9. Джованни, или Джон, Флорио

В одном из примечаний к «Пиру на пепле» перечислены итальянские приятели Бруно и в частности говорится: «Джованни Флорио — учитель итальянского языка в Англии, литератор, позже приятель Бен Джонсона и Шекспира». Постараюсь поподробнее и поточнее рассказать об этом человеке Вот выдержка (Бд.):

Флорио родился в 1554 г. от итальянских родителей, которым пришлось эмигрировать вследствие того, что они были Вальденсы. Сам он совсем акклиматизировался в Англии, учился в Оксфорде и там давал уроки итальянского языка, несколько лет состоял на службе у графа Саутгемптона и был женат на сестре поэта Самюэля Дэниеля. Каждую книгу своего перевода «Опытов» Монтеня он посвящал каким-нибудь двум дамам из высшей знати. Между ними встречаются имена Елизаветы, графини Рутленд, дочери Филиппа Сиднея, леди Пенелопы Рич, сестры графа Эссекса, и знаменитой своей учёностью и грацией леди Елизаветы Грей. Каждую из этих дам он воспел в посвящённом ей сонете.

Родился он в Лондоне, в некоторых книгах указывается, что в 1553 году (должно быть, из-за расхождения юлианского и григорианского календарей). В общем, он — ровесник Ф. Сидни — был лет на пять моложе Бруно и лет на десять старше Шекспира. Британника и Рожицын сообщают, что родители Флорио были всего лишь протестантами. Далее (Р.):

Джованни Флорио (1553—1625) опубликовал в 1591 году книги «Сад отдыха» и «Вторые плоды», в которых собрал материалы о влиянии итальянской литературы, об итальянских словах и оборотах, вошедших в английскую литературу эпохи Шекспира. Он упоминает о Джордано Бруно и заимствует из его произведений много слов и оборотов для своего итальяно-английского словаря, вышедшего в 1598 году. О направлении идей Джованни Флорио можно судить на основании того, что он перевёл на английский язык в 1604 году «Опыты» Монтэня.

Идеи — не моё, а моё — восхищение культуролюбием и, конечно, брунолюбием этого человека. О словаре идёт речь и у Гилилова: граф Саутгемптон покровительствовал учёным и поэтам; итальянскому языку его учил Джон Флорио — «автор англо-итальянского словаря "Мир слов", посвящённого Саутгемптону и его молодому другу (моложе Саутгемптона на три года) графу Рэтленду». Я обязательно поговорю о несовпадении того, что написал о словаре И. Гилилов, с тем, что сообщает В.С. Рожицын. Но теперь хочу сделать обширное отступление, касающееся перевода «Опытов». У Брандеса в главе сорок второй («Гамлет», Джордано Бруно и Монтень) имеется такой пассаж:

Как известно, единственная книга, о которой мы знаем с достоверностью, что она была личной собственностью Шекспира, это «Опыты» Монтеня в переводе Флорио, издание infolio, Лондон, 1603 г.

Какую роль сочинение Монтеня играло в английском обществе того времени явствует из многочисленных свидетельств. Что эта книга произвела весьма сильное впечатление и на самого великого человека в этом обществе, это легко предположить, ибо в то время немного было таких книг, как книга Монтеня, и, пожалуй, не было ни одной, где так ярко сказывался бы не автор, а человек, человек непосредственный, многосторонний и столько же богатый дарованиями, как и противоречиями.

Здесь невозможно обойтись без анекдота о двух подругах. Первая: «Ума не приложу: что подарить зятю на день рождения?» Вторая: «Ну... подари ему книгу». Первая: «Да у него уже есть одна». Как следует понимать Георга Брандеса? Неужели он полагал, что Европа XVI века вынуждена была довольствоваться всего одним трудом, отразившим непосредственного, многостороннего, одарённого и противоречивого человека?.. Что же касается единственной книги, то другому филологу было известно другое (А.): «В Бодлеевской библиотеке в Оксфорде есть экземпляр "Метаморфоз" Овидия с пожелтевшими от времени инициалами владельца книги — W.S.». Не содержа уверений, что W.S. — непременно великий Стратфордец, этот текст из биографии (раздел озаглавлен «Библиотека Шекспира»), всё же позволяет надеяться: английский гений выгодно отличался от того зятя — владел как минимум двумя книгами. Брандес назвал попытки Чишвица и Кенига установить преобладающее влияние Джордано Бруно на Шекспира философскими мечтаниями. Похоже, он не прочёл своими глазами ни сверхъяркого «Пира на пепле», ни других лондонских диалогов. И непосредственности, и многосторонности, а также одарённости и противоречивости в них никак не меньше, чем в прочитанных мною опытах французского мыслителя. Да что там! Всего этого у Бруно гораздо больше, и сам он гораздо ярче. Он был поэт, гений, нахал, умнейший человек, на всё смотревший своими дерзкими глазами. Не исключено, что Георг Брандес не знал даже о знакомстве с ним Джона Флорио. Между тем последний снабдил свой перевод Монтеня (первое издание, то самое фолио 1603 года) не только посвящениями «шести знатным леди» (Г.), но и обращением к читателю, в котором он, кроме прочего, пишет о Джордано Бруно. Мне не узнать: собирался ли В.С. Рожицын прямо объявить о своей полемике с филологом-позитивистом из Дании? Но вряд ли я просто вчитываю такую полемику в книгу, оконченную не самим автором. Сделаю выписки из главы «Французский скептицизм XVI века», где сообщается о фактах, либо оставшихся неизвестными Брандесу, либо недооценённых им:

Составляя свои трактаты о магии, Джордано Бруно иногда пользуется почти дословно его [Агриппы Неттесгеймского] выражениями...

Прямым продолжателем Агриппы был Мишель Монтэнь (1533—1592). Не считая косвенных заимствований, Монтэнь полностью включил в свою книгу «Опыты» (1580), без указания автора, главу 52 «О душе» из труда Агриппы «О недостоверности и суетности знаний»...

Из священного писания Монтэнь чаще всего приводит те скептические и пессимистические тексты из книги «Притчи Соломоновы», которые использовал и Джордано Бруно...

В 1582 году Монтэнь находился в Париже при дворе Генриха III, пользовался его расположением и, возможно, встречался с Джордано Бруно.

Об отношении Ноланца к наследию Агриппы Неттесгеймского подробно пишет Йейтс (у меня — VI, 4). Брандес считает, что, помимо Главной трагедии, «влияние Монтеня несомненно сквозит ещё в одном месте у Шекспира», и приводит речи Гонзало («Буря», II, 1) о том, как прекрасно тот всё устроил бы, если бы стал королём острова. Не было бы там ни торговли, ни каких-либо учреждений, ни даже письменности; не было б ни богатства, ни бедности, ни слуг; не было бы договоров, наследования; не было бы виноградника и пашни; население не знало бы металлов, хлеба, вина или масла; все мужчины и женщины были бы праздны и невинны; не было бы власти... На этом месте Себастьян говорит — не ему, но и не в сторону: «Хотя он собирался быть королём острова». Антонио откликается тоже во всеуслышанье, а Гонзало, не обращая внимания, продолжает (Дн. здесь и ниже):

Всё нужное давала бы природа —
К чему трудиться? Не было бы здесь
Измен, убийств, ножей, мечей и копий
И вообще орудий никаких.
Сама природа щедро бы кормила
Бесхитростный, невинный мой народ.

Антонио и Себастьян опять встревают, и опять их реплики оставляются без внимания оратором, которому нужно завершить речь (Кз.): «И правил бы с таким я совершенством, / Что век златой затмил бы». Себастьян восклицает: «О, мудрый государь!» Антонио подхватывает: «Да здравствует король Гонзало Первый!» Но и после этого Гонзало обращается не к ним, а к королю Неаполитанскому, который тоскует, полагая, что его сын утонул. Король Алонзо произносит: «Прошу тебя, хватит; ты ничего не сказал мне». Советник отвечает (Кз.): «Охотно верю вашему величеству», — и добавляет, что старался ради того, чтобы эти джентльмены, наделённые столь чувствительными лёгкими, имели случай посмеяться ни над чем. Трудно не увидеть здесь отсылку к разговору Мериды и Цирцеи про хамелеонов с их огромнейшими лёгкими, бездушием, легкомыслием и хвастовством (у меня — II, 1). После этого Гонзало ещё некоторое время препирается с весельчаками и среди прочего заявляет: «Вы подняли бы луну из её сферы, кабы она провела там пять недель, не меняясь». Это намёк на высказывание Ноланца: «Ведь мудрый не меняется каждый месяц, тогда как глупый меняется, как луна». Смешной мечтатель даёт зубоскалам понять: да, я мудр, а вы — господа, не могущие жить без новостей, интриг, развлечений, — глупы, как эта глупая луна в этой глупой сфере. Один из насмешников отвечает: «Мы сделали бы это, а потом пошли с факелами охотиться на птиц». Вряд ли эта реплика нужна только для того, чтобы упомянуть аристократическое развлечение (в те времена «практиковалась ночная охота на птиц при факелах» — С.). Драматург подчёркивал образ: подняли бы луну из сферы, как птицу из гнезда. Да и слово «факел», как я подозреваю, было знаковым. В «Пире на пепле» поэт-философ, можно сказать, ославил Фулка Гревилла как не заботящегося о гостях, и одной из самых заметных претензий было то, что глубокой зимней ночью хозяин не дал Ноланцу провожатого с факелом. Меня не оставляет впечатление, что после этого Гревилл вынужден был опровергать мнение о себе как о легкомысленном эгоисте.

