1. Перевод как игра

Вернусь к рассказу о «войне театров», во времена которой Джонсон (Г.) «отнял у Марстона пистолет и жестоко избил его». Вот как записал сообщение об этом Уильям Драммонд: «Не had many quarrels with Marston, beat him, and took his pistol from him». Дословно: он много раз ссорился с Марстоном, (по)бил его и отобрал у него его пистолет. Можно ли счесть добросовестным перевод сочетания «beat him» словами «жестоко избил его»? Назову этот приём нагнетанием. Ещё один пример. В первой главе «Игры» сказано, что комментатор сборника А. Гросарт «с удивлением отметил верноподданническую аллюзию в адрес Иакова Стюарта, содержащуюся в поэме Честера (в диалоге Природы и Феникс)». Но ведь Гросарт исходил из того, что изучаемая им книга опубликована в 1601 году при Елизавете, а не на десятом году правления Иакова. Неужели он употребил определение «верноподданнический»? Как может англичанин быть верным подданным шотландского короля? Очевидно, думала я, в поэме содержится какой-нибудь смелый намёк, связанный с упованиями на Якова как преемника Елизаветы. Допущение, что честеровцы не боялись публично высказываться на тему престолонаследия, будто бы противоречит историческим фактам: никто «открыто не называл шотландского короля Иакова наследником английской короны» до последнего дня жизни великой монархини. Так ведь аллюзия и не является открытым заявлением. Честер характеризовал свою поэму как «затеняющую», делал вид, будто она переведена с итальянского, вообще, блюл, как утверждает Рэтлендианский автор, очень строгую конспирацию. Мне трудно было поверить не только в то, что Гросарт имел в виду верноподданничество, но и в его удивление, о котором, кстати, сообщается на той самой странице (73), где сказано про жестокое избиение. Точно зная, что Джонсон не характеризовал свою стычку с Марстоном подобным образом, я предполагала нагнетание и в случае с аллюзией. И действительно, первый комментатор сборника не выказал удивления, он отметил, что автор поэмы неявно выражает почтение Иакову, видя в нём потенциального короля Англии.

Не вызывает доверия и рассказ о погребении пятого графа Рэтленда, умершего в июне 1612 года в Кембридже. Тело набальзамировали и через три с лишним недели доставили в Бельвуар, после чего сразу же «предали земле в фамильной усыпальнице», и никому «не было дозволено видеть лицо покойника!» А потом, «словно всей этой необъяснимой таинственности было недостаточно», через два дня «в замке и церкви исполнены все надлежащие торжественные похоронные церемонии. Очевидно, священник был в недоумении, так как счёл своим долгом сделать в приходской книге специальную запись о странной процедуре». Полагаю, заочное отпевание уже тогда было обыкновенной процедурой. А если невозможно открыть гроб, заочность делается неизбежной. И.М. Гилилов, от которого я своими ушами слышала предположение, что его герой умер от сифилиса, вряд ли имел основания толковать о необъяснимой таинственности и недоумевать из-за того, что был (якобы) грубо нарушен обычай, согласно которому гроб с телом покойного следовало «выставить в его доме, чтобы родные и домочадцы могли с ним попрощаться». О словах же «счёл своим долгом» скажу так. Неужели в XVII веке священники ещё не были обязаны аккуратно вести документацию, занося в приходскую книгу записи обо всех исполненных обрядах? Я могла бы поверить в недоумение пастора только в том случае, если бы он написал слова «я недоумеваю» и автор «Игры» процитировал их по-английски. (Это было написано до того, как я ознакомилась с английским текстом предисловия к «Троилу и Крессиде» и убедилась, что в нём нет словосочетания «Grand Possesors of Plays», а есть только «grand possessors». Тяга к точности велит мне добавить: и «Possesors» — с четырьмя «s» вместо пяти, и несуществующее «of Plays» фигурируют и в третьем издании «Игры», хотя за несколько лет до его выхода Б. Борухов публично указал на ошибку.) Рэтлендианский автор был склонен как нагнетать, так и разбавлять впечатление от пересказываемых текстов. Вот важный пример разбавления:

Джонсон сидел за столом у графини Рэтленд, когда вошёл её супруг. Потом Елизавета сообщила Джонсону, что муж сделал ей замечание за то, что она «принимает за своим столом поэтов» — так впоследствии изложил это замечание сам Джонсон, явно обиженный. Получив записку Елизаветы, Джонсон послал ей ответную, которая, однако, каким-то образом оказалась у Рэтленда. Эпизод этот никакого продолжения, насколько известно, не имел, но Джонсон его не забыл.

