённого паралича временами лишавшийся речи». Летом он умер. Я не знаю, кому из двоих следует больше сочувствовать: угасавшему физически Роджеру Мэннерсу, пятому графу Рэтленду, или же Уильяму Шекспиру, который жил-жил, как всякий нормальный поэт, в двух мирах — сакральном и профанном, тратил-тратил творческую энергию и однажды понял: пришла пора покинуть лучший из этих миров навсегда. Может быть, хорошо, что оставались обычные дела, которые удерживали его ещё около четырёх лет в профанном мире. А может быть, плохо. Четыре года одиночества, депрессии, болезней...

Для шекспиролюба-психолога думать о страсти, окончательно угасшей к 1612 году, так же естественно, как для нестратфордианца-логика — назначить Шекспиром того, кто в этом году угас физически... Пожалуй, здесь уместно высказаться о публикации в 1609 сборника сонетов. Гилилов пишет: «Почти все шекспироведы согласны с тем, что шекспировские сонеты печатались без какого-либо участия автора и даже без его ведома». Чуть ниже имеется забавная фраза о том, что «осмелиться передать эти лирические, интимные стихотворения издателю без согласия автора (авторов) могла позволить себе только такая высокопоставленная персона, какой являлся граф Пембрук». И зачем ему понадобилась недюжинная смелость, да ещё происходящая от высокопоставленности? Выскажу предположение о причине, по которой бард не стремился издать свои сонеты, скажем, в девяностые годы, когда были написаны лучшие из них. Гений предчувствует, что ему предстоит создать, примерно — когда и, может быть, сколько. Предчувствует он и утрату творческого вдохновения — особенно зрелый гений. Полагаю, что к 1609 году Шекспир-поэт успел даже несколько перезреть. Не начал ли он ещё на рубеже веков опасаться, что, напечатав собрание стихотворных текстов, окончательно утратит способность писать их? По моей версии, которую я буду подробно излагать в девятой главе, сонеты, помещённые издателем в начале сборника, созданы последними, за несколько лет до публикации. Первые по меньшей мере семнадцать сонетов Шекспира, по-моему, сочинены грамотным умельцем, опытным мастером своего дела, стихотворцем, который замечательно владел словом, имел правильные взгляды и был полон умных мыслей. В связи с первым циклом можно говорить об интеллекте, воле, таланте автора, но нельзя сказать, что эти сонеты написаны под диктовку страсти. Бард принял решение публиковать сонеты, когда понял, что он — больше не лирик.

В девяностые годы, писал в работе «О Шекспире» М. Морозов, сонет «становится наиболее распространённой поэтической формой в Англии». За пять лет (1592—1597) напечатано «более двух с половиной тысяч сонетов; число же написанных за это время сонетов было, конечно, во много и много раз больше». Ещё в 1598 году в книге под названием «Сокровищница Паллады» Мерес написал о «сладостных сонетах Шекспира, известных в кругу его личных друзей». Быть может, бард не печатал свои сонеты из боязни, как бы они не задохнулись в толпе из двух-трёх тысяч уже напечатанных? Или же — из опасения спровоцировать на ценительские высказывания сладколюбцев вроде Фрэнсиса Мереза? Не исключается и другое: Шекспир не публиковал своих лирических стихотворений, подражая не желавшему печататься Филипу Сидни, чей сборник «Астрофил и Стелла» («Звездолюб и Звезда», если перевести первое слово с греческого, второе — с латинского) был издан посмертно усилиями его сестры графини Мери Пембрук. А до этого сонеты о любви к Стелле долгое время ходили в списках. Сообщу заодно, что в романе «Улисс» герой, толкуя об этакой творческой всеядности Шекспира («Что бы ни делалось, он со всего имел свой навар»), между прочим заявляет: «Слащавые сонеты явились вслед за сонетами Сидни». Прилагательным передан эпитет Мереза. Узнать, как относился к сонетам сам Джойс, по-видимому, нельзя — текст его шекспировских лекций, прочитанных в конце 1912 — начале 1913, «увы, утрачен» (С. Хоружий). Лекций было двенадцать.

