1. Единообразие доносов

Догадываясь, что ноланская философия могла повлиять и на ровесника-предшественника Шекспира, я всё же не особенно азартно думала о пресловутом атеизме Кристофера Марло. То, что мне удалось узнать про гениального английского драматурга и поэта, подталкивало к выводу: он был своенравен и вряд ли стал бы поддаваться влияниям. Однако, начав вникать в тексты Марло, я постепенно подошла к другим выводам и теперь готова ими поделиться. Начну с конца. Вернее, с начала конца — с показаний и доносов. (В этой главе я буду пересказывать и цитировать комментарии и предисловия А.Т. Парфёнова к изданным в Москве однотомникам Марло 1961 и 1996 годов.) При обыске на квартире у Роберта Кида был найден трактат против троичности Бога (1593); Кид показал, что опасные бумаги — «собственность Марло, с которым он два года назад делил комнату». Поэта-философа, когда он был монахом, обвиняли в защите ариан либо социниан, то есть последователей Ария (IV век) либо Социна (1539—1604) — известных антитринитариев (они же Унитарии — считающие нелепым представление о божественной троице). А вот выдержка из показаний Джордано Бруно венецианской инквизиции (Р. здесь и ниже):

я бежал по той причине, что получил из Неаполя письмо, извещавшее, что после моего отъезда из Неаполя были найдены некоторые книги, а именно творения св. Златоуста и св. Иеронима, с написанными на них примечаниями Эразма, впрочем, перечёркнутыми... Эти книги считались запрещёнными, так как в них имелись примечания, хотя и перечёркнутые.

Бежал он из Рима, куда был вызван (1576) для объяснений по доносу, в котором содержалось обвинение в защите ариан. Через 17 лет в Венеции Бруно сообщил святым отцам, что нашёл у Августина прямые указания на то, «что учение о троице сложилось только во времена самого Августина». (Как будто для них имело значение, когда и как родился догмат, верить в который — слепая обязанность христиан.) Он признал, что «действительно сомневался относительно имени сына божия и святого духа» и что унитаристского взгляда он «держался с восемнадцатилетнего возраста до настоящего времени». Поэт-философ стал венецианским узником в 44 года, мае 1592. В мае 1593, за несколько дней до гибели двадцатидевятилетнего английского гения, занявшийся его «делом» лондонский Тайный совет получил донос (Пр.), «подписанный Ричардом Бейнзом. Бейнз передавал о Марло сведения, которые, если бы они подтвердились, привели бы поэта на эшафот». Сравнение лондонского доноса с обвинениями, сформулированными венецианским патрицием, заставляет вообразить что-то вроде схемы, к которой прибегали помощники государственных и церковных секретных ведомств, когда хотели обвинить ближнего в еретических воззрениях. Англиканское государство оставило католическую «схему доноса» почти без изменений. Согласно Бейнзу, Марло высказывался о Моисее и Христе очень похоже на то, как, согласно Мочениго, о Моисее, Христе и апостолах говорил Бруно. Как будто англичанин выбрал для заполнения второй пункт в параграфе, допустим, «С», а итальянцу больше подошёл третий пункт того же параграфа. Вот в пересказе фрагменты из лондонского доноса (Пр.; 1961):

Кристофер Марло кощунственно отрицает богодухновенность священного писания; пророк Моисей лишь дурачил своими фокусами невежественных евреев — «Хэриот может сделать то же». Марло отрицает божественность Христа: он-де не родной, но вполне земной сын Иосифа... Марло называет протестантов лицемерами и ханжами, и католицизм нравится ему больше из-за торжественности службы, красивого пения; более того, он утверждает, что мог бы основать новую религию, лучшую, чем все другие. «Чудовищные» мнения Марло касаются и христианских представлений о сотворении мира: он якобы утверждает, что христианская космогония не согласуется с историей и есть доказательства, что человек существовал шестнадцать тысяч лет тому назад, в то время как по библии первый человек был создан лишь шесть тысяч лет назад. Марло якобы считает, что фальшивомонетчики имеют столько же прав выпускать деньги, что и сама королева.