В предшествующем абзаце сказано, что поэт поведал об этом Драммонду «много лет спустя, уже после смерти бельвуарской четы». Постараюсь сделать как можно более близкий к оригиналу перевод этой записи Драммонда. Однажды Бен пребывал за столом вместе с миледи Рэтленд, вошёл её муж, обвинил (accused) её в том, что она держит стол для поэтов (kept table to poets; to keep a shop, a bar — держать лавку, бар), о чём она написала ему письмо, на которое он ответил. Милорд перехватил (intercepted) это письмо, но так и не вызвал его (but never challenged him)... Надо полагать, в письме Джонсон позволил себе дерзко отозваться о поведении и характере пятого Рэтленда. Правильно ли передавать «intercepted» и «never challenged» с помощью словосочетаний «каким-то образом оказалась» и «никакого продолжения не имел»? И неужели можно, прочитав и пересказав этот эпизод, всё ещё надеяться увязать представление о Рэтленде как величайшем из бардов с его высокомерием, если не брезгливостью, по отношению к поэтам? А может быть имеет смысл говорить даже о комплексе малокультурного человека? Я охотно подписалась бы под недавно (2010) услышанным высказыванием Тимура Кибирова: «Поэзия — самый центр культуры». Похоже, заносчивый английский аристократ пребывал на периферии, в то время как Бен Джонсон чувствовал себя свободно в самом центре.

Илья Гилилов отводит Джонсону очень значительную роль: это едва ли не главный среди посвящённых в игру об Уильяме Шекспире, или тайну Великого Феникса. Его имя открывает список из пятнадцати посвященцев, входивших в «интимный поэтический кружок», образовавшийся около графини Рэтленд и её мужа. По моим понятиям, интимный кружок — это человека четыре. Но страннее другое. В «Игре» не раз подчёркивается, что Роджер и Елизавета Мэннерсы жили большей частию порознь. Впору толковать про цепочку от неё к нему, а никак не про их общее окружение. Как бы то ни было, эпизод со «столом для поэтов» требовал объяснения с рэтлендианских позиций. Вот оно: граф не очень-то доверял Джонсону, «зная его пристрастие к дарам Бахуса и неумение придерживать язык за зубами после добрых возлияний». Но за столом у Драммонда было предостаточно даров Бахуса. Джонсон ими отнюдь не пренебрегал, о чём известно из записей хозяина. И всё же гость не проговорился о величайшей литературной мистификации всех времён и народов ни единым словом, хотя после кончины Великого Барда, то есть бельвуарской четы, прошло семь лет. (Или проговорился? И Драммонд, сделавшийся очередным посвящённым, стал, как ещё человек сорок, свято хранить тайну.) Теперь — о письме, которое отослал 11 августа 1612 года собиратель лондонских новостей. В письме этом есть такой текст (Г.): «Вдова графа Рэтленда умерла десять дней назад и тайно похоронена в храме св. Павла, рядом со своим отцом сэром Филипом Сидни. Говорят, что сэр Уолтер Рэли дал ей какие-то таблетки, которые умертвили её». Вряд ли судьба когда-либо предоставит в моё распоряжение оригинал этого текста. А между тем, интересно было бы узнать: какое слово передано наречием «тайно»? Если похороны были тайными, как же о них узнал городской сплетник? Наверняка он имел в виду тихие, приватные похороны, о которых не сообщили заранее любителям светских мероприятий. Гилилов же из слова, переведённого им как «тайно», делает ошеломляющие выводы:

В отличие от мужа Елизавету Рэтленд захоронили сразу после смерти, но тоже тайно, ночью, в главном храме страны — её останки опускают в могилу отца, первого поэтического Феникса Англии. Такое быстрое и тайное захоронение говорит о предварительной подготовке, о том, что всё совершалось в соответствии с предсмертными указаниями самой Елизаветы.