В «Буре» есть намёк и на продолжение бруновской сентенции про постоянство мудрого и переменчивость глупца (Энтузиаст один и тот же со своим единственным Фениксом). Хлыщ Себастьян объявляет, что готов поверить в существование одинокого дерева-трона в Аравии и единственного феникса на нём (III, 3). Упор на единственность, делаемый Бруно, заставил меня обратить особое внимание на стих из сидниевского 92 сонета. Подчёркивая уникальность своей вдохновительницы, леди Пенелопы Рич, поэт употребил слово «Феникс» следующим образом: «When I demand of Phoenix Stella's state» — дословно: когда я расспрашиваю о состоянии фениксовой Стеллы. Возможно, к появлению уникальной Дианы и единственного феникса на страницах диалогов «О героическом энтузиазме» привёл именно этот интересный эпитет. Возвращаюсь к речи Гонзало. Процитировав её начальные стихи — о том, как замечательно говорящий правил бы островом, не знающим правления, — Брандес приводит фрагмент из очерка Монтеня «О каннибалах». Приведу его и я. Речь о туземцах Нового Света:

Вот народ, мог бы сказать я Платону, у которого нет никакой торговли, никакой письменности, <...> никаких признаков власти или превосходства над остальными, никаких следов рабства, никакого богатства и никакой бедности, никаких наследств, никаких разделов имущества, никаких занятий, кроме праздности, <...> никаких одежд, никакого земледелия, никакого употребления металлов, вина или хлеба.

Я пропускала те пункты, которых нет в речи Гонзало. В примечаниях А.С. Бобовича и А.А. Смирнова сказано, что Шекспир почти дословно воспроизвёл это перечисление в «Буре». А в примечаниях к самой пьесе заявлено совсем уж категорично (С.): то, что говорит Гонзало, «является прямым отражением того места из "Опытов" Монтеня (кн. I, гл. 30), где даётся картина морально чистой жизни дикарей, близкой к состоянию первобытного коммунизма». В нынешних изданиях Монтеня на русском языке номер главы «О каннибалах» тридцать первый. Не думаю, что шекспировское отражение было таким уж прямым. И по духу, и по использованному приёму сцена из «Бури» очень похожа на отрывок из бруновских диалогов. Педант Полиинний говорит (ОПНЕ, IV) многословнейшую речь, сначала самому себе, затем обращаясь к насмешливому Гервазию, потом опять самому себе, перестав тратить внимание на реплики шутника. Его волнует вред, происходящий от женщины. Наверняка бард прерывает монолог Гонзало замечаниями весельчаков о женитьбе именно потому, что против неё выступает Полиинний. Я пропустила остроты Себастьяна и Антонио на эту тему. После заявления, что природа сама доставляла бы (Кз.) «обильное питанье / Невинному народу», первый зубоскал спрашивает: «Его подданные не будут жениться?» Второй откликается: «Нет, брат; все свободны: шлюхи и плуты»... Теперь надо рассказать о рассуждениях Досуга, занимающих примерно 5 страниц и содержащих два больших стихотворных фрагмента. Сначала прозаические отрывки (ИТЗ, III, 1):

Праздность чаще бывает и лучше, и уместней, чем в свою очередь Труд...

Кто это, о боги, охранял достохвальный Золотой век? Кто его установил, кто поддерживал, как не закон Досуга, закон природы? Кто уничтожил? Кто изгнал его почти безвозвратно из мира, кто как не честолюбивое Рвение, как не хлопотливый Труд?..