С чего начать, с какой позиции? Попробую — о человеке, существующем гораздо дольше, чем утверждается в Библии. В «Изгнании» (III, 2) есть речи Юпитера о потопе. Отец богов произносит их в связи с задачей Водолея, которому предстоит покинуть небеса: пускай-де объяснит, «что людские роды, находящиеся на разных континентах, очутились там <...> благодаря переселениям и мореплавательному искусству» и что «они переехали туда на тех кораблях, которые были сделаны раньше, чем явился первый». (Следуя Сенеке, Теофил в «Пире на пепле» объявляет, что изобретателем первого корабля стал кормчий по имени Тифис.) Затем Юпитер упоминает «всяческие проклятые доказательства, как то греческие, друидовы и меркуриевы таблицы, которые считают более двадцати тысяч лет», и переходит к американским аборигенам: «недавно открыта новая часть земли, названная Новым Светом, где имеются летописи за десять тысяч лет и более». Бруно заостряет внимание на том, что эти года «полные и круглые», то есть «с весны до весны, с осени до осени», а не лунные, «как подразумевают некие сухие толкователи». Индейские «четыре месяца суть четыре времени года и, если годы разделены на меньшее число месяцев, месяцы эти соответственно больше». Иными словами, каждый американский месяц равен трём европейским. Однако Водолея отправляют на землю, чтобы он во избежание неудобств ловко поддерживал «известное верование, ухитряясь как-нибудь согласовать эти года». Теперь о начальных пунктах в приведённом фрагменте. Моя речь про Томаса Хэриота пойдёт в 4 главке. Про Моисея, не открывавшего истины глупой массе, «от которой требуется практическая деятельность», говорится в «Пире на пепле» (у меня — IV, 4). В доносе одного из венецианских сокамерников Бруно содержится такое обвинение (Агни):

Джордано говорил, что Моисей был коварнейшим магом и легко победил магов фараона, будучи более опытным в магическом искусстве. И что он лгал, будто бы говорил с богом на горе Синай, и что данный им еврейскому народу закон был выдуман и измышлен им самим.

Разумеется, поэт-философ — не первопроходец. Моисея обличали гностики, в том числе христианские. Мысли о нём как одном из трёх обманщиков (ещё два — Христос и Магомет) высказывались в Средние века. По доносу Бейнза трудно понять, каким был подход Марло. Кого он видел в пророке? Коварного мага? Властолюбивого манипулятора? Или это было для него одно и то же? Теперь цитата из первого доноса Мочениго (Агни // Р.):

Я слышал от Джордано много раз в моём доме, что Христос был злодеем и что ему легко было предсказать, что его повесят, раз он совершал скверные дела, совращая народы. И что Христос творил лишь мнимые чудеса и был магом, как и апостолы. И что он сам мог бы совершить столько же и даже больше. Что Христос проявил нежелание умирать и избежал бы смерти, если бы только сумел. // Он рассказывал о своём намерении стать основателем новой секты под названием «новая философия». Он говорил, что дева не могла родить и что наша католическая вера преисполнена кощунствами против величия божия; что надо прекратить богословские препирательства и отнять доходы у монахов, ибо они позорят мир; <...> что он удивляется, как бог терпит столько ересей католиков.

Но в то же время, говоря (Агни), «что такое состояние мира не может далее продолжаться, ибо в нём царит одно лишь невежество и нет настоящей веры», Ноланец добавлял, «что католическая нравится ему больше других», а в разговоре с Мочениго «о сектах, существующих в Германии и Англии», он «ругал Лютера и Кальвина и других основателей ересей». Английская разведывательная служба следила за Бруно. Когда он только собрался переехать на остров, английский посол во Франции сразу же сообщил об этом Фрэнсису Уолсингему (Р.): «Синьор доктор Джордано Бруно Ноланец, профессор философии, о религиозных взглядах которого не могу дать хорошего отзыва, намеревается ехать в Англию». Письмо отправлено 28 марта 1583 года. Не исключено, что Марло узнал о намерении синьора доктора в первых числах апреля... Считается, что в студенческие времена поэт успел побыть антикатолическим разведчиком. Начиная (Пр., 1996)

с лета 1582 года Марло часто находился в продолжительных отлучках. В одну из них он побывал в Кентербери, в других случаях цель и место назначения его поездок неизвестны. В марте 1587 года, когда Марло был готов к сдаче экзаменов на степень магистра, разрешения на это не было дано. В конце июня того же года из Тайного Совета, высшего государственного органа при королеве, в университет [Кембриджский] было направлено письмо, где говорилось, что слухи о намерении Марло эмигрировать в Реймс необоснованны; что Марло оказал королеве немаловажные услуги и занят делами, касающимися блага своей страны. Тайный Совет требовал присуждения Марло степени магистра во время ближайшего торжественного акта. Требование было выполнено, и уже в июле степень была присуждена. Очевидно, что Марло совмещал занятия в университете с работой контрразведчика (так как в Реймсе готовили агентов для организации в Англии католических заговоров против Елизаветы I).

