4. Воздать червю или убить дракона?

Перед началом спектакля по пьесе «Убийство Гонзаго», иными словами перед «Мышеловкой», Гамлет обращается к своему другу с просьбой (III, 2; П.):

Я говорил тебе про смерть отца.
Там будет случай, схожий с этой смертью.
Когда начнётся этот эпизод,
Будь добр, смотри на дядю, не мигая.
Он либо выдаст чем-нибудь себя
При виде сцены, либо этот призрак
Был демон зла, а в мыслях у меня
Такой же чад, как в кузнице Вулкана.
Итак, будь добр, гляди во все глаза.

Конечно же, слова про кузницу Вулкана — это сигнальный звонок. Я и раньше посмеивалась над рассуждениями о том, почему Главный герой, призванный отомстить за убийство отца, медлит — якобы немотивированно. Мне хватало формулировки Л.С. Выготского — «так надо трагедии». Сопоставив Гамлетовы речи о Вулкане с Филотеевыми, я стала думать: так надо автору, желающему показать, что его герой не безволен, напротив — он кузнец своей мести. В оригинале сказано: «And my imaginations are as foul / As Vulcan's stithy». Слово «stithy» может означать как кузницу, так и наковальню. Возможно, самым точным является перевод К.Р.: «И мнительность моя черна, как наковальня / Вулкана». Так или иначе, бард явно отсылает грамотного зрителя-читателя к пассажу о молниях из второй лондонской книги Бруно. Если моё понимание правильно, тогда наиболее удачным переводом восклицания Гамлета (V, 2) «The point envenom'd too! / Then, venom, to thy work» следует считать пастернаковский: «Как, и рапира с ядом? Так ступай, / Отравленная сталь, по назначенью!» Вероятно, envenom'd point — это аналог «справедливых молний, которыми наказываются преступники». Незадолго до того, как заставить ядовитый клинок исполнять предназначение, принц высказывается о Розенкранце и Гильденстерне, которых он обрёк на смерть (Л. здесь и ниже): «Что ж, им была по сердцу эта должность; / Они мне совесть не гнетут; их гибель / Их собственным вторженьем рождена. / Ничтожному опасно попадаться / Меж выпадов и пламенных клинков / Могучих недругов». А в ответ на восклицание Горацио «Ну и король!» (Клавдий написал англичанам, чтобы они препроводили датского принца с корабля на плаху) Гамлет произносит:

Не долг ли мой — тому, кто погубил
Честь матери моей и жизнь отца,
Стал меж избраньем и моей надеждой,
С таким коварством удочку закинул
Мне самому, — не правое ли дело
Воздать ему вот этою рукой?
И не проклятье ль — этому червю
Давать кормиться нашею природой?

Глаголом «воздать» передано «to quit». В Словаре с пометкой уст. даётся ещё значение «отплатить». Яснее всего мотив наказания, исправления, воздаяния звучит в «Отелло» (V, 2). Мавр считает своей обязанностью уничтожить Дездемону; он входит в спальню со словами «It is the cause, it is the cause» и через строку ещё раз повторяет их. Пастернак переводит: «Таков мой долг. Таков мой долг». Радлова: «Причина есть, Причина есть». Но, как ни переводи, он говорит не про мщение оскорблённого мужа, а про дело, которое надлежит исполнить. Он убеждает себя: «Я не могу не плакать, / Но это слёзы без жалости. Это — горе божества; / Оно обрушивает удар и тогда, когда любит». Я читала, что есть фильм с таким же сюжетом и, вероятно, таким же, как у Шекспира, отношением к поступкам героя; называется «Игра в бога». В последнем диалоге с Дездемоной несчастный, взявшийся за дело бога, толкует об искупительной смерти и о том, что честный Яго позаботился об уничтожении Кассио (исполнил другую часть дела); и это ещё не всё. Сообщая Эмилии, что убил жену, Отелло восклицает (Рд.): «О, я бы ввергнут был в глубины ада, / Когда б не по причинам справедливым / До крайности дошёл». А на вопрос Лодовико (П.) «Как мне назвать тебя?» мавр отвечает: «Как вам угодно. / Убийцей честным... Я не в гневе мстил, / А жертву чести приносил, как думал».

