7. Опять Америка. Открыть или закрыть?

Перехожу к разговору о Джонсоне, конкретно — об одном пассаже из работы под заглавием «Леса, или Открытия о людях и разных предметах» (1623—1637). Автор делился её замыслом ещё в 1619 году, когда гостил у Драммонда. Пассаж знаменитейший, и вот его начало (А. здесь и ниже):

Помнится, актёры часто говорили, желая восхвалить Шекспира, что когда он писал, то (что бы он ни писал) он никогда не вычеркнул ни строчки. Я на это ответил: «Лучше бы он зачеркнул тысячу их»; они сочли это злобным выпадом с моей стороны.

Будучи невежественными, актёры хвалили своего друга за самый большой его недостаток. Бен Джонсон любил этого человека и чтит его память не меньше, чем кто бы то ни было другой, но не впадает в идолопоклонство. Шекспир обладал, действительно, честной, открытой и свободной натурой. Далее упоминаются блестящее воображение Стратфордца, его то ли смелые, то ли прекрасные воззрения — brave notions — и благородный слог, которым он изливался «с такой лёгкостью, что по временам следовало останавливать его». Наделённый умом большой остроты, он «не всегда умел держать себя в узде» и «много раз совершал ошибки, которые не могли не вызывать смеха». Джонсон приводит пример такой ошибки. Когда кто-то упрекает Цезаря — мол, ты поступаешь несправедливо, упрекаемый произносит: Цезарь никогда не поступал неправильно (wrong) без справедливой причины (just cause). И впрямь смешно. Но, сказано дальше, драматург умело исправлял свои погрешности и в нём всегда было больше того, что следует славить, чем того, что приходится извинять. Вернусь к характеристике Шекспира-человека. Вот начало фразы в оригинале: «Не was (indeed) honest, and of an open, and free nature». Co стоящим в скобках «действительно» у меня связано радостное переживание открывателя — наверное, Америки, но это не важно. Лет восемь назад, чувствуя, что автор подтверждает чьё-то высказывание о Шекспире, и не надеясь раскопать, чьё именно, я передала «indeed» словом «несомненно» и обошлась без каких-либо знаков препинания. Думал ли о джонсоновских скобках А. Парфёнов, написавший «был, без сомнения, честным человеком»? Чувствовал ли, что это «indeed» есть своего рода «аминь», скорее «воистину», чем «поистине»?

Меня осенило при перечитывании одного пассажа из «Игры». Там среди прочего сказано: «Но вот Четл переходит к другому (то есть, как считают — к Шекспиру), и тон его сразу меняется. Четл огорчается, что он не везде исправил рукопись Грина, прежде чем отдать книгу в печать». Он сожалеет об ошибке Грина, как сожалел бы о своей собственной. Извиняющийся пишет про обходительность «другого», не меньшую, чем его высокий профессионализм, а также сообщает (А.): «...многие достопочтенные лица отмечают его прямодушие в обращении, что свидетельствует о честности». Ещё они отмечают остроумно-тактичную манеру его письма, говорящую об искусности. Важная для меня часть фразы такова: «his uprightness of dealing, which argues his honesty». Вот с чем соглашался Джонсон — с мнением достойных людей, о котором ещё в 1592 году поведал Четл. И не он один писал о честности великого барда. В первой и второй главах я довольно подробно рассказала об эпиграмме Джона Дэвиса (1610). В ней тоже говорится про эту самую «honesty». Рэтлендианский автор с помощью своего «как считают» выразил сомнение; а я наконец поняла: потомки считают так, основываясь на джонсоновском тексте — его «indeed» выступает как подтверждение характеристики, переданной Четлом, который не назвал имени Шекспира, употребил обозначение «The other» (перед ним стоит двоеточие, не точка). А Джонсон в «Лесах» написал Shakespeare. Тот факт, что два высказывания о натуре и таланте барда разделены промежутком более чем в 30 лет, повышает ценность второго из них и выразительность подтверждающего «indeed», благодаря которому честность, прямота и открытость Стратфордца переходят в разряд преданий. И что такое для культуры тридцать лет? И даже триста? И даже три тысячи?

Не знаю, как другим читателям рэтлендианского сочинения, а мне отрывок из книги Бена Джонсона представляется опрокидывающим все нестратфордианские конструкции. Да, конечно, это «реалия посмертного характера». Но в чём её странность? В чём спорность? Не сообщать о ней значит не быть честным, прямым и открытым. Я могу назвать номера страниц, на которых логично было бы поговорить о столь интересном пассаже: 170, 411, 446. Заметив на 169 странице, как мало Бен Джонсон, беседуя с Уильямом Драммондом, сообщил о Шекспире, И. Гилилов переходит к интерпретации стихотворений Джонсона, опубликованных в первом фолио. А между тем гость из Лондона говорил своему внимательному хозяину, что хочет написать книгу прозы, в которую попадут многие из его теперешних застольных рассказов и рассуждений. И действительно через 4 года он начал писать «Леса, или Открытия» и работал над этой книгой до конца жизни. На 411 странице имеется такое сообщение о Джонсоне: «Он неоднократно подтверждал, что знал Шекспира». Вот здесь бы и добавить что-то вроде: знал он и других актёров «Глобуса», говорил с ними об их товарище и написал про это в «Лесах». Хотя, согласно рэтлендианской гипотезе, в «Глобусе» работал некий Шакспер, а не Великий Бард, не Потрясающий Копьём. Беру назад заявление о 411 странице. На 446 присутствует следующая констатация: шекспироведы плохо ориентируются в поэзии Джонсона, при том что его поэтические произведения него «Разговоры с Драммондом» — это ключ к Шекспиру. А я-то всё время исходила из представления, что первейший ключ к Шекспиру — его собственные драмы, сонеты, поэмы. Останусь при таком мнении, однако не буду игнорировать ни поэтических, ни обойдённых молчанием Рэтлендианца прозаических высказываний придирчивого Бена.