Все восхваляют прекрасный Золотой век, когда я, Досуг, давал душам покой, мир и свободу от этой вашей добродетельной богини Работы: приправа голода одна могла делать сладкой и приятной для тела пищу из желудей, яблок, каштанов, персиков и кореньев, что доставляла благожелательная природа. И такая пища питала лучше, больше нравилась, дольше поддерживала жизнь, чем все прочие когда-либо изобретённые искусственные кушанья... [Труд] изобрёл твоё и моё; <...> разделил и сделал собственностью одного иль другого не только землю (данную всем живущим на ней), но даже море и — того гляди — скоро даже воздух.

Кроме того, Труд, этот палач Золотого века, переплыл моря, смешал народы, «и разнёс пороки одного народа прочим». Велика вероятность, что, сочиняя монолог про Золотой век, автор «Изгнания» опирался на эссе «О каннибалах». Монтень, по его собственным словам, получил знания о Новом Свете не из книг, а от людей, которые там побывали. Сверх того он беседовал (увы, при помощи тупого толмача) с одним из трёх туземцев, вождём. Эти трое приехали в Руан, не подозревая, «как тяжело в будущем отзовётся на их покое и счастье знакомство с нашей испорченностью». Скорее всего, ирония Досуга, сквозящая в замечании о преимуществе желудей и кореньев перед изобретёнными кушаньями, порождена этим очерком. В нём говорится, в частности, о великом изобилии у жителей Нового Света «рыбы и мяса различных животных». Едят они «эту пищу без всяких приправ, лишь изжарив её». Отсюда — речь о голоде как единственной приправе. В шекспироведческой книге про эссе «О каннибалах» сказано (Км.):

Это место «Опытов» Джон Флорио перевёл на английский язык довольно точно. Шекспир сохраняет язык перевода Флорио, но, перечисляя то, чего не будет в идеальном государстве, добавляет к тексту Монтеня некоторые существенные моменты, связанные с английской жизнью, например «огораживания», типичные для Англии XVI в.

Чуть ниже словами «огораживания земель» переводится выражение «bound of land». Я чувствую: бард не от себя добавил это к перечислению Монтеня, а намекнул на разглагольствования Досуга о границах на суше и море. Реплика неаполитанского короля — «ты ничего мне не сказал» — призвана подчеркнуть: Гонзало разводит именно досужие речи... Считается, что Калибан — это изменённое «каннибал». Однако Шекспир изображает Калибана подлым чудовищем, ничуть не похожим на туземного вождя, посетившего Руан. В двадцатом веке такая пара, как Просперо и Калибан, была изображена Михаилом Булгаковым в «Собачьем сердце» (1925). В словах «профессор Преображенский» полно букв, из которых составляется имя Просперо. Ещё легче разглядеть имя героя «Бури» за словами «профессор Персиков»; это герой «Роковых яиц» (1924). Есть ли в шекспировском описании туземца полемика с Монтенем? Не могу понять... Напоминаю догадку, высказанную во второй главке. Досуг цитирует стихи Тассо о Золотом веке. Цитату завершает призыв — «Что любо, то и делай!» На него намекает Транио, заканчивающий своё обращение к «доброму хозяину» советом: «Короче, сэр, занимайтесь тем, что вас больше всего привлекает». «Буря» создана лет на девять позже выхода переведённых на английский язык «Опытов». «Укрощение строптивой» — лет на девять раньше. «Изгнание» напечатано лет за девять до начала работы над «Укрощением». Интерес барда к описаниям Золотого века был разбужен либо речами Досуга, либо прочитанным в рукописи переводом очерка «О каннибалах». Либо и тем и другим — сравнением бруковского текста с монтеневским. Для чтения обоих нужна была помощь Джона Флорио.

В монологе из пасторальной драмы Тассо Хор упоминает о весёлых наслаждениях любовью «щедрого людского стада». Не это ли рисует Антонио, отвечая на вопрос Себастьяна о женитьбах? Монтень рассказывает о туземных семьях, в которых мужчины могут иметь несколько жён и обязаны относиться к ним с любовью, заботой и благодарностью. Совсем не похоже на стадо. Ещё один стихотворный фрагмент, декламируемый Досугом, Бруно смонтировал из одной октавы и восьми разрозненных строчек Л. Тансилло, взяв всё это из его поэмы «Виноградарь». Гонзало хотел бы упразднить не только пашни, но и виноградники. Монтень пишет не прямо про отсутствие виноградников и пашен, а только про неупотребление вина и хлеба. Теперь — о последнем возгласе в XXXI главе «Опытов». Это, конечно, образец французской шутки: «Но помилуйте, они не носят штанов!» Не стану вычислять, какова здесь доля правды — всамделишного неприятия дикарской бесштанности. Тридцать шестая глава называется «Об обычае носить одежду». Не сомневаюсь, что в «Короле Лире» полно отсылок к обеим главам. Я приведу здесь лишь один, очень знаменитый, пример (II, 4; Кз.) и даже не стану сопоставлять его с текстами из «Опытов». Кому интересно, тот сам сопоставит. Лир говорит Регане:

Нельзя судить, что́ нужно. Жалкий нищий
Сверх нужного имеет что-нибудь.
Когда природу ограничить нужным,
Мы до скотов спустились бы. Вот ты —
Не для тепла одета так роскошно, —
Природа роскоши не требует, а только
Заботы о тепле.