Страсть — едва ли не единственное оправдание моей затеи написать то, что я теперь пишу. Долгие годы я опасалась, что с моим образованием слишком самонадеянно — браться за такой литературный труд. Жанр его представлялся мне сугубо исследовательским, научным, строгим. Не было ещё бруновско-шекспировской готовности пренебрегать правилами и мнениями ради истины и красоты. Работа Ильи Гилилова сделалась для меня в некотором смысле образцом. Вот, думала я, этот человек, по возрасту годящийся мне в отцы, искал подтверждения своей гипотезе с настоящей и прямо-таки юношеской страстью: «изучал книгу Честера по микрофильмокопиям и по переизданию Гросарта», обращался «к друзьям и коллегам, направлявшимся в США и Англию, с просьбой принять участие в следующем этапе исследования», писал статьи и добивался их публикации, заказал и получил «от библиотеки Фолджера воспроизведённые специальной аппаратурой факсимильные изображения водяных знаков», послал эти изображения в Британскую библиотеку «с просьбой сравнить их со знаками в лондонском экземпляре» Love's martyr, запросил «Библиотеку Хантингтона в Калифорнии и Национальную библиотеку Уэльса» и получил «подтверждение, что и в их экземплярах сборника водяные знаки идентичны фолджеровским». Всё это в конце восьмидесятых годов. В 1995 — лично исследовал лондонский экземпляр в Британской библиотеке, в частности, измерил расстояние «между линиями, образующими водяную сетку» на титульном и «нескольких других листах в конце книги» и получил удовлетворившие его результаты.

Возможно, подобная энергия достойна лучшего применения, но речь не об этом. Автор «Игры об Уильяме Шекспире» мог на собственном примере убедиться во всемогуществе страсти. Не она ли заставила его — экономиста по базовому образованию — совершить ряд книговедческих подвигов? Так неужели страсти было бы не под силу подвигнуть одарённого человека, не учившегося в университете, на сочинение гениальных трагедий, остроумных комедий, нудноватых, но всё равно шекспировских, поэм, а также разных по значимости, но всегда искренних и мастерских, сонетов? Надо полагать, И. Гилилов, как в своё время Шекспир и как теперь я, покуда работал над статьями и книгой, получил множество новых знаний и наверняка значительно расширил и углубил имевшиеся. И всё-таки остался при заблуждении — будто образование, получаемое в университетах и колледжах от докторов-профессоров, основательнее, ценнее, лучше того, которое человек берёт сам — от жизни, у друзей, из книг. Что же касается разговоров об отсутствии в елизаветинской Англии публичных библиотек и вообще о труднодоступности книг в те времена, то достаточно было завести одного знакомого, имеющего изрядную личную библиотеку, и понравиться ему, чтобы получить доступ к необходимым изданиям. Не был ли таким знакомцем Шекспира Джон Флорио? Подробно говорить об этом человеке я собираюсь в четвёртой главе (9 и 10).

Имеет смысл закончить настоящий раздел небольшой благодарственной речью. Я благодарна И.М. Гилилову, чьи страсть, энергия, увлечённость и трудолюбие сделали возможной, и даже необходимой, мою нынешнюю работу. Из рэтлендианского сочинения я узнала о существовании не только сборника Love's Martyr, но и шекспировского стихотворения, впервые в нём опубликованного. Можно было снобистски умолчать о последнем обстоятельстве, но моя задача — подчеркнуть: важно не то, когда и каким образом человек узнаёт о творениях предшественников, а то, как глубоко он их изучит и что поймёт после их включения в свой культурный кругозор. Я чрезвычайно благодарна автору «Игры» за его увлекательную книгу и за то, что она подтолкнула меня к чтению и перечитыванию поэм, сонетов, пьес великого барда, за самозабвенную мою возню с оригиналами, словарями, переводами и за пришедшую наконец решимость записать главное из понятого мною. Скажу даже так: благодарна за то, что понятое не уйдёт со мною в могилу.