Кентербери — место рождения английского гения; сын сапожника Джона Марло был крещён в тамошней церкви 26 февраля 1564 года. Очевидно он родился ровно на два месяца раньше, чем крещённый 26 апреля сын перчаточника Джона Шекспира. Злостно прогуливать учёбу Кристофер начал в 18 лет. Племянник руководившего Тайным советом Фрэнсиса Уолсингема был университетским приятелем Марло. Благодаря Томасу Уолсингему, племяннику госсекретаря, студенты Кембриджа могли получить первые сведения о ноланской философии раньше, чем оксфордские и лондонские слушатели Бруно. Примерно через год после письма, полученного дядей от посла из Франции, стали выходить лондонские диалоги. Возможность ознакомиться с мировоззрением энергичного итальянца появилась у всякого владеющего его языком. И не только у владеющего. Во всех странах, где Джордано Бруно жил и сообщал о своих взглядах, у него были ученики. Один из них, А. Диксон, сделан участником диалогов «О причине, начале и едином». Вот как говорит о нём Филотей (I):

Здесь вы встретите в качестве одного из собеседников учёного, честного, любящего, доброго и столь верного друга Александра Диксона, которого Ноланец любит, как свои глаза; он-то и является причиной того, что этот предмет подвергается здесь рассмотрению. Он введён в качестве человека, доставляющего Теофилу материал для размышления.

Уже в 1583 году этот человек написал мнемоническое сочинение, в котором опирался на латинскую книгу Бруно «О тенях идей», изданную в Париже (1582). Надеюсь, Диксон излагал ноланские взгляды на английском языке... Видя, сколь сильным было влияние поэта-философа на Марло, я не могу не счесть поверхностными некоторые из предлагаемых А.Т. Парфёновым толкований. В предисловии 1996 года сообщается об истории Гермеса, по-своему изложенной (практически придуманной) автором поэмы о любви Геро и Леандра. «Посланец богов и покровитель красноречия Меркурий (Гермес) разгневал Юпитера» и был изгнан с Олимпа. Но ему удалось на время сместить верховного бога — не самостоятельно, а с помощью трёх сестёр, богинь судьбы — Destinies. Однако Гермес провинился и перед ними, и сёстры не только вернули трон громовержцу, но и отомстили Меркурию, которому

Пришлось себе в подруги Глупость взять,
И по решенью Судеб Бедность тоже
Должна была делить с Гермесом ложе
(С тех пор удел учёного — нужда,
А у невежд карман набит всегда).
Решили сёстры сверх того, из мести,
Что восседать в нетленном храме Чести,
Где детям Муз места отведены,
Одни сыны Мидаса впредь должны;
Что люди светлого ума отныне
Начнут искать приюта на чужбине,
Что скоморохи, а не мудрецы
Толпою будут заполнять дворцы
И с помощью кривляний недостойных
Философов лишать наград пристойных.

Это прокомментировано так:

Под «храмом Чести» (или, точнее, «креслом») здесь подразумевается университет, который предназначен для талантливых, хотя и неимущих молодых людей (детей Муз), но заполняется «сынами Мидаса», то есть детьми богатых и знатных людей. Гермес, делящий ложе с Глупостью, олицетворяет рутину университетской науки, ограниченность «мудрецов». Союз с Бедностью был для Марло печальной реальностью...