Выходит, Калибан — это один из скотов (beast), неспособных понять, для чего нужны яркие одежды, развешанные перед пещерой Просперо. Сам волшебник называет их мишурой (trumpery) и употребляет как приманку для подлых эконома и шута. Калибан говорит, что это хлам (trash); Тринкуло — что барахло (frippery), однако он и Стефано пребывают в зависимости от барахла. Калибан и Просперо — дикарь и продвинутый маг — свободны. Один ещё не вышел из бесштанного века, другой уже вошёл в безмишурный. Смешно применять к веку простоты и звериной невинности эпитет «золотой» — так, я уверена, считал великий бард. В «Тимоне Афинском» Алкивиад предлагает встреченному тоже возле пещеры мизантропу немного своего золота, и Тимон отвечает по-калибановски (IV, 3): «Оставь его (у себя): я не могу его есть». Только что он, желая добыть съедобных кореньев, откопал золотой клад. Чуть выше он говорит о природных близнецах, различающихся судьбами: возвысившийся презирает неудачника. Это явная отсылка к очерку из «Опытов». То, о чём Шекспир толкует, используя метафору с единоутробными братьями-близнецами, Монтень разъясняет с помощью каннибальского термина «половинки»: нищий, по мнению дикарей, это «половинка» вельможи... Пора уже вернуться к основной теме — отношениям между Бруно и Флорио. Вот выписка, в которой идёт речь об одежде (Р.):

Из нескольких вскользь оброненных замечаний Джованни Флорио и, к сожалению, по самым незначительным поводам мы узнаём, что Джордано Бруно его старый друг. Он сообщает также, что Бруно «всегда был одет по-своему, всегда по одной и той же моде». Скромность Бруно в одежде объяснялась не только презрением к вычурным и пышным одеяниям жрецов науки, но прежде всего бедностью.

Если правильна моя версия, согласно которой в Просперо есть что-то от Джордано Бруно, тогда Шекспир не согласился бы с утверждением, что решающая роль принадлежала бедности. Думаю, великий англичанин считал так же, как великий итальянец: уделяя одежде и ювелирным украшениям большое внимание, учёный отбирает его у своего предмета. А кто не поглощён мыслями о своей дисциплине, тот не учёный. Просперо потерял герцогство именно из-за того, что с головой ушёл в свои книги. Но это к слову. В «Пире на пепле», написанном по следам ужина-диспута у Фулка Гревилла, есть такое сообщение Теофила (II): «Поздно вечером, подойдя к дому, Ноланец застал у дверей господина Флорио и маэстро Гвинна, очень усталых от поисков его». Перед этим заранее приглашённый Гревиллом Ноланец ждал до условленного дня и не получил подтверждения, что диспут состоится. Постановив, что говоривший с ним «джентльмен, занятый другими делами, забыл <...> или не мог позаботиться об этом», поэт-философ решил не думать о намечавшемся и «пошёл прогуляться и навестить некоторых друзей-итальянцев». Наверняка он ушёл из гордости — чтобы не было впечатления, будто он весь день не отходил от двери, ожидая, когда появится посланец от Гревилла. Покуда Бруно прогуливался, друзья, которых тоже позвали на диспут, искали его, чтобы отправиться туда вместе. В результате все трое прибыли с изрядным опозданием (да ещё после неприятных приключений). На ужине-диспуте 14 февраля 1584 года (Р.) «присутствовали, кроме Джордано Бруно и хозяина дома, итальянцы Джованни Флорио и Маттео Гвинн. Имена противников Теофила-Бруно — Нундиния и Торквато — вымышленные». В примечаниях к «Пиру на пепле» сказано, что Маттео (Мэтью, как зовут его другие авторы) Гвинн был врачом, философом, поэтом. Теофил передаёт его слова, сказанные у дверей подошедшему Ноланцу: «Пожалуйста, идёмте поскорее, немедленно, вас ожидает много кавалеров, джентльменов и докторов, и среди них — один из собирающихся спорить с вами, ваш тёзка». Должно быть, оппонента звали Джордан. Мне эта деталь представляется иллюстрацией к частым в шекспирологии разговорам о том, как охотно елизаветинцы играли с именами...

