4. Поэт и его доходы

В конце сороковых годов XX века М. Морозов писал, что среди антишекспиристов нет ни одного текстолога, «то есть учёного, специально изучавшего шекспировские тексты». Не похож на текстолога и опубликовавший свою работу через полвека после этого нестратфордианец И.М. Гилилов. В 1610 году, сообщает он, Джон Дэвис из Хирфорда «включил в свою книгу "Бичевание глупости" интересную эпиграмму "Нашему английскому Теренцию мистеру Уиллу Шекспиру". Мало кто из шекспироведов не ломал голову над этой эпиграммой». (Некоторая средневековость в именовании её автора объясняется наличием в тогдашней культуре ещё одного Джона Дэвиса.) В «Игре» цитируется по-русски начальный катрен и следуют три абзаца комментариев, в которых 6 строчек посвящены самому посланию и 28 — заголовку. Сопоставления текстов великого английского драматурга с текстами великого римского комедиографа (пусть в переводах) нет и в помине. Рэтлендианца волнует другое. Литературные соперники Теренция распространяли «слухи, что он является лишь подставным лицом, а подлинные авторы комедий — влиятельные патриции Сципион и Делий, его покровители. Теренций этих слухов не опровергал, и они дошли до потомков». Я написала бы «и несмотря на это они дошли до потомков», а также не отказалась бы узнать, как отнеслись к слухам Сципион и Лелий... Даже если допустить невероятное — что поэт и каллиграф из Хирфорда мало интересовался текстами, всё ж остаётся такое вполне психологичное предположение. Он выбрал «для уподобления Шекспиру именно Теренция (а не Плавта, как Мерез)» как раз потому, что Плавт двенадцатью годами раньше фигурировал в «скучноватых» (эпитет Гилилова) сентенциях Мереза. Не повторять же скучноватого! А тот факт, «что Дэвис не уподобляет Шекспира Сенеке» (хотя уже были поставлены и напечатаны «Гамлет» и «Король Лир»), говорит о его настроении и, конечно, вкусе. В те времена эпиграммой называли не сверхкраткое сатирическое стихотворение, а лирическое обращение, иногда весьма пространное, как, например, послания Бена Джонсона. Дэвис писал восьмистрочное (катрен и два куплета) шутливое послание, понимая, что в нём нет места речам о трагедиях. Мне трудно поверить, что люди, чьей страстью стала шекспирология, нашли в этой эпиграмме повод поломать голову. Нельзя не увидеть, что автор вдохновлён шекспировскими текстами о Фальстафе и принце Гарри. Разговор об этом будет продолжен после обширного отступления.

Если б Дэвис уподобил Шекспира Сенеке, это оказалось бы кстати для поверхностных бэконианцев, которые могли бы рассудить, допустим, так: Сенека был наставником Нерона, а Фрэнсис Бэкон наставлял графа Эссекса, следовательно, поэт из Хирфорда намекает на известную ему параллель. Не знаю, высказывалось ли уже такое соображение в пользу бэконовского авторства (с Сенекой сопоставляет барда Ф. Мерез), однако не могу удержаться от замечания, которое сделала бы в ответ на подобный «аргумент». Существеннейшая разница между судьбами философов — римского и английского — не позволяет говорить о параллели. Сенека был вынужден по приказу своего воспитанника вскрыть себе вены и умереть не без мучений. Бэкон добивался и добился смертного приговора своему бывшему подопечному и благодетелю, казнь которого тоже оказалась тяжёлой и кровавой. Как рассказывается в «Игре», голову Эссекса удалось отрубить только с третьего удара. Когда палач возвращался из Тауэра, его (Д.) «едва не растерзала толпа»... О Сенеке я хочу сообщить ещё кое-что, более интересное. Прославленный римлянин занимался не только воспитанием Нерона и сочинительством в духе стоицизма. Для начала выпишу одно предложение из книги В. Дюранта: «На долгие годы Сенека стал ведущим писателем, государственным деятелем и виноделом Италии». Это не главная цитата. К главной ещё следует подвести, начав издалека — от пассажа И. Гилилова об эпиграмме, сравнивающей Уилла Шекспира с Теренцием. «Дэвис отлично понимал, какие ассоциации это имя вызывает, — и рассчитывал на них. Намёк тонкий, но для посвящённых вполне достаточный, — именно так понимает его большинство сегодняшних нестратфордианцев». Не сомневаюсь, что автору «Игры» были известны высказывания Дэвиса об актёрах. Аникст приводит их в следующем контексте:

Об одарённости Бербеджа свидетельствует то, что он был не только замечательным актёром, но и неплохим художником. Джон Дэвис из Хирфорда в поэме «Микрокосм» (1603) писал, что он любит и уважает актёров «одних за то, что они умеют хорошо рисовать, других за их поэзию». На полях поэмы сделана пометка против этого места. Здесь поставлены инициалы: W. S. и R. B., что явно означает Уильяма Шекспира — актёра, писавшего хорошие стихи, и Ричарда Бербеджа — актёра, умевшего хорошо рисовать. В другой поэме «Гражданские войны между смертью и судьбой» (1605) он опять пишет об актёрах, которых он называет зеркалом, ибо, смотря, как они играют свои роли, люди могут увидеть, как в зеркале, свои пороки. Но есть другие актёры, глядя на которых можно видеть не пороки, а человеческие достоинства. Против этого места поэмы на полях опять поставлены те же инициалы: W. S. и R. B.

Ни в первом, ни в третьем издании «Игры» нет упоминаний об этом фрагменте, и я понимаю Рэтлендианского автора: поведать о нём значило обречь себя на поиски другого актёра-поэта с инициалами W. S. Ведь Шакспер-то был неграмотным! Или пришлось бы признать, что Дэвис уважал за поэзию того самого актёра, которого не доживший до шекспировских поэм Р. Грин обзывал выскочкой и фактотумом. Третий вариант — счесть хирфордца не посвящённым в «величайшую мистификацию» — не подходит. На 442 странице «Игры» есть сноска, сообщающая, что в книге Microcosmos присутствует сонет, в котором сочинитель обращается к Роджеру и Елизавете Мэннерсам с мольбой, чтобы они считали его «своим» (кавычки Гилилова). Рассмотрев всё сказанное Рэтлендианцем об эпиграмме, то есть послании, к доброму Уиллу, я пришла к выводу, что сонетную мольбу предлагается понимать следующим образом. Будучи одним из посвященцев по меньшей мере с 1603 года, в 1610 Дэвис умудрился обратиться (на «ты» — thou) и к фиктивному автору — Шаксперу, которого иезуитски сравнил с Теренцием, и к Великому Барду — платонической чете, у которой, согласно шестому стиху послания был один на двоих «царственный Ум». В «Игре» сообщается ещё вот что. В многозначительном сонете из «Микрокосма» граф Рэтленд и его супруга «названы "истинно-истинно благородными" (Right right Honorable), преклонение поэта перед ними бесконечно». Это — сверх мольбы о принятии в число «своих». Позже я буду толковать о сгущении и разбавлении смысловых оттенков, в частности в переводах, пересказах, интерпретациях И.М. Гилилова. Здесь замечу: нагнетая, важно не перестараться. Уверения в бесконечном преклонении могут происходить от кратковременной экзальтации или — что в высшей степени вероятно — просто отвечать требованиям жанра. В наше время подобный приём используется не в панегириках и посвящениях, а в рекламе. На экране появляется нечеловечески накрашенная дива и задаёт вопрос: «Что если бы ваши ресницы касались звёзд?»

