7. Копья: одно, два, много...

Вот что написано в «Игре»:

Гербовый щит Оксфорда венчало изображение льва, потрясающего сломанным копьём. В 1578 году Гэбриэл Харви в своём выступлении в Кембриджском университете превозносит литературные успехи графа, но просит его отложить на время перо и обратить свои таланты и мужество на защиту Англии от её врагов. При этом Харви употребляет латинское выражение: «Vultus tela vibrat» — «Облик потрясающего копьём», что по-английски звучит как «Shake-speare» — Шекспир.

Увы, я крайне мало знаю из латыни. Но и при минимальной осведомлённости можно определить число и падеж существительного и найти его перевод. Слово «telum» означает метательное (стрела, дротик, копьё) либо колющее (меч) оружие и употреблено в винительном падеже множественного числа. Глагол «vibro» переводится не только как «махать, размахивать, качать, трясти», что соответствует английскому «to shake», но и как «бросать, метать, кидать». Кембриджский оратор стремился вызвать в воображении слушателей вовсе не облик потрясающего копьём. Речь о лике, мечущем стрелы, надо полагать, воинственных взоров. Как не вспомнить диагноз, поставленный Энобарбом яростному Антонию, способному переглядеть молнию (III, 13; П.): «Он поглупел, и это возвращает / Ему отвагу». Если бы Оксфорд был великим бардом, он счёл бы, что его призывают к поглупению. Вряд ли Харви хотел нарисовать перед слушателями такую картину: писатель отложил перо и стал махать сразу несколькими копьями. Но, даже если б он действительно сказал про сотрясаемые копья, по-английски это было бы Shake-spears. А по-русски тогда как? Шекспиры, что ли? До чего же легко нестратфордианцы мирятся с приблизительностью. (Уже после того, как я повозилась с учебником латинского языка, выяснилось, что в критическом отклике А.Х. Горфункеля имеется пассаж о выражении Г. Харви, которое Гилилов «переводит в полном соответствии с именем драматурга», тогда как следует переводить: «Лицо мечет копья», понимая это примерно так же, как известное выражение: «Глаза мечут стрелы». Отклик напечатан в 30 номере НЛО.)

В сущности, Shake-speare — это не Потрясающий копьём, а Тряси-копьё или водно слово: Трясикопьё. В славянских языках по такому принципу сложилась, например, фамилия Подопригора. Переводчики джойсовского «Улисса» дают сноску к рассуждениям Стивена: «Shakespear(e) — потрясай копьём; shakescene — потрясай сцену». В «Комедии о придворных нравах» П. Аретино есть размышление циника-слуги, который ненавидит и пытается обмануть своего хозяина. Последний пришел в дом сводни, выдавшей себя за кормилицу замужней дамы. Вот слова слуги (V, 4; пер. А. Габричевского): «Мне жалко только одного — что сейчас в доме у Альвиджи нет ни "Разрезай горло", ни "Погуби душу", ни "Четвертуй скалы", ни кого-либо ещё из тех разбойников, которые могли бы его зарезать, погубить и четвертовать». И вот я спрашиваю: не мог ли джентльмен из Стратфорда — сочинитель драм и поэт, а также театральный пайщик и откупщик городских доходов, — не могли он сознательно сопротивляться превращению издателями и литераторами имени Шакспер (или Шекспер) в подобие разбойничьей клички из комедии? Скорее всего, учредители вполне ортодоксального британского научного объединения New Shakspere Society были правы, когда разъясняли (Г.): «Великий Бард, подписываясь Shakspere, знал, как следует писать своё имя». А вот автор «Игры», повторяющий, что вариант Shake-speare — облагороженный, скорее всего, не прав. Если посмотреть на принятый ныне вариант великого имени трезвым взором, легко заметить, что он грубоват. Роберт Грин, говоря, что тигр в обличье актёра «возомнил себя единственным Тряси-сцену в стране», может быть, даже намекал на разбойничьи клички из итальянской пьесы. Мне трудно усомниться в том, что именно автор памфлета «На грош ума» положил начало приведению имени английского гения в современный вид. А тем, кого он надоумил с помощью своего «the only Shakes-scene», либо не было известно об аретиновских разбойниках, либо не было до них дела. Версия «ретивых антистратфордианцев» (Мц. здесь и ниже), будто написания с буквой «е» посередине (например, Shakespear) произносились примерно как Ше́йкспир, а без этой буквы (Shakspere или «экстравагантные», вроде Shaxper) имели ударяемый звук «а» в первом слоге и близкий к «е» — во втором, такая версия убедительно опровергается шекспирологами. Существуют доказательства: «во времена Шекспира написания "Shake-" и "Shak-" считались взаимозаменяемыми» — иными словами, произносились одинаково. В «Игре» имеется сноска, в которой объявлена непринципиальной разница между произношениями «Шекспер» и «Шакспер». Мне же представляется важным тот факт, что причудливое четырежды написанное рукой современника (но не встречающееся в печатных материалах) Shaxberd имело в первом слоге звук «е». Каждый писал, как слышал, но каждый слышал нечто, похожее на теперешнее Shakespeare (только без «й»); и это сделало возможным превращение просто имени Shakspere в литературное имя, переводимое как Трясикопьё. Барду такой, по-видимому, нежеланный псевдоним мог казаться пышноватым, смешноватым и пошловатым.