С человеком по имени Джованни, или Джон, Флорио поэт-философ мог познакомиться в Оксфорде. После изгнания из университета Бруно переехал в Лондон и поселился в доме французского посла. Произошло это летом 1583 года. Очень скоро, осенью, «Мовиссьер принял к себе на службу Флорио, который, выполняя обязанности его секретаря, стал в то же время и учителем дочери» (Шт.). По-видимому, Флорио стал приходящим секретарём и учителем. Где он жил в феврале 1584 года? Успел ли к своим тридцати годам сделаться зятем Сэмюела Дэниела, который в это время, скорее всего, ещё учился в Оксфорде? Впрочем, я, в отличие от нестратфордианцев, не склонна придавать слишком большое значение родственным связям. Когда людей интересует язык, когда они любят слова, когда поэзия — их страсть, они сближаются гораздо сильнее, чем в обыкновенном родстве (если ему не сопутствует общность интересов). Возможно, последовательность была такой: сначала с Бруно подружился Флорио, затем с Флорио подружился Дэниел, потом с Дэниелом — Шекспир. В 1592 году была опубликована поэма Дэниела «Жалоба Розамунды» — The Complaint of Rosamond. Не для того ли, чтоб напомнить о ней, Честер поставил над своей поэмишей заголовок Rosalins Complaint? Имя Розалин упоминается только со словом «жалоба» и только в заголовке и колонтитуле. В «Игре» сказано, что тёзкой честеровской Rosalin является шекспировская Rosalind из «Как вам это понравится». А ведь есть ещё Rosaline из «Бесплодных усилий любви». Не исключено, что реальная леди, на которую автор Love's Martyr указал с помощью своей жалующейся Rosalin (ни для чего, кроме этого указания, не нужной), по духу действительно ближе всего к Розалинде. Моделью для темноволосой возлюбленной Бирона послужила другая женщина. Очень вероятно, что Честер выбрал имя с «розой» в первой части, желая указать и на прообраз Розалинды, и на дэниеловскую героиню, жалующуюся, что юность и красота мимолётны. Не эта ли печаль Розамунды породила мотив сохранения и продолжения «прекраснейшей на земле Феникс»? Сама госпожа Природа желает сохранить и продолжить.

В XVI веке в Англии было издано немалое количество «жалоб». Великий бард не пренебрёг этой модой. Его «Жалоба влюблённой» была впервые издана вместе с сонетами в 1609 году. У меня сложилось впечатление, что кое-что в «Каменном госте» Пушкина восходит к этой поэме (а кое-что, как известно, к «Ромео и Джульетте»). Между прочим, в шекспировской «Жалобе» есть строка «His phoenix down began but to appear» — «Его фениксовый первый пух только начал появляться». Девушка повествует про щёки своего соблазнителя. К этому пуху и к именам с «розовой» составляющей я вернусь в девятой главе, а сейчас подосадую. В 2002 году в Москве вышел перевод «Шекспировской энциклопедии», составленной С. Уэллсом. В русском варианте всего две статьи на букву «Ж», и обе озаглавлены неверно. «Мученик любви» назван по-гилиловски: «Жертва любви». А поэма великого барда фигурирует как «Жалоба влюблённого»; такая же ошибка допущена в первом издании «Игры». Переводчица бездумно повлеклась за рэтлендианским автором. Как можно было не заглянуть хотя бы в восьмитомник?

Прежде чем перейти к следующему разделу, добавлю несколько слов о Дэниеле. В 1585 году он опубликовал свой перевод книги итальянского историка. В предисловии некто N.W. — друг переводчика (Й.) — написал (Р.): «Не забывайте о том, как правильно заметил по поводу наших школ Ноланец (человек с бесконечными титулами наряду с другими фантастическими украшениями), что науки достигают своего расцвета, пользуясь, как средством, переводами». Осенью 1585 Бруно вместе с Мовиссьером вернулся во Францию. В Британнике имеется такая фраза о Дэниеле: «После публикации одного перевода в 1585 благодаря своему первому покровителю <...> он получил пост при английском посланнике в Париже». Думаю, он виделся с Ноланцем не только в английской, но и во французской столице. В дальнейшем Дэниел путешествовал по Италии, а Бруно переехал в Германию.