Отелло простодушен, легковерен и, я бы сказала даже, легкомыслен. Гамлет проницателен, изобретателен и недоверчив. Генерал кругом не прав, у принца есть все основания карать. Но погибают оба. Так надо трагедии, это раз. И два: «нельзя побеждать, если не умеешь становиться зверем». Я уже давала понять (IV, 3), что по моему мнению эта сентенция Бруно крепко запомнилась великому барду. Старался ли он соотнести её с Филотеевым исправлением, выполняя которое мы «становимся подобными богам»? Или это знание целиком поместилось в области интуиции — знание, что, как бы ни стремился карающий уподобиться богу, он неизбежно упадает на уровень зверя. Герой Саксона Грамматика хладнокровно отыскивает и убивает того, кому соответствует Полоний, и обдуманно, изощрённо, коварно мстит своему дяде и множеству его приближённых. Шекспировский герой убивает Полония «в горячке», Лаэрта — в поединке (тоже разгорячившись), Клавдия — в ярости, сразу после сообщения об очередном преступлении «червя». Гамлет не может сознательно, обдуманно стать зверем, его месть — блюдо, которое не то что подаётся, а существует только в горячем виде. Сравнительно спокойно посланными на смерть могут считаться только Розенкранц и Гильденстерн. Я чуть не сочла их гибель излишеством. Нельзя ли было потребовать, чтобы этих бездарных слуг узурпатора всего лишь посадили в тюрьму? Трагедия точно обошлась бы без их казни. Но не фабула. Главный герой не знал, что он вернётся в Данию, что Розенкранц и Гильденстерн доплывут до острова без него. Если бы их заточили, они смогли бы рассказать про своё задание и про сумасшествие принца. Англичане написали бы Клавдию и т. д. Гамлет всё это предусмотрел. Адресатам подменённого письма не было разрешено тратить время не только на его обсуждение, но даже на исповедь несчастных интриганов. Но почему драматург старался подчеркнуть, что их смерть не отягощает совести Главного героя (They are not near my conscience)? Нужно привести большую выдержку (Ah.):

Существует рассказ, будто Бруно, уходя из Рима, встретил у ворот Вечного города своего товарища по ордену, который пытался его задержать и отправить в тюрьму, но Бруно не только вырвался из его рук, но и самого столкнул с берега в волны Тибра, где тот нашёл достойную смерть. Обнародованные в настоящее время акты архива инквизиции не подтверждают справедливости приведённого рассказа. Впрочем, если бы этот эпизод и имел место в действительности, он едва ли бросал бы тень на нравственную личность Бруно, так как в данном случае последний защищал не только свою жизнь, но и своё высокое назначение служить освобождению человеческой мысли. Как бы то ни было, этот поступок Бруно нельзя назвать убийством из мести, как это желали представить его обвинители. Будь это так, инквизиция не преминула бы воспользоваться подобным случаем и занести его на страницы своих обвинений.

Антоновский — дореволюционный автор. Однако речь о высоком назначении звучит по-коммунистически. В письме, полученном венецианской инквизицией от синьора Мочениго через 17 лет после расставания Бруно с Римом, говорится (Агни): «ему приписывали, что он бросил в Тибр своего обвинителя или того, кого считал своим обвинителем перед инквизицией». Если донос патриция — единственный документ, в котором упоминается эта история, тогда вообще непонятно: из чего можно сделать вывод, что брошенный утонул? Неужели Тибр — бурная река? И не было ни одного постороннего, который помог бы правильному доминиканцу выбраться из воды? Ну, разъярился, ну, искупал рьяного монаха! Тот сам нарвался. Жаль, не утопил гада-ученика. Имеет ли рассказ Гамлета, распорядившегося жизнью своих однокашников, отношение к стычке Ноланца с его товарищем? Не могу почувствовать. Отмечу однако, что принц описывает состояние, которое заставило его искать в каюте бывших друзей письмо дяди-отца, словами «a kind of fighting» — что-то вроде битвы (в сердце), а также: rashly, rashness, indiscretion — необдуманно, безрассудство, неблагоразумие. Раз за разом драматург повторяет: его герой очень далёк от холодного расчёта (и этим противоположен Клавдию). Всякая ли победа над зверем автоматически делает зверем победившего? Боюсь, определённо нельзя сказать даже про хитрого Амлета, который стал датским королём после того, как уничтожил своего дядю и толпу его приспешников. Ясно одно: Главный герой должен был умереть, потому что альтернативой гибели было озверение.

Попытаюсь подкрепить свою догадку, что бард читал (или что ему переводили) «Изгнание торжествующего зверя». Поверив изощрённой клевете, увидев, как Бьянка возвращает своему любовнику Кассио драгоценный платок Дездемоны, Отелло теряет сознание и падает. Когда он приходит в себя, Яго спрашивает, не ушиб ли генерал голову. Тот восклицает (IV, 1): «Ты насмехаешься?» Мерзавец клянётся небесами, что это не насмешка, и добавляет: «Would you would bear your fortune like a man!» — «...хотел бы, / Чтоб вы, как муж, судьбу свою несли» (Рд.). Понятно, что «муж» — это мужественный человек, мужчина. Отелло отвечает: «A homed man's a monster and a beast». Думаю, здесь «man» имеет тот же смысл, мавр говорит, что рогатый муж (но не супруг) есть чудовище и зверь. Для меня очевидно восхождение этой фразы к бруковскому пассажу о рогах, который в свою очередь, наверное, восходит к репликам из «Комедии о придворных нравах» (1534) Пьетро Аретино. (Ну и конечно, оба итальянца следуют в этом, как и во многих других случаях, за Овидием.) Изида произносит речь (III, 2), поводом к которой послужил вопрос о Козероге: прогонять его с неба или нет? Именно он преподал богам «науку войны», согласно которой, не обратившись в зверя, не победишь. И именно это Юпитер счёл заслугой, за которую следовало оставить Козерога на небесах. Вот некоторые места из рассуждений Изиды. Князья или те, кто выдают себя

