10. Победа огурцов над стихами

Напоследок перескажу истории, в которых говорится о Борисе Пастернаке. Обе — из книги Лидии Чуковской «Записки об Анне Ахматовой». В августе 1956 года Борис Леонидович заходил к Анне Андреевне, а через несколько дней был произнесён и записан ахматовский монолог об их встрече:

Он сообщил о своих новых стихотворениях так: «Я сказал в Гослите, что мне нужны параллельные деньги». Вы догадываетесь, конечно, в чём тут дело? Ольга требует столько же, сколько Зина. Ему предложили написать новые стихи, чтобы том не кончался стихами из Живаго... Ну, он их и написал: 15 стихотворений. Я так разозлилась, что сказала стервозным бабским голосом, стервознейшим из стервозных: «Какое это счастье для русской культуры, Борис Леонидович, что вам понадобились параллельные деньги!»

И правда — счастье. И счастье, что Ахматовой достало вкуса и находчивости, чтобы понять и объявить это. Но почему она так разозлилась — аж до стервозности? Позволю себе выписать ещё один пассаж о непостижимой для меня злости Анны Ахматовой. Чуковская сказала (в октябре 1940), что слава, как видно, имеет свои худые стороны.

— О, да! — весело подтвердила Анна Андреевна, — когда едешь в мягком ландо, под маленьким зонтиком, с большой собакой рядом на сиденье и все говорят: «Вот Ахматова», — это одно. Но когда стоишь во дворе, под мокрым снегом, в очереди за селёдками и пахнет селёдками так пронзительно, что и туфли, и пальто будут пахнуть ещё десять дней, и вдруг сзади кто-то произносит: «Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду» — это совсем, совсем другое. Меня такое зло взяло, что я даже не оглянулась.

Оглядываться, может, и не следовало, но зачем же злиться, вредя себе? Думаю, Шекспир в похожей ситуации не разозлился бы. Надеюсь, что Пастернак тоже. Юмор и самоирония — ют средства от насмешливости ближнего. Или я не права? Причиной ожесточения могла быть не шутка товарища по несчастью, а ненависть к большевикам, которые ввергли страну и её писателей в этот селёдочный ад. Но ведь гордиться, а не сердиться впору тому, чьи стихи вспоминают даже в аду. И не надо ахматовского дара, чтобы понять это, как и то, что зонтик, ландо, собака — детали для жёлтой прессы. Может быть, у прижизненной славы всегда есть жёлтый оттенок? Шекспир и Пастернак знали это. Но прославились. Без жёлтого и радуги нет. Каждый охотник желает... Ещё одна история — это тоже разговор между крупнейшими русскими поэтами середины XX века. В августе 1940 года Анна Андреевна побывала в Переделкине и по возвращении в Ленинград ответила на вопрос Лидии Корнеевны о том, как поживает Борис Леонидович:

Неважно. Хуже, чем когда я приезжала в Москву в прошлый раз. Тогда он был в упоении от успеха Гамлета. А теперь хмурый. Говорит, что наладился было стихи писать, но не пришлось. «Сначала Зина собиралась в Крым (у старшего мальчика что-то в лёгких)... потом огурцы поспели... надо было бочки запасать... бочки парить...» Честное слово, так и сказал: парить бочки.

Здесь упомянут законченный в 1939 году перевод Главной трагедии. Конечно, тон поэта, говорившего о семейных горестях и бытовых заботах, был удручённым, и всё же смею надеяться, что, довелись мне присутствовать, я разглядела бы смех в глазах его спокойных, когда речь зашла об огурцах и бочках. А собеседница — поймалась. Как бы половчее сформулировать свой комментарий на её комментарий? Может быть, так? Кто был подчёркнуто удивлён тем, что Борис Пастернак парил бочки, тот мог и «Вакханалию» освистать... Рэтлендианец не раз перечислял знаменитых, сомневавшихся в том, что Шекспир — это стратфордский Шакспер. Такого рода сомнения посещали Анну Ахматову. А вот Бориса Пастернака посещало недоумение. В «Замечаниях к переводам из Шекспира» он удивлялся «тому, зачем понадобилось простоту и правдоподобие Шекспировой биографии заменять путаницей выдуманных тайн, подтасовок и их мнимых раскрытий». Чуть ниже добавлено:

Попутно возникает другое недоумение. Почему именно посредственность с таким пристрастием занята законами великого? У неё своё представление о художнике, бездеятельное, усладительное, ложное. Она начинает с допущения, что Шекспир должен быть гением в её понимании, прилагает к нему своё мерило, и Шекспир ему не удовлетворяет.

И, совсем уже напоследок, выскажусь о фразе англичанина Джона Брайта. Автор «Игры» цитирует её на 101 странице, а через почти сто страниц напоминает о ней. Сторонник усладительной бэконовской гипотезы объявил (в середине или, может быть, в конце XIX века): «Всякий, кто верит, что этот человек — Уильям Шакспер из Стратфорда — мог написать "Гамлета" и "Лира", — дурак». Покуда я занималась этой главой, у меня постепенно складывалось и, вот, сложилось не менее решительное возражение мистеру Брайту. Всякий, кто не верит, что человек из Стратфорда написал «Гамлета» и «Лира», — просто ханжа... На этом я заканчиваю пятую главу «Плодов шекспиролюбия» и отправляюсь на кухню — делать варенье из плодов терновника. Семья его любит.