Думаю, что Гермес, с кем бы он ни делил ложе, в представлении елизаветинцев никак не мог олицетворять рутину. Произнося имя этого бога — хоть греческое, хоть римское, — интеллектуальные англичане, особенно те, что пребывали под влиянием бруновских взглядов, вспоминали Гермеса Трисмегиста. По-видимому, на него — трижды величайшего — указывал Бен Джонсон, когда писал в стихотворении-памятнике, что Шекспир, подобно Меркурию, пришёл, чтобы очаровывать (charm), и возможно, этот образ восходит к шекспировской характеристике Постума: он, как благочестивый волшебник, чарует (enchants) светских людей в Риме («Цимбелин», I, 6). У Марло эпизод с Гермесом, вынужденным «спать в преисподней с невежеством» и вдобавок быть близким с Бедностью, начинается с рассказа о девушке, в которую влюбился посланец богов:

В тот самый день, когда своей игрою
Навеял сон на Аргуса Гермес,
Пастушку повстречал гонец небес...
Она была прекрасна, лжи чужда,
Чиста душой и телом, но горда, —
Ведь гордость может быть равно уместной
И во дворце и в хижине безвестной, —
Тем, что любого пастуха пленит
Серебряными розами ланит.
Влюбился небожитель быстрокрылый,
Сковал её шаги волшебной силой
И юную пастушку задержал
У холмика, где меж кустов лежал.

Играл ей на флейте, шептал нежные слова, прильнул кустам, притянул в объятья

И стал срывать стыдливые покровы,
Бросая дерзновенный взгляд на то,
Чего не должен видеть был никто,
И без стесненья, как супруг законный,
Ища пути в Элизий потаённый.

В оригинале грубее: пытался открыть путь в новый Элизиум, демонстрируя повадку нахального и властного любовника. Но прекрасная девица оказалась более бдительной, чем даже Аргус. Она вовремя вспомнила, «что одна / Невинность ей в приданое дана», и стала громко звать на помощь пастухов.

Пришлось ему объятия разжать
И выпустить её. Она — бежать,
Но хитрый бог посредством клятв и лести
Сумел беглянку удержать на месте.
(Ведь помогает девушку увлечь
Не сила мышц, но пламенная речь.)

Вот убеждённость поэта! Слова могущественнее физической силы и даже силы волшебства. Когда пастушка наконец узнала, что ею пленился один из богов, она потребовала платы за свою любовь — надо угостить её нектаром, пищей повелителя богов и людей. Гермес украл немного продукта у Гебы, и, конечно, это стало известно Юпитеру. Марло не без ехидства сообщает, что тот был взбешён сильнее, чем после Прометеевой кражи огня. Однако преступник отделался изгнанием. Купидон решил помочь несчастному: «Стрелою меткой удалось ему / Пронзить сердца богинь судьбы, кому / Земля, и ад, и небеса подвластны. / Гермеса сёстры полюбили страстно...» И помогли ему свергнуть Юпитера. Но, поскольку посланец богов не ответил им взаимностью, влюблённые богини вернули громовержцу власть, и он тут же употребил её, заставив дерзкого вора объединиться с невежеством и Бедностью. От этой истории веет бруновским «Изгнанием», в котором один из диалогов открывается следующей репликой Софии (II, 2): «Итак, продолжим разговор, прерванный вчера появлением Меркурия». Беседа касается слепой Фортуны, Богатства и Бедности. Саулин замечает:

Обычно, София, мудрецы не очень богаты: или потому, что довольствуются малым и считают малое многим, раз этого хватает для жизни, или, занятые более достойными делами, не находят времени искать встреч с одним из этих божеств — Богатством или Фортуной.

Фортуной — то есть Удачей. У Марло вместо одной богини задействованы три (как потом будет у Бэкона), три Непреклонные Парки (Adamantine Destinies), которые сумели распорядиться участью самого Юпитера. В «Изгнании» (II, 2) отец богов признаёт превосходство Фортуны — не сразу, конечно, а после её аргументов. Он не смеет назначать бойкой богине место, говорит, что оставляет её в её собственной власти, простирающейся на всё небо. Ты «сама по себе имеешь власть открывать себе места, которые закрыты для самого Юпитера и всех прочих богов». Ниже (III, 3), приняв решение оставить Центавра на небе, верховный бог делает оговорку: если судьба не рассудит иначе. В «Геро и Леандре» сильнее сестёр-Судеб оказался Купидон, однако это длилось только миг... Парфёнов называет загадочными строки о плодовитых умах, которым приходится искать признания на чужбине. Мне они представились бы тривиальностью (нет пророка в отечестве своём), если бы я не понимала, что здесь говорится прежде всего про высоко оценённый англичанами ум Джордано Бруно. В предисловии сентенция о чужбине трактуется как автобиографическое высказывание, и для разгадки привлекается фрагмент из первой части «Возвращения с Парнаса», сочинённой лет через шесть после смерти Марло. Отрывок о наказании Меркурия использован кембриджскими авторами «для обсуждения вопроса о бедности школяров». Двое возвращенцев —

студенты Филомуз и Студиозо решают проститься с «жестокосердым краем» и перебраться в Рим или Реймс (города, где жило много эмигрантов-католиков из Англии). Понять смысл слов Марло и намёков в университетской пьесе помогают документы, найденные в архивах Кембриджского университета.