за самых великих князей, дабы обнаружить внешними знаками свою власть и божественное превосходство над прочими, возлагают себе на голову корону, но ведь корона не что иное, как изображение множества рогов... И чем выше и больше эти рога, тем величественнее впечатление... Так что какого-нибудь герцога берёт зависть, если у графа или маркиза корона такой же величины, как и у него. Королю приличествует корона побольше, ещё больше — императору, тройная корона — папе, как высшему патриарху... Понтифексы ещё всегда носят двурогую митру; венецианский дож появляется в короне с рогом посредине; султан выставляет из-под чалмы высокий и прямой рог круглой или пирамидальной формы. Всё это делается во свидетельство своего величия — стремление приспособить на свою голову <...> искусственными способами ту прекрасную часть тела, которой природа даром снабдила зверей: хочу сказать, всё это делается, чтобы обнаружить своё сходство со зверем.

Как тут не подумать про деревянных геральдических зверей с позолоченными рогами! Напоминаю: они, в количестве 34 штук, украшали личный сад королевы Елизаветы в Уайтхолле. Может, монархиня и была милостива к Ноланцу, но только до публикации «Изгнания»... Надо полагать, в спектаклях «Глобуса» дож появлялся с этим самым рогом. Дальше идут речи Изиды о значении рогов в иудаизме. Дескать, Моисей, спустившись с горы Синай, явился «уже не в прежнем своём виде, но прославленный парою громадных рогов, которые ветвились у него на челе», и т. п. И формулируется вывод: «в рогах заключается блеск, превосходство и власть, ибо они принадлежат героям, зверям и богам». Один из череды английских монархов, созданных талантом и фантазией великого барда, собравшись оказать сопротивление шотландскому королю, говорит, что примнёт его улиточьи рога («Эдуард III, I, 1). Имеет смысл предъявить здесь и фрагмент из четвёртого акта «Как вам это понравится» (2):

Жак.

Кто из вас убил оленя?

Первый вельможа.

Я, сударь.

Жак.

Представим его герцогу как римского победителя; хорошо было бы украсить его голову оленьими рогами в виде триумфального венка. — Охотники, нет ли у вас какой-нибудь песни на этот случай?

Охотник.

Есть, сударь.

Жак.

Так спойте её...

Музыка

Охотник.

(поёт)

Носи, охотник, в награжденье
Ты шкуру и рога оленьи;
Мы ж песнь споем!

Остальные подхватывают припев.

Носить рога не стыд тебе;
Они давно в твоём гербе.
  Носил их прадед с дедом,
  Отец за ними следом...
Могучий рог, здоровый рог
Смешон и жалок быть не мог!

Ни о каком вельможе речи нет, Жаку отвечает рядовой лорд. Выпишу для наглядности предпоследнюю строку оригинала: «The horn, the horn, the lusty horn» — сей рог, сей рог, сей крепкий рог... Не могу не призвать к сравнению. Как лихо работают над темой рогов Бруно и Шекспир и сколь жалостным выглядит рядом с их речами пассаж о рогах Пана в исполнении Фрэнсиса Бэкона (у меня — IV, 4). Охотники поют, что рог был геральдическим украшением предков того, к кому обращена песня; на геральдическую тему высказывается и египетская богиня. Вот часть её апологии зверям: все

знаменитые и прекрасные роды всякий раз, как хотели отличить себя знаками и гербами, обозначали себя символически <...> орлами, соколами, коршунами, кукушками, совами, нетопырями, филинами, медведями, волками, змеями, лошадьми, быками, козлами, а иной раз, считая для себя малодостойным целого зверя, представляли кусочки его — ногу или голову, пару рогов или одну жилу.

Эх! Повезло же тем, у кого в гербе всего лишь лапа орла! Мою страну её законодатели удостоили не просто целой царь-птицы, а царь-птицы о двух головах. Экая химера, не к ночи будь помянута... Помог ли текст Ноланца Стратфордцу выбрать герб с изображением сокола, который держится лапой за копьё? Не чувствую и высказаться не могу. Однако тему птиц продолжу.