1. Когда же вы думаете?

Начать удобнее всего с анекдота. «Бьюсь, бьюсь, — говорит первый, — и никак не могу уяснить: чем логика отличается от психологии, а психология — от философии?»

— Очень просто, — говорит второй. — Приближаются к бане двое. Один грязный, воняет, чешется. А другой нормальный, аккуратный. Который из них идёт в баню?

— Ну, ясно. Грязный.

— Вот! Это голая логика. Теперь ещё раз. Шагают по направлению к бане грязный и аккуратный. Который из них пойдёт мыться?

— Аккуратный. Потому что у него есть такое обыкновение, а у грязного нет.

— Правильно. Это психология. И ещё раз. Подходят вонючий и нормальный к бане. Кто из них собирается мыться?

— Чёрт их знает! Может, оба. Может, ни тот ни другой.

— А вот это уже философия!

На вопрос, кто из двоих идёт мыться, я сразу сказала: конечно, аккуратный. Теперь возьму на вооружение схему из этого анекдота и рассмотрю ситуацию, обрисованную И.М. Гилиловым в книге «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса» (в первой главе я буду цитировать её без указания на автора). Жили в шекспировские времена двое англичан. Один — аристократ, набиравшийся знаний в двух колледжах Кембриджского университета и в других учебных заведениях, например в Падуанском университете. Это был магистр искусств, имевший солидную личную библиотеку. Замок Belvoir, в котором она помещалась, именуется в «Игре» Бельвуаром, по-французски; в другой книге (Шн.) он называется Бивор Касл. Герой нестратфордианского романа, Роджер Мэннерс, стал графом Рэтлендом и хозяином Бельвуара в 1588 году в одиннадцатилетнем возрасте. Об антигерое неизвестно, окончил ли он провинциальную грамматическую школу, зато известно, что он был актёром и театральным предпринимателем — сперва пайщиком труппы, потом и совладельцем театра. Кроме этого он приобретал земельные участки и недвижимость. Спрашивается: кто из них мог написать несколько гениальных и большое количество выдающихся драматических и поэтических произведений? Логик отвечает: конечно, образованный аристократ. А что скажет психолог?

Не может гений в течение долгих лет быть приёмником. Гений — тот, кто генерирует. И передаёт. Он, как и всякий умный, учится всю жизнь, однако университетские лекции редко играют важную роль в этом процессе. То, что по мнению логика является доводом за́ авторство Рэтленда, для психолога (не говоря уж о философе) есть довод против. Семь лет в Кембридже. Два или три месяца в Падуанском университете, оставленном из-за тяжёлой лихорадки. В феврале 1598, через два с лишним года после Падуи, «Рэтленд записывается в Грейс Инн — одну из четырёх лондонских юридических корпораций, являвшихся своеобразными высшими учебными заведениями». И наконец, продолжая заниматься в означенной корпорации, «Рэтленд находит время, чтобы сдать экзамены в Оксфорде и получить степень магистра искусств ещё и этого университета». А между Падуей и корпорацией — путешествие по Италии, Швейцарии, Франции, и морской поход с графом Эссексом. Как не вспомнить ещё один анекдот — из жизни физиков. Молодой учёный в ответ на вопросы пожилого сообщает, что он работает утром, днём, вечером и ночью. И старший удивляется: а когда же вы думаете?! И впрямь — когда бы столь занятой молодой человек смог написать 6 или 7 комедий, 8 хроник, 2 трагедии, 2 поэмы и больше ста сонетов? Столько произведений великого поэта перечисляют обычно в списках созданного им сначала девяностых по 1598 год. И, как ни удивительно, в кембриджские времена Рэтленд успевал творить ещё и без псевдонима William Shakespeare, не подписываясь вообще.

Пьесы, написанные преподавателями и студентами, ставились, как правило, один раз и не публиковались. Имя «своего» автора обычно не скрывалось, но бывали исключения. Так, вдень присуждения университетских степеней магистра искусств в начале 1595 года исполнялась пьеса неизвестного автора «Лелия»... Исследователи нашли в тексте этой превосходной пьесы немало общего с некоторыми шекспировскими комедиями...

Пороховщиков считает, что «Лелия» и ещё несколько анонимных пьес, ставившихся в Кембридже в середине 1590-х годов, были написаны заканчивавшим курс обучения Рэтлендом...

Мать умирает весной 1595 года. Рэтленд находится в Бельвуаре всё лето и начало осени, вникая вдела и пытаясь привести их в порядок. И разумеется, по привычке, немало времени проводит в своей библиотеке и за письменным столом; 1595 год — год создания шекспировских пьес «Сон в летнюю ночь» и «Король Иоанн».