Вернусь к Пьетро Аретино (1492—1556). О его популярности в Англии можно судить хотя бы по тому, что его неоднократно упоминает в своих пьесах Б. Джонсон: к примеру, в комедии «Вольпоне, или Лис» — трижды. Вот разглагольствования о литературе леди Политик, жены того рыцаря, который уплатил Мочениго за штопку (III, 2):

      Англичане —
Писатели, что знали итальянский,
У этого поэта воровали,
Пожалуй, столько же, как у Монтеня.
Слог современный, лёгкий у него,
Пригодный нам, ласкает слух придворных.
В Петрарке страсть кипит, но в дни сонетов
Он тоже много пользы приносил.
А Данте труден и не всем понятен.
Зато как остроумен Аретин!
Хоть пишет он и не совсем пристойно...

С Монтенем сравнивается Б. Гварини, имя которого не названо ни в тексте, ни даже в примечаниях А.А. Смирнова, хотя начитанная дама называет произведение: «Here's Pastor Fido». В русском переводе так и сказано: вот «Пастор Фидо». И создаётся впечатление, что речь идёт про написанное итальянцем прозаическое повествование о лютеранском пасторе по имени Фидо, тогда как болтливая леди упоминает трагикомическую драму Гварини «Верный пастух». Джонсон толковал об этой трагикомедии с Драммондом, а также писал в своей прозе. О заимствованиях действительно говорится словом «воровать» — to steal. Если я правильно поняла, автор «Вольпоне» высказал не мысли глупой дамы, а собственные суждения... Однако мне следует толковать об Аретино и Шекспире, а не о Гварини и Джонсоне. Великий английский бард был знаком с произведениями итальянского остроумца, об этом мне говорит многое, в частности одна реплика Розалинды о Природе и Фортуне. Селия предлагает (КВЭП, I, 2): «Сядем да попробуем насмешками отогнать добрую кумушку Фортуну от её колеса, чтобы она впредь равномерно раздавала свои дары». Розалинда в ответ замечает, что «особенно ошибается добрая слепая старушка, когда дело идёт о женщинах» (пер. 1938 года). Дальше они говорят:

Селия.

Это верно; потому что тех, кого она делает красивыми, она редко наделяет добродетелью, а добродетельных обыкновенно создаёт очень некрасивыми.

Розалинда.

Нет, тут ты уже переходишь из области Фортуны в область Природы: Фортуна властвует над земными благами, но не над чертами, созданными Природой.

Я не знаю: что́ именно заставляет Розалинду поправить подругу, которая передала красоту и добродетель в ведение Фортуны (Fortune's office): простая сообразительность или же начитанность? Скорей второе. В комедии Аретино «Философ» главный персонаж по имени Платаристотель, охваченный, по его собственным словам, божественным исступлением, среди прочего изрекает следующую сентенцию (II, 5; пер. А. Габричевского):

Бог имеет двух исполнителей — натуру и фортуну. Одна дарует нам душевную добродетель, телесную красоту и блага интеллекта, другая — богатства, почести и славу во всех начинаниях. Но человеческая неблагодарность создателю причина тому, что первых мы иной раз лишаемся, а вторые не пускают корней.

В «Много шума» всё путающий констебль Догберри (Кизил) произносит такую реплику (III, 3): «Подойди поближе, сосед Уголёк. Бог тебе послал добрую славу; потому что красота — это дар судьбы, а грамотность — это уж от природы». Мне скажут: сопоставление природы и фортуны было общим местом. Отвечу: средств массовой информации и профессиональных журналистов не было, значит, мода на мысли, приёмы, образы — на любые интеллектуальные одёжки устанавливалась благодаря книгам и людям, которые их переводили, пересказывали, обсуждали. Ну вот, про эти книги и про этих людей, в том числе знакомых с Шекспиром, я и пишу. Аретиновский Платаристотель охотно распространяется про соотношение между целомудрием и красотой женщины. К этому бредящему, по словам слуги, изрекателю, вероятно, восходит образ педанта Полиинния — женоненавистника из бруновских диалогов. А Гервазий, который комментирует нелепые речи педанта, похож на слугу философа. Вот яркий пример из пьесы (I, 5):

Платаристотель.