Вряд ли хоть один трезвомыслящий человек счёл искренними слова Шекспира, написавшего в посвящении «Лукреции», что любовь, которую он питает к Саутгемптону, бесконечна (is without end). Это преувеличение, продиктованное жанром, не вредит моему представлению о честности великого барда как его главной черте. Что же касается «мольбы» и панегирического «Right right», то не верится мне, что они объясняются полнотой чувства, пробуждённого в Дэвисе графом Рэтлендом. Наоборот, впору заподозрить, что автор уговаривает сам себя и за словами прячется недостаток чувства. (Напомню: я догадалась, что шекспировский Бекингем симулировал, после того, как он сообщил о своей болезни во второй раз.) Иное дело — добродушное послание «Нашему английскому Теренцию». Автор «Игры» характеризует его (с. 333) как двусмысленное и удивительное, ведь поэт утверждает: Шекспир «не только играл иногда для забавы королевские роли, но и бывал компаньоном короля». Невзыскательный читатель подумает о конкретном короле — Якове I. Между тем в оригинале фигурируют два неопределённых артикля: a companion for a King — некий партнёр некоего Короля... Если здесь и есть намёк, то не на тогдашнего английского монарха. Яков несомненно интересовался пьесами Шекспира и почти наверняка — его персоной, однако, если бы Дэвис хотел указать на этот интерес, он сумел бы втиснуть в свою эпиграмму слова «Его Величество», а не «какой-нибудь Король». Более загадочным представляется мне следующее. Цитируя на 144 странице художественный перевод, автор «Игры» предлагает рассмотреть стих «Ты с королём как с равным говорил» и комментирует его вопросительным восклицанием: «Как мог Шекспир говорить с королём "как с равным"?!» Но ведь, судя по замечанию со страницы 333, Гилилов был знаком с оригиналом, ему было известно, что в этой строке не упоминаются ни равенство, ни состоявшийся разговор. Если не ошибаюсь, речь о том, что, не будь Уилл актёром, он мог бы стать собеседником (одно из значений «companion») для любого — так тоже можно понять артикль — Короля («a King» — так это было набрано).

Теперь о втором стихе. Hadst thou not played some Kingly parts in sport. Если бы ты не играл ради забавы иной раз королевские роли. Проще всего принять это за убеждённость: «низкое» актёрство не есть дело жизни английского гения, сопоставимого с самим Теренцием. В «Игре» сообщается: некоторые биографы «осторожно предполагают, что Дэвис, возможно, имеет в виду выступление Шекспира в роли короля в какой-то пьесе». Интересно, почему они осторожничают? Может, из-за слов «in sport»? Всё-таки Шекспир был профессионалом, деньги получал за выступления. Думаю, что не только в его время, но и много позже выражение «in sport» подчёркивало непрофессиональный характер: не корысти, а потехи ради. Именно в таком значении употребляет его грабитель Гедсхил, рассказывая гостиничному слуге («Генрих IV», первая часть, II, 1; Бр.): «Среди нас есть такие троянцы, какие тебе и во сне не снились: ради забавы они готовы оказать честь нашему ремеслу...» Решусь неосторожно заявить, что второй стих эпиграммы может быть не только указанием на сыгранных Шекспиром эпизодических королей (скорее всего, в чужих драмах), но и намёком на какое-нибудь развлечение в таверне The Mermaid (традиционный перевод — «Русалка»), вроде представления, изображаемого в процитированной пьесе — возможно, самой популярной среди хроник великого барда. Дело происходит в трактире. Фальстаф, уличаемый в трусости и лживости, чтобы замять разговор, предлагает (II, 4): «Не сыграть ли нам какой-нибудь экспромт?» И сперва он, сидя на складном стуле, играет короля, а принц Уэльский — самого себя, потом принц садится на импровизированный трон и играет своего отца, а Фальстаф отвечает за принца. Если Дэвис имел в виду какой-нибудь весёлый экспромт с участием «доброго Уилла», тогда странно ожидать от него упоминания о Сенеке. Однако пора уже привести обещанное главное сообщение об этом трагике. Он, пишет Дюрант,

приумножил отцовское состояние при помощи инвестиций, осуществляя которые он, очевидно, вовсю пользовался своим официальным положением и осведомлённостью. Если верить Диону, он ссужал деньги провинциалам под такие высокие проценты, что в Британии вспыхнули паника и волнения, когда он неожиданно потребовал вернуть ему местные долги, которые достигали сорока миллионов сестерциев.