Здесь не идёт речь о воровских похоронах, оставшихся тайной для настоятеля собора. Во время Великого лондонского пожара (1666) погибли «все архивы, в которых не могло не быть записи о погребении дочери Сидни». Автор «Игры», по своему обыкновению, сильно преувеличивает влиятельность аристократических родственников, которым будто бы удалось добиться разрешения раскопать могилу национального героя Англии и похоронить в ней, находящейся в главном столичном соборе, дочь героя — самоубийцу. Вывод же о самоубийстве графини делается из упоминания о таблетках, «которые умертвили её». Наверное передать это выражение с помощью слов «которыми она умертвила себя» не было возможности. Но всегда есть возможность прокомментировать. «Слух о том, что причиной её смерти был яд, полученный от Уолтера Рэли, подтверждает добровольный характер этой смерти». Ох! Как, должно быть, сложно: толковать о самоубийстве (событии, стержневом для гипотезы Рэтлендианца) и при этом стараться, чтобы в умах читателей оставалось место для представления о легальных похоронах в соборе. И как безгранична должна быть доверчивость этих читателей! Если посмотреть на всё это просто человеческим, не рэтлендианским взором, получится вот что: Рэли сознательно дал молодой женщине смертельные таблетки, а король услыхал об этом убийстве (раз «говорят», значит, ему уж точно говорили) и остался равнодушным. Известна история об отравлении, которую не удалось замять несмотря даже на то, что одним из отравителей был фаворит Якова I. Закон восторжествовал. Так почему же монарх не воспользовался отравлением леди Рэтленд, чтобы привести в исполнение смертный приговор, давно вынесенный сэру Уолтеру? Может быть, в этом случае была бы уместна речь о влиятельных родственниках? Они избегали огласки, благодаря чему Рэли прожил ещё шесть лет. Но, если эти могущественные люди с их (Г.) «мало перед чем останавливающейся предусмотрительностью» и вправду хотели скрыть, а не, допустим, дезориентировать, как мог тогда возникнуть столь скандальный и жуткий слух? Автора «Игры» не смущает проруха, случившаяся с первоклассными мистификаторами, не волнует нравственная сторона и не беспокоит вопрос о правовой ответственности сэра Уолтера, но занимает такая ерунда, как техника: «Неясно, как Елизавета Рэтленд могла получить ядовитые таблетки от Уолтера Рэли, который уже восемь лет сидел в Тауэре, приговорённый к смерти». Однако известно (в том числе Гилилову), что к Рэли приходило множество посетителей. Он интересовался магией, алхимией и прочей герметикой. Вероятно, у него была и репутация знахаря.

Прежде чем поделиться предположением, на которое не может не наводить речь о таблетках, мне придётся пересказать ещё кое-что из сообщений о бельвуарской чете. Роджер Мэннерс, главный герой «Игры», не упомянул супругу в завещании. Вот мнение об этом И. Гилилова: «Завещание владетельного лорда, в котором ни разу не упомянута его жена, является крайне удивительным, вероятно — уникальным документом». Вот — интерпретация: они «заранее условились вместе покинуть этот мир» (о чём будто бы свидетельствует Честер — в поэме). Когда Рэтленд излагал свою волю, «он знал, что его супруга последует за ним», что ей, как и ему, ничего в этом мире уже не нужно... Надеюсь, мне удалось показать (не говоря уж о том, что Б. Борухову удалось документально подтвердить): мемориальный сборник не имеет никакого отношения к смерти владетельного лорда и его жены. И не думаю, что они, лет пять жившие врозь, имели желание о чём-либо договариваться... Изучение семейных документов помогло обнаружить «новый и не менее удивительный факт: графиня Рэтленд не присутствовала на похоронах своего супруга!» Силюсь, но никак не могу удивиться. И неупоминание в последней воле, и естественный при таких отношениях супругов не приезд на похороны, и другие обстоятельства, связанные со смертью и похоронами графа, наверняка имеют житейские причины, вовсе не похожие на то, что предлагает в качестве объяснения И. Гилилов. «Теперь же, когда там разыгрывались странные похоронные церемонии без покойника, она находилась далеко: готовился следующий акт трагедии». Далее, процитировав письмо об умертвивших таблетках и поговорив о похоронах графини, автор «Игры» излагает свою версию:

В закрытом гробу, доставленном через месяц после смерти Рэтленда из Кембриджа прямо в боттесфордскую церковь, находилось тело другого человека... Жена покойного при этом не присутствовала, ибо в это самое время она в сопровождении нескольких верных людей везла гроб с набальзамированным телом Рэтленда в Лондон. Потом ещё несколько дней уходит на заключительные приготовления — надо было предусмотреть многое, чтобы тайна Потрясающего Копьём навсегда осталась за занавесом. И наконец — яд, смерть, тайное ночное погребение обоих супругов в соборе св. Павла... Те немногие, кто знал всё, были связаны страшной клятвой молчания...

И, несмотря на всю эту страшность, собиратель новостей узнал по меньшей мере половину тайны: что леди похоронена в могиле своего отца. Историк Бельвуара не смог найти «никакого разумного объяснения» поспешным (действительно: не прошло и месяца) похоронам в закрытом гробу. И то ли историк, то ли сам Гилилов предполагает, что лицо графа «было обезображено предсмертными страданиями». Но, уверяют читателя, «тогдашние бальзамировщики умели приводить доверенное их заботам тело в должный порядок даже в самых худших случаях». У меня есть очень простое предположение. Незадолго до смерти Рэтленд глянул в зеркало и попросил похоронить его в закрытом гробу. Неужто разумнее предполагать, что аристократы согласились поместить в фамильной усыпальнице найденный в канаве труп бродяги? И это — ради литературной мистификации. Позволю себе немного поиграть по нестратфордианским правилам. Что́, если двадцатишестилетняя платоническая жена Роджера Мэннерса, пятого Рэтленда, была беременна? Могло ли это подвигнуть графа на создание «уникального документа» — завещания, в котором не упоминается будущая вдова? И могла ли она в этом случае появиться на похоронах, где необходимо было общаться с братьями и сёстрами покойного? Из чего можно понять, что таблетки сэра Уолтера были призваны умертвить самое графиню, а не плод чрева её? Положим, найденное «сравнительно недавно» письмо про таблетки — не подделка. Но ведь его автора, любителя и распространителя сплетен, могли попросту использовать. Смерть фиктивного супруга изменила намерения Елизаветы. Появилась возможность обвенчаться и родить законного ребёнка. Был пущен слух о её собственной смерти. Это известие предотвратило разговоры об интересном для публики положении молодой вдовы, она уехала вместе с любимым человеком в отдалённое графство или на континент, обвенчалась, родила и жила долго и счастливо. Нет. Не долго. Возможно, только до 1615 года. Эту дату до обнаружения письма указывал (Г. здесь и ниже) «британский Национальный биографический словарь».