Разумеется, великий бард, хвалимый актёрами, да ещё за свойство, которое Джонсон справедливо почитает слабостью, невниманием, а вовсе не показателем писательского мастерства и вкуса, — деталь, не подходящая для рэтлендианской книги. Вот фраза с 411 страницы с продолжением: «Он неоднократно подтверждал, что знал Шекспира, — значит, он знал и кто был Шекспиром». Отрывок из «Лесов» убеждает: даже очень хорошо знал. По-моему, И. Гилилов постарался если не закрыть Америку, то хотя бы слегка почистить её. Это не удивительно, ведь рэтлендианская гипотеза не устоит рядом с рассказом Джонсона об актёрах. Если бы собеседниками, которые хвалили своего друга Шекспира, оказались хотя бы писатели! На худой конец, если бы актёры один-единственный раз преподнесли взыскательному автору «Лесов» своё восхваление шекспировой небрежности. Так нет же — often. Что такое мистификация? Обман. В случае, который так увлекательно описывает автор «Игры», это подмена кого-то одного кем-то другим, точнее коллективом других. Если бы И. Гилилов был прав, тогда выходило бы, что сперва «достопочтенные», потом Дэвис, а потом и Джонсон, зная об этой подмене, упорно и как ни в чём не бывало твердили о честности и прямодушии Великого Барда. Нашли за что хвалить мистификаторов! Вот если бы они дружно толковали о скромности или о замечательном хитроумии Потрясающего Копьём, тогда...

Сильней всего убеждают не многочисленные толки современников, а тексты Шекспира. Гамлет заявляет (III, 2): актёры не умеют хранить тайн; они расскажут всё. Неужели это написал человек, которому чрезвычайно важно было сохранять своё авторство в глубокой тайне? В сущности, драматург даёт в Главной трагедии санкцию на рассказывание «всего», и у нас нет оснований пренебрегать тем, что́ актёры говорили Бену Джонсону, который, кстати, и сам писал об их болтливости. В комедии «Чёрт выставлен ослом» (1616) один мошенник предлагает выдать за даму, вернувшуюся из Испании, кого-нибудь из актёров, а другой объявляет, что они ненадёжны: станут разговаривать об этом и расскажут своим драматургам — their poets. Был ли Джонсон «своим поэтом» для слуг Его Величества? Наверное. В примечаниях к «Чёрту-ослу» (The Devil is an Ass; выше я привела заглавие в переводе Г. Кружкова) сказано, что Дик Робинсон, который по мнению плута мог бы изобразить аристократку, исполнял женские роли в королевской труппе, то есть в труппе «Глобуса». Можно сказать, что Шекспир и Джонсон указывали на болтливость актёров именно этого театра... Зря они обиделись на замечание о необходимости вычёркивать строчки. Из «Венецианского купца», после того как был добавлен Грациано, следовало бы вычеркнуть целую роль — Саланио или, там, Саларино. И лишние строчки в комедии-трагедии имеются. О вычёркивании «тысячи» скажу так. Пожалуй, только эта завышенная цифра позволяет видеть в ответе Джонсона некоторую горячность, явно вызванную легкомыслием собеседников. Прочее: и что актёры невежественны, и что неправильно впадать в идолопоклонство, и что имело смысл иногда указывать барду на чрезмерную лёгкость его пера, и про конкретную ошибку в «Юлии Цезаре», и про человеческие и писательские качества Шекспира — всё выглядит взвешенным.

Осталось досказать про смелые воззрения или прекрасные понятия. Нет ли в характеристике шекспировской фантазии как выдающейся (excellent) сопоставления с фантазией Бруно, который объявил, что вселенная бесконечна, а человеческий мир — просто один из бесчисленного множества? Представлялся ли такой подход правильным великому барду? В тесной связи с понятием об ординарности нашего мира пребывает идея о его пути от возникновения к уничтожению. О том, что земли и солнца рождаются и умирают, говорится по меньшей мере в двух бруновских книгах, изданных в Лондоне. Мы живём не в уникальном мире, сотворённом раз и навек, а на планете и в звёздной системе, которым когда-нибудь придёт конец (и согласно Ноланской диалектике он станет началом следующего мира). Это ли не смелое воззрение? У Шекспира мысль о будущей гибели всего земного шара озвучена в «Буре» — устами Просперо (IV, 1). Он говорит об исчезновении, о таянии, кажется, не подразумевая неизбежного нового рождения, — говорит красиво, романтично. Может быть, это — одно из прекрасных понятий великого барда? В «Пире на пепле» есть подробный рассказ о том, как сэр Фулк Гревилл поговорил с Ноланцем и предложил ему выступить перед англичанами: «В среду, через восемь дней, что будет в день пепла, вы будете приглашены вместе со многими джентльменами и учёными для того, чтобы <...> провести дискуссию о прекрасных и различных предметах». Мог ли гревилловский эпитет повлиять на Джонсона, заставив его назвать прекрасными понятия автора «Бури»? Не знаю и смиряюсь с тем, что никогда мне не станет ясно: как же всё-таки переводить это многозначное «brave»?