Женщина — проводница зла и наставница преступлений.

Сальвалальо.

Лучше не скажешь.

Платаристотель.

Сердце женщины питается обманом.

Сальвалальо.

Жалок тот, кто этого не постиг!

А вот один пункт из двухстраничной речи Полиинния (ОПНЕ, IV): «Где таилась возможность, не отдалённая, но весьма близкая, разрушения Трои? В женщине». Он произносит подобные сентенции в одиночестве до тех пор, пока не приходит Гервазий, но и при нём педант скоро сбивается на монолог, просто перестав обращать внимание на реплики Гервазий:

Полиинний.

Но я говорю откровенно; и я утверждаю, что мужчина без женщины подобен чистой интеллигенции. Героем, полубогом, говорю я, является тот, кто не взял себе жены.

Гервазий.

Он подобен устрице, а также грибу и трюфелю.

Полиинний.

Поэтому божественно сказал лирический поэт:

Поверьте, Пизоны, лучше всего жить безбрачно.

Ничего такого Гораций не говорил — во всяком случае, от себя и в послании к Пизонам... В «Укрощении» есть эпизод: Транио обрабатывает педанта из Мантуи, чтобы тот выдал себя за Винченцио. При этом присутствует Бьонделло, подающий единственную реплику, похоже, сделанную по аретиновско-бруновскому образцу (IV, 2; Кз.):

Транио.

Он мой отец; и должен я признаться,
Меж ним и вами есть большое сходство.

Бьонделло.

(в сторону)

Как яблоко на устрицу похоже.

Вернусь к Сальвалальо. Это имя тоже составлено из двух слов и тоже грубое, но, в отличие от разбойничьих кличек, нестрашное. Остроумец-лакей говорит о нём (II, 10): «А вот и "чесночный спаситель" — сам Сальвалальо, ведь имя это и значит "спасай чеснок". Кстати, от него-то и потянуло сейчас чесночком». Шекспир тоже использовал имена, составленные из двух слов. Во второй части «Генриха IV» действует Долль Тершит — Tearsheet, что переводится как Рвипростыню. В «Мере за меру» содержательница публичного дома упоминает госпожу Kate Keepdown. Китти Держи-вниз — так, приличнее, чем в оригинале, назвал девицу Ф. Миллер (ниже перевод его). Вариант, придуманный Т. Щепкиной-Куперник, — Кетги Навзничь. В той же сцене, где упомянута девица Китти, Луцио говорит переодетому в монаха герцогу о нём самом (III, 2): «Теперь время его миновало; но повторяю, что и он не прочь полюбезничать с нищенкой, хотя бы от неё несло чёрным хлебом и чесноком». В обоих русских текстах «mouth» (то ли «говорить напыщенно», то ли «хватать ртом») передано словом «полюбезничать». Не призваны ли составное имя девицы и чеснок напомнить о комедии Аретино? Это не важный вопрос. Задам ещё раз важный. Велика ли вероятность, что драматургу из Стратфорда, с детства называвшему себя Шекспером, была не по душе воинственная кличка, постепенно сделавшаяся его литературным именем? Надо учесть, что начало процессу переименования положено ругателем. Правда, нападки Роберта Грина сделались фундаментом популярности Стратфордца. Может быть, великий бард относился к литературной славе так же, как его доблестные персонажи-полководцы относятся к воинской? И решил ради неё смириться с псевдонимом, столь удачно внедрённым в умы современников Грином и Четлом. Когда самому Шекспиру захотелось потолковать о копьях, он выбрал существительное «lance». В «Бесплодных усилиях» Армадо-Гектор дважды принимается декламировать перед резвящимися аристократами, и начинается его монолог словами: «The armipotent Mars, of lances the almighty» — могучий Марс, сильнейший, владеющий копьями. Возможно, такой выбор продиктован не желанием избежать существительного «spear», а происхождением английского «lance» от латинского «lancea» — копьё, пика. Где римский Марс, там и римское название оружия. Джонсон в стихотворении-памятнике тоже употребил выражение со словом «lance» — to shake a Lance. Такие гимны, как джонсоновский, не сочиняются, их диктует сам Аполлон (если угодно, Феб). Почему он не продиктовал «to shake a spear»? Или продиктовал? А поэт решил, что это банально, поверхностно.