Даже это очень хорошо для восемнадцатилетнего драматурга — «Сон» и «Король Иоанн», созданные между делом. А всего за восемь лет (1591—1598) одних только шекспировских драм семнадцать. Плюс «Лелия» и ещё несколько. К февралю 1598, когда пятый Рэтленд записался в знаменитую юридическую корпорацию Грейс Инн, ему исполнился 21 год. В декабре же 1594, когда юный граф ещё доучивался в Кембридже, а тридцатилетний Шекспир, по-рэтлендиански Шакспер, состоял в недавно сформированной труппе слуг лорда-камергера, в зале корпорации этими самыми «слугами» была сыграна «Комедия ошибок», написанная, быть может, в 1592. Называя актёров слугами их покровителей, я буду использовать кавычки, только если этого потребует контекст. Речь о комедии пойдёт в пятой главе, а здесь я выскажусь о выражении «первенец моей фантазии». Так автор охарактеризовал поэму «Венера и Адонис» в посвящении Генри Ризли, графу Саутгемптону. Согласно Рэтлендианцу, «сам Великий Бард датирует начало своего творческого пути, и эта дата — 1593 год». Как же тогда быть с пьесами, которые принято считать более ранними? Многие шекспироведы стали утверждать, что слова о первенце

следует относить только к поэтическим произведениям: драмы, мол, тогда считались творениями низкого уровня, и Шекспир их якобы не принимал во внимание. Однако такое толкование, какие бы авторитеты его ни придерживались, является вполне произвольным домыслом: сам Шекспир ничего подобного ни в этом посвящении, ни где-либо ещё никогда не говорил.

Надеюсь, он ничего подобного и не думал. Посвящение — сверхгалантный жанр, предусматривающий некоторое притворство: заслуга творца принижается, значимость патрона преувеличивается. Заодно выпячивается и значимость посвящаемого. Я же хочу выпятить эпиграф из Овидия, поставленный перед посвящением: «Пусть ничтожное заставляет дивиться толпу; мне златовласый Аполлон подаёт чаши, полные кастальской воды». Невозможно отрицать, что это — эпиграф к небольшой речи, адресованной барону Тичфилду (второй титул Генри Ризли), а не к поэтическому тексту, очень далёкому от рассуждений о литературе и вкусах толпы. Возможно, авторитеты всерьёз полагают, что пьесы для публичного театра казались будущему величайшему драматургу плебейским жанром, которому он противопоставил благородную поэзию. Я склонна думать иначе. Светскости ради Шекспир сделал вид, что считает свои драматургические опыты продуктами ремесла. Это, мол, непритязательные переделки уже ставившихся пьес. А молодому аристократу он преподносит первый плод своего вдохновения, которое, как человек скромный и наделённый юмором, обозначает существительным «invention» — изобретательность, выдумка, или, в традиционном переводе, фантазия. Мог ли бард уже тогда считать, что английская драма вполне способна быть бессмертной? В бессмертии античных образцов елизаветинцы, конечно же, не сомневались. Хочется думать, что к 1593 году автор «Венеры и Адониса» уже успел оценить великие творения Кристофера Марло. Не потому ли он сделал намёк на невысокий уровень своих ранних пьес, что сравнивал их с марловскими? Чувствовал ли гениальный Стратфордец, что именно ему предстоит сделаться первым драматургом во всём мире? Очень может быть.

Теперь ещё одна фраза И. Гилилова: «Верные эссексовские тени — Саутгемптон и Рэтленд — всё время после возвращения в Англию своего кумира были в беспокойстве и заботах о его судьбе». Тут не надо ни психологии, ни философии, хватит одной логики. Может великий поэт быть тенью какой бы то ни было политической фигуры? Тенью тени? Шекспир — кумиротворец? Смешно. Автор «Игры» продолжает:

Но не только политика волновала и занимала их. 13 октября 1599 года, то есть тогда, когда Эссекс уже вернулся и находился под арестом, вездесущий Роуланд Уайт пишет своему патрону Роберту Сидни: «Лорд Саутгемптон и лорд Рэтленд не появляются при дворе; они проводят всё время в Лондоне, каждый день находятся в театре».

Наверное, в данном случае даже философ предложил бы определиться: всё время в беспокойстве или же всё время в театре? Чем дальше я читала «Игру», тем чаще думала о Пушкине, дважды в этой книге упомянутом, причём один раз — в связи со знаменитым «постоянным припевом» русского гения: «Читайте Шекспира». Впечатление такое, что сам упоминающий не внял-таки пушкинскому призыву. Перво-наперво он читает, изучает, обозревает и переводит Честеровский сборник Love's martyr — книгу, о которой и я буду толковать очень много, ибо она — фундамент как для новорэтлендианских за́мков, так и для моих брунианских построений. В «Игре» идёт весьма подробная речь также о книге под названием «Кориэтовы нелепости»; её фиктивному, как убеждён И. Гилилов, автору посвящена четвёртая глава, а вступительные материалы к этой книге составили Интерлюдию между четвёртой и пятой главами. С точки зрения шекспиролюба это неинтересные тексты. Помогают ли они представить тогдашнюю литературную атмосферу? Очень мало. Если шекспировский юмор — это глубокий и широкий поток, то шутовское воспевание Кориэта сопоставимо с мелкими лужицами, неспособными влиять на климат. Кроме переводов из названных книг и комментариев к ним, большая роль в труде Рэтлендианца отведена высказываниям Бена Джонсона и других литераторов шекспировской Англии. Признаю такой выбор материалов достаточно логичным и, пожалуй, психологичным. Пьесы и поэмы великого барда легкодоступны; стало быть, можно не усердствовать в цитировании — тем более, что цитаты из его произведений скорее ломают, чем укрепляют рэтлендианскую конструкцию.