Автор переводит римские сестерции в современные ему доллары, причём согласно пересчёту, сделанному на странице 294, один американский доллар середины XX века стоил примерно 6,5 римских сестерциев середины I века, а на 327, где и говорится о богатстве Луция Аннея Сенеки, цена того же доллара возрастает до 10 римских денежных единиц. «Его состояние, сообщают нам, достигло трёхсот миллионов сестерциев (30 000 000 долларов)». В любом случае доходы Эссекса от его монополии на налог с продажи сладких вин и доходы Шекспира от всех его спекуляций не то что вместе взятые, а даже перемноженные, остались бы совершенно несопоставимыми с богатством знаменитого римского философа и трагика. Вряд ли автор обращения к английскому Теренцию предвидел, что романтичные потомки вздумают приписывать произведения «доброго Уилла» то барону Веруламскому (он же виконт Сент-Альбанский, он же Ф. Бэкон), то графам: Оксфордскому, Рэтлендскому или Дербийскому, — приписывать главным образом на том основании, что человек из Стратфорда оперировал с недвижимостью, был пайщиком «Глобуса» и даже «замарал» себя откупом городских доходов, то есть был занят делами, несовместными с величественным служением вечности. Пожалуй, если бы Джон Дэвис Хирфордский догадался, что через два-три века появятся беспокойные люди, неспособные представить, как мог творец «Гамлета» и «Лира» через суд требовать уплаты долга, он захотел бы вклинить Сенеку в своё послание. Или написал бы ещё одно — специально ради упоминания о римском трагике-стоике, экономическое поведение которого может рассматриваться как прецедент. Не исключено, что так и рассматривал его гениальный Стратфордец.

Может быть, после сообщений о создателе «Медеи», «Федры» и «Нравственных писем к Луцилию» пресловутая пропасть между «Гамлетом» и не доказанным, но очень настойчиво предполагаемым ростовщичеством Шекспира покажется всего лишь овражком, канавой, дорожной колеёй? Справедливости ради нужно сделать ещё одну выписку из работы Дюранта: «После большого пожара шестьдесят четвёртого года, когда Нерон просил всех жителей Империи вносить средства на восстановление Рима, Сенека отдал бо́льшую часть своего состояния». Шекспир не мог бы тягаться с римским трагиком и в этом. В 1611 году он внёс свою ничем не выдающуюся лепту в пожертвования на ремонт и улучшение дорог. (В биографической канве, сотканной И. Гилиловым, этот факт не упомянут.) Единственный взнос, размер которого известен, был сделан стратфордским главным олдерменом и составил 2 шиллинга 6 пенсов. В списке значится ещё 70 человек (Шн.). Возвращаюсь к книге В. Дюранта. Я, конечно, попыталась узнать из неё об отношении Гая Лелия Мудрого и «П. Корнелия Сципиона Эмилиана Африканского Младшего, разрушителя Карфагена», ниже именуемого просто Эмилианом, к слухам об их авторстве. Вот выдержка:

Нас трогают римские манеры того времени, когда мы узнаём о том, как «бедно и плохо одетый» Теренций пришёл домой к Цецилию Стацию, чьи комедии, ныне утраченные, доминировали тогда на римской сцене, и прочитал ему первую сцену «Девушки с Андроса». Цецилию стихи так понравились, что он пригласил поэта отобедать вместе с ним и с восхищением дослушал комедию до конца. Вскоре о Теренции узнали Эмилиан и Лелий, которые стремились придать его стилю те черты отшлифованной латыни, которые были так дороги их сердцу. Из-за этого возникли слухи, будто пьесы Теренция пишет за него Лелий, — слухи, которые сам автор тактично и благоразумно ни опровергал, ни подтверждал.

Очевидно Лелий тратил очень много времени и внимания на язык, к которому относился со страстью. Он просто не успевал разбираться со слухами, ему это было скучно. Что же касается римских манер того времени, то они, по-моему, обыкновенные, человеческие. Я порадовалась, но не растрогалась. И ещё у меня случился лёгкий приступ недоумения — не первый, конечно, — когда я подумала о людях, готовых, подобно Рэтлендианскому автору, поверить в «отсутствие каких-либо следов, каких-либо нитей, связывающих Стратфордца с литературной действительностью того времени» из-за отсутствия похожих повествований про великого барда: как он, плохо одетый, пришёл (пешком, из Стратфорда), ну, скажем, к Томасу Лоджу и прочёл ему первый акт «Комедии ошибок» и как плодовитый писатель (может, стоило назначить на эту роль Джона Лили?) восхитился и оставил поэта обедать, и как вскоре о новом авторе узнали «в кругу Пембруков или Эссекса»... Впрочем, тот факт, что потомки располагают рассказами Светония о первых шагах римского комедиографа, не помешал увековечению сплетни про авторство Лелия. Перечитав «Девушку с Андроса», сюжет которой восходит к двум пьесам Менандра, и ещё пару комедий Теренция, я увидела: автор очень талантлив, честен и великодушен. Однако интереснее не то, что удалось понять мне, а то, что думали о латинском комедиографе современники Шекспира. Возьму пример из немецкой Народной книги о докторе Фаусте (курсив мой):