За этим и следует пассаж о частых и продолжительных отлучках Марло и письме с требованием присудить ему степень. Отмечаю: письмо было найдено в архиве университета. Однако в другой работе Парфёнова (1980) говорится, что изложение письма присутствует в протоколе одного из заседаний Тайного совета, в котором, кстати, состоял ректор Кембриджского университета лорд Берли. Так что он адресовал требование самому себе. Независимо от того, в котором из архивов обнаружен документ, в нём опровергаются слухи о намерении Марло эмигрировать в Реймс. Выходит, сам поэт не собирался искать приюта на чужбине. Положим, он действительно старался обезвредить католических активистов, нашедших в Реймсе этот самый приют. Тогда получается, что в жизни Кристофер Марло хитрил с эмигрантами, подкапывался под их подкопы, а в своей поэме называл их носителями продуктивного ума — без какой бы то ни было иронии. Пожалуй, знаменитое письмо в университет мешает, а не помогает понять намёк, сделанный в поэме. И ещё на эту тему. Кристофер Марло — человек творческий, страстный, может быть, даже неистовый — работал на елизаветинскую контрразведку и при этом заявлял, что католическая вера нравится ему больше, чем другие. В протестантах его отталкивало ханжество. Таким образом, если он действительно служил интересам англиканства, то не по убеждению. Тогда почему? В 1996 году А.Т. Парфёнов дал понять: ради денег. И в то же время из его текста видно, что, сделавшись агентом, кембриджский бакалавр отнюдь не разбогател. Я думаю так. Людей, для которых важна поэзия, волнуют и события из жизни поэтов. Авторы «Возвращения с Парнаса», конечно, помнили про давние слухи — будто Марло хотел эмигрировать. Могли они намекать на эти слухи через шесть лет после смерти знаменитого кембрижца? Наверное. Но гораздо более вероятно, что шутки из самодеятельной пьесы не имели отношения к его биографии. Сочинителям просто захотелось потолковать об инакомыслящих, и они использовали стихи прославленного диссидента, учившегося в их университете. Надо думать, у английских студентов конца XVI века диссидентство было так же в моде, как у студентов всех стран во все времена... Возвращаюсь к обвинениям из доносов Бейнза и Мочениго. Английский провокатор сообщил, что Марло объявлял о своей способности «основать новую религию, лучшую, чем все другие»; итальянский — в первом доносе написал, что Бруно готов стать основателем секты под названием «новая философия». Среди показаний Франческо Грациано есть такие («Агни» здесь и ниже):

Казалось, что он противился всему католическому, о чём шла речь, но он ещё постоянно уверял в этом и сделал своим занятием высказывания против всякой веры и введение новой секты и говорил, что в Германии [его последователи] назывались джорданистами...

Он говорил, что в Англии, Германии и во Франции, где он бывал, его считали врагом католической веры и других сект и покровительствовали ему как философу, обучающему истине, и что если бы он не был монахом, то перед ним бы преклонялись.

Надо поговорить о термине «секта». Ясно, что в то время сфера его употребления была гораздо шире, чем сейчас. Не исключено, что слово подсказано говорливому сокамернику инквизиторами и что они, в свою очередь, воспользовались подсказкой Мочениго, постаравшегося выставить Бруно ересиархом. Сам Ноланец тоже пользовался этим обозначением, и я приведу примеры в конце главки. А здесь поделюсь надеждой, что кружок его германских последователей больше походил на маленькую академию — учреждение, вполне обычное в тогдашней Европе. В Венеции, незадолго до ареста, Бруно (Й.) «посещал Академию, собиравшуюся в доме Андреа Морозини, где выступал на заседаниях». Это могло оживить мечту о кружке, который объединил бы интересующихся Ноланской философией. По-видимому, ближе всего к осуществлению она была в германский период. Теперь сделаю выписку из работы В.М. Жирмунского «История легенды о докторе Фаусте» (1978):