Вероятность, что обычный читатель, не относящийся к Шекспиру с очень большою любовью, захочет «принять противоядие» сразу после ознакомления с «Игрой», чрезвычайно мала. Ни одна из моих собеседниц, почувствовавших доверие и уважение к книге И.М. Гилилова, не сообщила мне, что после неё стала перечитывать Шекспира. Я же сразу перечитала «Виндзорских насмешниц» в переводе С. Маршака и М. Морозова. Вскоре выяснилось: это чрезмерно художественный перевод. Куда подевались Актеон и преследующий его пёс Рингвуд из реплики Пистоля (II, 1)? Почему Эванс толкует (III, 1) про латынь и медицину, когда в оригинале — Гибократ (Hibocrates) и Гален? Но и «адаптированный» русский вариант комедии — довод гораздо более сильный, чем даже главный аргумент всех критиков рэтлендианской гипотезы, а именно 1576 год рождения Роджера Мэннерса, пятого графа Рэтленда. Человек из Стратфорда был на двенадцать с половиной лет старше. Из-за этого рэтлендианцы вынуждены или пересматривать датировку ранних шекспировских драм — дабы не выходило, что их создал подросток четырнадцати—шестнадцати лет, или утверждать, что они написаны не Шекспиром. Вот вопросы, пришедшие мне в голову после чтения виндзорской комедии. В чём — в чём и как? — отражается неуверенность великого барда, его «сомнения там, где дело касается женщин»? Чем можно подтвердить, что он — человек, далёкий от меркантилизма? Из чего выводится его «принадлежность к кругу высшей аристократии»? По-моему, написавший про всё это Оксфордианец Томас Луни, что называется, крепко лопухнулся. Он, сообщается в «Игре», тщательно изучил творческое наследие барда и выделил пять главных черт, присущих «подлинному Шекспиру». Сверх того профессор Луни приписал английскому гению восемь «специальных характеристик» (кавычки Гилилова). Я привела шестую характеристику (женщины), седьмую (меркантилизм) и первую (аристократия). Скажу очень коротко о первой. Шекспир с одинаковой лёгкостью и виртуозностью изображает все круги общества, для непредубеждённых это очевидно.

Автор «Игры» считает, что граф Рэтленд соответствует четырём чертам и семи характеристикам не меньше, чем граф Оксфорд, а по двум пунктам значительно превосходит его. Вероятно, шестую характеристику можно с полным правом применить к Роджеру Мэннерсу, который состоял в странном платоническом браке. Но повторю вопрос: какое отношение она имеет к великим драмам? (И к жизни Оксфорда, имевшего жену, любовниц, детей, в том числе внебрачных. В чём он не был уверен?) К меркантилизму я буду возвращаться регулярно. Сейчас скажу о второй главной черте. Это «эксцентричность, склонность к таинственности». Я поняла так, что профессор Луни имел в виду тексты Шекспира; И. Гилилов по обыкновению применяет формулу к фактам: граф Оксфорд «иногда печатался под собственным именем, не скрывал своего покровительства писателям и актёрским труппам. Рэтленд такую деятельность тщательно скрывал». Конечно, кто-то подумает: да, скрывал. Мне же ничто не мешает думать так: бедняге просто нечего было печатать. Если не ошибаюсь, у нас не может быть уверенности даже в том, что новые книги, доставлявшиеся в Бельвуар, приобретались для хозяина, а не для его сестёр или братьев. И возможно ли скрыть покровительство актёрским труппам? Помнится, Гамлет был уверен: актёры не умеют хранить секреты, они всё рассказывают... Отмечая как главные черты склонность великого барда к таинственности и его необыкновенную чувствительность, Луни игнорирует редкостную проницательность Шекспира, его умение видеть суть: сквозь все и всяческие маски, за условностями и манерностью, за смешным снобизмом и, скажу грубо, выпендрёжем. Думаю, именно это: абсолютная трезвость и, как следствие, честность — должно открывать список главных черт. Кому необходим пример из Шекспировых произведений, того я призываю перечитать «Короля Лира» — хотя бы первый акт — и 130 сонет. Позволю себе назвать также самую важную из характеристик английского гения. Это страстность, а правильнее — страсть. Поэт может быть графом, как, скажем, А.К. Толстой, или даже царём, как Давид; но он не может быть тенью графа или даже царя. Поэт приходит для выяснения отношений с богом, и никакому помазаннику не дано вклиниться в их диалог.