Не могу не напомнить: гениальнейшую из русских комедий написал (несомненно под диктовку Феба) драматург и дипломат Грибоедов, а в советской России был драматург и нарком по фамилии Луначарский. Последний в двадцатые годы (Г.) «считал рэтлендианскую гипотезу наиболее вероятным решением вопроса о личности Уильяма Шекспира». В «Игре» приводится высказывание Луначарского: «Нам было бы приятнее, может быть, чтобы этот величайший в мире писатель был не из аристократии, а из низов...» Решусь сделать заявление. Человека, полюбившего произведения Шекспира, а не придуманный вопрос об авторстве, не может впечатлить ни графский титул, ни герцогский. Являясь как раз таким человеком, я никак не возьму в толк: почему многие известные шекспиролюбы (в России — Венгеров, Стороженко, за границей — Брандес, Уилсон) переживали из-за Шекспировых денежных дел, из-за его судебных исков или странного памятника в стратфордской церкви? Если бы выяснилось, к примеру, что творения великого барда написаны лодочником или сапожником, королём Испании или даже папой римским, если бы памятник, который когда-то якобы смахивал на скульптурный портрет унылого портного, а теперь напоминает преуспевающего колбасника, завтра заменили на изображение мавра преклонных годов, мой интерес к произведениям Шекспира не претерпел бы никаких изменений. Вот если бы великий бард оказался пришельцем — носителем более совершенной культуры, расцветшей на другой планете, — если бы энтузиаст подобной идеи доказал мне, что дело обстоит так, мой великий интерес к великому драматургу потускнел бы и завял. И стало бы ещё труднее хотеть жить, потому что человек Шекспир — это один из главных смыслов моей жизни... Однако я до сих пор не сообщила, как ответил Илья Гилилов на вопрос о гербе графа Оксфорда. Честно говоря, я не помню. По-моему, он не сказал про льва, размахивающего сломанным копьём, ничего определённого. Или я не всё услышала, поскольку была поглощена ожиданием: вот-вот Рэтлендианец проинформирует Простеца о двух не сломанных копьях в гербе человека из Стратфорда. За одно держится лапой сокол, венчающий гербовый щит, другое пересекает щит по диагонали. Автор «Игры» ничего не сказал об этих копьях. Хотя в его книге есть такой текст:

Почему он подписывался каждый раз по-разному <...> и почему не подписывался «облагороженным», давно получившим хождение в литературе (и ассоциирующимся с копьём в дарованном его семейству гербе) вариантом имени: Shakespeare — Шекспир, то есть Потрясающий Копьём?

Далее говорится, что на этот вопрос «стратфордианским биографам Шекспира всегда было трудно дать удовлетворительный ответ». Не знаю, удовлетворительна ли моя версия о нежелании именоваться кличкой, подобно аретиновским разбойникам. Скорее всего, великий Стратфордец видел в составном имени Трясикопьё только литературный псевдоним. А подписи обнаружены исключительно в деловых бумагах. Мало того, псевдоним впервые появился в оскорбительном тексте и те современники, что пользовались им, не спрашивали у барда разрешения на это. Даже если бы удалось найти подписанный им художественный отрывок, там всё равно стояло бы «неблагородное», но никем не навязанное, Shakspere. Рэтлендианский автор задал два вопроса, и первый из них, пожалуй, интереснее, чем второй. Почему елизаветинцы (вообще, не только самый гениальный из них) имели обыкновение писать свои имена то так, то этак? Может, это было модно? Ещё я всегда чувствовала, а потом и узнала от эзотериков: не сообщать своё имя — уловка, помогающая противостоять тому, с кем общаешься не по своей воле. Возможно, изменяя написание имени, человек той магической эпохи пытался запутать врагов — как смертных, так и потусторонних... Пора закрывать тему. Боюсь, И.М. Гилилов, отвечая Простецу, повёл себя примерно так же, как Адвентист, прочитавший мне лекцию о кружном пути Иисуса Христа. Выскажусь и я о непрямых путях. Антистратфордианец, решившийся обратить против Шакспера какой-нибудь из многочисленных фактов его биографии, может быть уподоблен гоголевскому персонажу, у которого, когда он шёл, левая хромая нога разрушала почти весь труд правой, здоровой. Впрочем, искатели «настоящего автора» чаще всего, наоборот, трудятся левой ногой, а уж правая — разрушает их построения при попытке сделать следующий шаг. Моим завершающим шагом будет небольшое перечисление с переводами. Оксфорд — тоже составное и тоже довольно грубое слово. Причём не воинственное, а животноводческое: бычий брод. Рэтленд — название, составленное, опять же, из двух слов и, опять же, неизящное. Слово «land» означает землю, сушу, страну, территорию; rut — лишено какой бы то ни было изысканности, означая в качестве существительного колею, выбоину, жёлоб и имея омоним, переведённый так: «физиол. половое влечение (у самцов)». Так что, пишет Балашов, «это было слово, замечательно подходившее для непристойных сравнений». Существительное «bacon» означает копчёную свиную грудинку. И что же получается? Три персоны, так часто предлагаемые на роль «подлинного Шекспира», обозначаются весьма неблагородными словами, переводимыми как «бычий брод», «бекон» и, допустим, «страна звериной похоти». Пожалуй, Трясикопьё — не слишком неэстетично.