Марло принадлежал в Лондоне к кружку выдающихся учёных — астрономов, математиков, географов, прославленных своим вольнодумством, а также поэтов и людей искусства, собиравшихся вокруг фаворита королевы Елизаветы Уолтера Ралея, человека также широкого образования и вольных мыслей. Люди, окружавшие Ралея, составляли его «маленькую Академию» (little Academe), прозванную недоброжелателями «школой атеизма»... Доносчики сообщали Тайному совету (1592), что Ралей и его друзья «одинаково издеваются над Моисеем и над нашим Спасителем, над старым и новым заветом и, помимо всего прочего, обучают писать имя господа наоборот» (т. е. dog — «собака» вместо God — «бог», кощунство, о котором упоминается и в «Фаусте» Марло). Учёных друзей Ралея <...> называли его «волхвами» (magi). Возможно, что в этом кружке получили развитие традиции, восходившие к материализму и атеизму Джордано Бруно...

Теперь, через 30 с лишним лет, в нашей стране позволительно писать о герметизме Бруно. Именно герметизмом, по сообщению Ф. Йейтс, увлекался Рэли. Если атеистическая «академия» уже сложилась к середине 1585 года, поэт-философ мог хотя бы раз выступить на её заседании. (Пишут, что диспут, о котором рассказано в «Пире на пепле», организовала другая «академия» — клуб «Ареопаг», иначе называемый кружком Филипа Сидни.) Указание на кружок Уолтера Рэли принято видеть в выражении «the school of night» (БУЛ, IV, 3). Черны, говорит король, знак преисподней, цвет подземелий и школа ночи. Надо полагать, это речи о магии и магах (в том числе о Фаусте), о темницах, куда определяет магов святая служба, и, очевидно, о некромантии, ведь было бы странно заниматься ею среди дня. В лондонских диалогах Теофил говорит о некромантах уважительно и с интересом... Итак, в Венеции поэт-философ мог заводить речи об учреждении маленькой академии, но потом из-за невольных либо преднамеренных провокаций своего тупого ученика, а в тюрьме — амбициозного сокамерника, раздражаться, гневаться и в результате использовать чересчур сильные выражения (каковые нередки и в его книгах). В сущности, Грациано рассказывает на допросах о доверительных беседах или, по крайней мере, о начинавшихся как доверительные. Поведав о секте джорданистов, он затем сообщает о намерении Бруно, «если его выпустят из тюрьмы», вернуться в Германию, «чтобы учредить и оформить её наилучшим образом», и продолжает свой рассказ так: «Когда же он попытался и меня также вовлечь в свою секту, я ответил ему, что не хочу быть ни джорданистом, ни органистом». Шуточка говорит сама за себя. Поначалу я предположила, что Франческо Грациано повторил её перед инквизиторами, так как был очень доволен и желал повеселить святых отцов. Но потом поняла: он опасался. Вдруг кто-нибудь из сидевших вместе с ним и с Ноланцем углядит в ней вольнодумство и донесёт? Ведь он позволил себе пренебрежительный намёк на музыкальный инструмент католиков, в то время почитавшийся в протестантском мире символом папизма... Каким бы самодовольным и опасным болтуном ни казался мне итальянский переводчик и переписчик книг из XVI века, я благодарна ему за грамотный пересказ интереснейших речей его гениального сокамерника. Бруно поступил в монастырь в подростковом возрасте, и причиной тому — романтический порыв. Он, как сообщает Грациано,

сделался монахом потому, что услышал диспут в монастыре св. Доминика в Неаполе. И сказал так: «Вы боги, и сыны всевышнего все вы», но потом открыл, что все они — ослы и невежды. Он говорил, что церковь управляется невеждами и ослами.