В приходской книге боттесфордской церкви «записи о её погребении вообще нет. Однако скульптурный памятник на могиле её супруга изображает не только его, но и её». Есть признаки того, что её изображение появилось позже. После этого сообщения, повторив, что под боттесфордским памятником останки Елизаветы никогда не покоились, Рэтлендианец объявляет: «Ещё одна потрясающая мистификация». Не могу удержаться от семейной истории. Мой дед умер в 1943 году в городе Куйбышеве, где был в командировке. Бабушка сумела съездить на похороны, однако о переносе останков в Москву тогда нечего было и думать. После войны могилу в Куйбышеве отыскать не удалось. Бабушка умерла в 1965, и на её могильной плите значится как её имя и даты жизни, так и имя и даты жизни деда. Никто не потрясается. Стану считать, что изображение графини действительно появилось в усыпальнице позже, чем изображение её мужа. Гилилов пишет, что она умерла 1 августа 1612 года — через 12 дней после похорон в Боттесфорде. Если это правильная дата, что́ тогда мешало заказать и изготовить надгробия одновременно? Впрочем, дни не имеют значения. Первая мемориальная скульптура создавалась к десятой годовщине смерти графа. Может быть, памятник графине изваяли к десятилетию её смерти — в 1625 году, по просьбе и на деньги её родных? Если так, она не венчалась с другим. Надеяться, что дочь Филипа Сидни намного пережила Роджера Мэннерса, не приходится. Фрэнсис Бомонт, с одной стороны входивший в «интимный кружок», а с другой — вероятно, не попавший в число посвящённых и не связанный (Г. здесь и ниже) «обетом молчания», написал элегию на смерть леди Елизаветы. В этом стихотворении говорится, что прошло три дня, в течение которых поэт не мог спать, есть и пить, а мог только «рыдать, вспоминая её». Элегия, напечатанная без имени автора в 1622 году, не датирована. Скорбные дни вполне могли случиться в 1615. Сам Бомонт умер в 1616, и в эпитафии, написанной его братом, есть строки, «позволяющие определённо предположить, что именно безвременная кончина дочери Филипа Сидни явилась для молодого поэта таким потрясением, от которого он уже не смог оправиться». Если дама скончалась в 1612 году, следовало, наверное, написать о затяжной депрессии, о так и не прошедшей тоске, а не о потрясении.

Сознаю, что людям, поверившим И.М. Гилилову, я должна представляться этаким поручиком Ржевским. Платонические супруги, которые годами жили врозь, договорились, что воссоединятся после смерти, но не по-простому, как, скажем, Ромео и Джульетта, а в глубочайшей тайне. Он умер, и она начала готовиться. Было найдено бесхозное тело и достигнута договорённость с Мэннерсами о захоронении оного в семейном склепе. Уолтер Рэли изготовил смертельные таблетки, не побоявшись положить живот свой на алтарь великой интриги. Церковное начальство согласилось на секретные ночные похороны двух литераторов. (Ой, что я?! Писавших для театра уж точно не похоронили бы в святых стенах. Никто из церковников не был посвящён.) При этом после погребения Роджера и убившей себя Елизаветы «ничего в храме и возле могилы не изменилось». Пришло «желанное забвение». Всё так романтично! И тут — я с моим поганым здравым смыслом. Но зачем это нужно мне? Зачем нагружать текст о моей любви к Вильяму Шекспиру и о влиянии на него Джордано Бруно пересказом «готического романа» (определение Балашова), сочинённого Рэтлендианцем, да ещё сочинять в противовес ему свой роман, сентиментальный? Должно быть, мне хотелось показать, что известным и полуизвестным фактам из биографий пятого графа Рэтленда и его жены легко дать другое толкование, которое будет выглядеть не менее правдоподобным. А это и впрямь очень легко, потому что автор «Игры» истолковал обстоятельства, связанные с уходом его героев, крайне неправдоподобным образом.