...среди философов зашёл разговор о пользе латинских комедий писателя Теренция, уроженца Карфагена в Африке. Теренций, говорили они, должен стать достоянием школы и читаться юношеству не только ради латинского языка и прекрасных поучений и сентенций, но также потому, что он верно и метко обрисовал все на свете сословия и их хороших и дурных представителей, со всеми их свойствами, да так, словно он проник в человеческое сердце и разведал, подобно богу, душу и помыслы каждого. Это признает всякий, кто правильно читает и понимает этого поэта.

Напоминаю о моём неоригинальном заявлении, что Шекспир верно и метко изображал любые сословия. Современники несомненно оценили эту его способность. Народная книга впервые опубликована в 1587 году. Английский вариант вышел в 1592. Не важно, читал ли это Дэвис; здесь высказано общеевропейское мнение об африканском рабе, отпущенном сенатором Теренцием Луканом и писавшем на образцовой латыни, которая впоследствии восхищала самого Цицерона. Думаю, поэт из Хирфорда правильно понимал поэта из Карфагена и сравнил с ним Стратфордца потому, что это чрезвычайно лестное сравнение. Зрители, замечает В. Дюрант, «предпочитали остроумию площадной юмор, тонкости — буффонаду, поэзии — общедоступность, Теренцию — Плавта». Уж не дал ли маху высокообразованный ценитель Мерез, сравнивший медоточивого Шекспира с Титом Макцием Плавтом? Не дал. В произведениях великого барда имеется вдоволь всего: остроумия, буффонады, тонкости с поэзией и общедоступного площадного юмора. И прав был аноним, автор предисловия к «Троилу и Крессиде», когда сравнивал эту язвительную комедию с лучшими пьесами Теренция и Плавта. А Бен Джонсон в своём вдохновенном стихотворении «Памяти любимого мною мистера Шекспира» объявляет, что великий бард попросту вытеснил с мировой сцены колкого (или едкого — tart) Аристофана, а также искусного (neat) Теренция и остроумного (witty) Плавта... Теперь последнее. В числе мероприятий, проведённых по случаю двухсотлетия русского литературного гиганта, были выставка «Пушкин и деньги» и публикация одноимённой книги с отрывками из писем, в которых великий поэт касается денежных вопросов. В предисловии говорится, что тексты о деньгах составляют треть эпистолярного наследия Пушкина. Я могла бы подобрать сообщения такого же характера о великом Гёте или же о великом Леонардо. Но Пушкин ближе. Он почти такой же близкий, как Шекспир. Не могу взять в толк: почему И.М. Гилилову сделались близкими графы — Рэтленд, Эссекс, Саутгемптон? Вот цитата из главки «Фаворит на эшафоте. Крушение»:

Сильный удар не только по самолюбию, но и по финансовому положению Эссекса нанёс отказ Елизаветы продлить истекший срок пожалованного ему десять лет назад права на откуп ввозимых в страну сладких вин — это был основной источник его доходов, без которого ему грозило почти разорение.

Рыцарственный Эссекс «метался, не знал, на что решиться, позволял себе непочтительные замечания не только о политике королевы, но и о её внешности». Ничего себе рыцарь! А вот сентенция из другого места «Игры»:

Тем, кто считает, что великий поэт и драматург Уильям Шекспир и стратфордский откупщик церковной десятины Шакспер — одно лицо, приходится предполагать в авторе «Гамлета» и «Лира» такую чудовищную раздвоенность, подобную которой воистину не знает история мировой культуры.

Как же не знает?! А Луций Анней Сенека? И почему Роберт Девере, граф Эссекс, который, как говорится, за красивые глаза получил право на сбор очень больших денег с английских налогоплательщиков, торговавших алкогольными напитками, мог быть кумиром Роджера Мэннерса — мужской половины Великого Барда, а Уильям Шакспер, уплативший из своего кармана за «право взимать половину церковной десятины с арендаторов бывших монастырских земель» (ШЭ), не мог написать шекспировские трагедии?