Здесь процитирован шестой стих из 81 псалма. На одном из допросов Ноланец приводил также часть седьмого стиха. Выписываю оба в синодальном переводе: «6. Я сказал: вы — боги, и сыны Всевышнего — все вы. 7. Но вы умрёте, как человеки, и падёте, как всякий из князей». У биографов принято, задавшись вопросом: почему Бруно захотел стать монахом? — отвечать, что в монастыре имелся доступ к книгам и можно было получить хорошее образование. В монашестве поэта-философа видят средство. Из пересказанного соседом по камере видно, что это была цель. Отрока (учившегося тогда в частной школе, которую содержал его родственник) впечатлило интеллектуальное состязание доминиканцев, и он решил, что истина — у них. Не исключено, что именно сокрушительным разочарованием в отцах и братьях, открытием того, какие они ослы и невежды, объясняются высказывания о невозможности преклоняться перед священником либо монахом. Процитирую «Прощальную речь» (Агни):

Боже милостивый, а кто может сравниться с Кузанцем, который тем меньшему числу людей доступен, чем более сам велик? Если бы облачение священника не запятнало его гения, то неужели я не признал бы его равным Пифагору и даже значительно превосходящим его?

Разговоры о том, что статус монаха и священника вредит учёному, напомнили мне об эпиграмме, адресованной английскому Теренцию, мистеру Шекспиру. Джон Дэвис намекает, что театральное облачение запятнало поэтический гений доброго Уилла. Есть ли в восьмистишии 1610 года отблеск формулы: чем более велик, тем меньшему числу людей доступен? Я его вижу. А что касается пассажа о Николае Кузанском, то на нём точно лежит отблеск запальчивости. Неистового Джордано далеко заводила речь (в том числе и «Прощальная»), и зачастую он говорил и писал слишком решительно. Приведу пример из посвящения Мовиссьеру (ОБВМ):

...а между тем меня большей частью считают софистом, который больше стремится казаться тонким, чем быть правдивым; честолюбцем, который больше стремится основать новую и ложную секту, чем подтверждать старую и истинную; искусителем, который добывает блеск славы, распространяя тьму заблуждений; беспокойным умом, который опрокидывает здания здравых дисциплин и создаёт орудия разврата. Поэтому, синьор, пусть святые божества уничтожат всех тех, которые несправедливо ненавидят меня...

«Уничтожат» — сильное выражение, даже если учитывать явную отсылку к эмоциональным псалмам Давида. Ещё сильней цепляет термин «секта». Как можно подтверждать её? В осовремененном переводе была бы уместна «вера». Участник других диалогов (ОГЭ, II, 4), сказав о многообразии «созерцателей, которые с разными страстями отдаются изучению написанных мнений и применению их», делает вывод: «один и тот же свет истины, выраженный в одной и той же книге одними и теми же словами, используется многочисленными, различными и противоположными сектами». Я подумала бы, что здесь подходит термин «конфессия», но, вероятно, речь идёт не только о христианстве. Как бы то ни было, поэт-философ объявил о желании исполнить, а не нарушить. Значит, права Ф. Йейтс, убеждающая, что он считал необходимым реформировать католицизм. Двенадцатая глава её очерка называется так: «Джордано Бруно в Англии: герметическая реформа». Вот один абзац:

Итак, маг Джордано Бруно был адептом религиозного Герметизма. Среди религиозных герметиков он — enfant terrible, но тем не менее он — один из них. Помещённый в этот контекст, он наконец получает место среди течений своей эпохи.

Боюсь, что в этом замечательном «наконец» присутствует облегчение. Наконец-то мы его раскусили! Но «раскусить» Бруно так же невозможно, как невозможно «исчерпать» Шекспира или Марло. В заключение главки напомню: книга «Изгнание торжествующего зверя» была в конце 1593 года прислана из Англии в Рим — судьям Ноланца; к ней прилагался документ, содержащий обвинения в адрес автора и защиту кальвинизма. Может быть, и тут не обошлось без благочестивых стараний мистера Бейнза? Это я шучу. Биографы считают анонима итальянским протестантом. Да и про благочестие говорить не стоит, коль скоро человек, написавший донос на Марло, был просто агентом Тайного совета. Он (Мц.) «окончил свои дни <...> на виселице в Тайберне». Я приводила высказывание Розалинды о Фортуне: дескать, щедрая слепая особа сильнее всего ошибается при одаривании женщин. Поглядев на случающееся в жизни тайных агентов, я подумала: не приравнять ли эту категорию тружеников к женщинам? Велика вероятность, что Мочениго был секретным осведомителем инквизиции. Потом он сделался венецианским послом в Риме. Может, это и не помпон на колпаке Фортуны, однако слишком, слишком хорошо для такого подлого синьора. А вот выбирая участь для его английского коллеги, незрячая дама, похоже, не промахнулась.