10. «Варфоломеевская ярмарка»

Комедия, о которой я хочу поговорить в последнем разделе, одна из наиболее значительных в джонсоновском наследии. Меня эта пьеса заинтересовала в первую очередь потому, что в ней есть реплики, явно отсылающие к некоторым деталям бруновских диалогов. Одна из таких реплик, варьируемая персонажем, содержит намёк на любимую Ноланцем игру с именами и названиями. В «Изгнании» сажают на самый прекрасный трон Истину. Сообщу попутно: в «Небесах Британии», пьесе-маске Томаса Кэри (1634), над Королём и Королевой разверзаются облака и становится видно, как Религия, Истина и Мудрость ликуют над их головами. Р. Эриксен обнаружил восхождения к диалогам о небесном сенате в чапменовской пьесе 1604 года и в поэме Спенсера. У Бруно трон для Истины освобождается после изгнания с него Медведицы (Малой), которую отец богов предлагает — если высокое собрание хочет пристроить её «в хорошем городе и у места» — отправить или к Орсам в Англии, или к Орсини в Риме. Юнона готова запереть её в бернские подземелья, и Юпитер делает замечание: «Не злобствуй так, жена моя» (I, 3). Переводчик и комментатор диалогов пишет:

Орсини и Бернские подземелья — намёк на фамилии, города и государства, что имели на своих гербах медведя (Orsa — Орса — по-итальянски медведица, отсюда фамилия Орсини; Bar — Бер — по-немецки — медведь, отсюда название города Берна в Швейцарии).

В Словаре есть Ursa — для обозначения обеих звёздных Медведиц (Major и Minor) — и два прилагательных: «ursal» и «ursine» (медвежий и т. п.). Вот какими словами в «Варфоломеевской ярмарке» выражает своё восхищение толстой торговкой по имени Урсула барышник Нокем (II, 1; здесь и далее пер. Т. Гнедич): «Славно сказано, Урса! Чудесная моя медведица!» В оригинале — Well said, Urse, my good Urse! to 'em, Urse! Судя по контексту, to them! — натравливающий возглас. Выше в этой же сцене этот же персонаж приветствует толстячку, называя её своей маленькой худенькой Урсулой и своей медведицей — she-bear. А ниже он говорит: «За твоей лавкой я присмотрю и пока что вместо тебя поработаю, а ты сиди в кресле, распоряжайся и сияй, как Большая Медведица!» Вряд ли стоит считать всё это самостоятельно затеянной игрой словолюбивого драматурга. Я и про «Двенадцатую ночь» думаю так: Оливии нравились гибкие субтильные мужчины, а герцог Орсино категорически не нравился. Его имя — говорящее, и играть его должны актёры медвежьего сложения. Подробная речь об этом впереди, а сейчас — дальше о бруновских диалогах. Отец богов объявляет, что на месте Медведицы, в самой высокой части неба, водворится Истина, а его собственный отец, Сатурн, произносит: «А как поступить с Большой Медведицей? Предложи, Мом». Ответ «божества злословия» (МНМ) таков:

Пусть идёт старушка к молодой — компаньонкой, только смотрите, не сделалась бы сводницей. Случись так, в наказание отдадим её какому-нибудь нищему. Пусть ходит себе с ней да показывает, катает на ней ребятишек и за лечение лихорадок и других хворей зарабатывает для неё и для себя средства к жизни.

От этой речи полшага до «ярмарочной» темы для комедии, персонаж которой не случайно объявляет, что Урса будет сиять именно как Большая Медведица. Моё второе соображение касается диалогов «О героическом энтузиазме». Я нахожу отсылку к нему в пятом акте «Варфоломеевской ярмарки». Действие происходит уже не в палатке, где подают жареную свинину, а в кукольном балаганчике. Персонаж по прозванию Ребби Бизи — что-то вроде предводителя пуританской общины, лютый ханжа — намерен обличать кукольника боговдохновенными речами (3).

Ребби Бизи.

Я не страшусь обнародовать силу духа моего и дарования. Взываю к духу рвения моего. Помоги мне! Укрепи меня! Наполни меня!

Уинуайф.

Да это же отъявленное богохульство! Я не могу даже понять, невежество это или бесстыдство. Он взывает к помощи божьей, выступая против марионетки!

Это, вне всякого сомнения, перепев бруновских речей об осле, везущем святые дары (ОГЭ, I, 3). Тансилло подразделяет энтузиастов на виды, относя к первому виду тех, которые, «являясь местопребыванием богов или божественных духов, говорят и действуют удивительным образом», однако «ни сами они, ни другие люди не понимают причины этого». Обыкновенно эти люди недисциплинированны и невежественны; «в них, лишённых собственного духа и сознания, входит, словно впустую комнату, божественное сознание и дух». Другие же, «имея прирождённый светлый и сознающий дух», из любви «к божеству, к справедливости, к истине, к славе» целеустремлённо, по собственному желанию «обостряют в себе чувство, и в страданиях своей мыслительной способности зажигают свет разума и идут с ним дальше обычного». Такие люди «говорят и действуют уже не как сосуды и орудия, но как главные мастера и деятели». На вопрос, какую из этих разновидностей он считает лучшей, Тансилло отвечает, что «у первых достоинство осла, везущего святое причастие; у вторых — достоинство священного предмета». У Джонсона марионетка по имени Дионисий заставляет проповедника сдаться. Кукольный персонаж произносит в частности:

Нет! Я ещё докажу всем этим поучающим и корчащим из себя наставников, что моё призвание ничем не хуже, чем их призвание. Я тоже говорю по вдохновению, как и он. И невежества во мне столько же. И к науке я столь же мало причастен и так же пренебрегаю её помощью.

Напомню фразу Г. Котена, записавшего в своём дневнике рассказ об издевательствах над Ноланцем, который перечислил сто ошибок доктора-кальвиниста: «Указанный Делафе теперь проповедник». Полагаю, автор «Варфоломеевской ярмарки» знал о женевском эпизоде. Ребби Бизи — проповедник, и внутри у него «пустая комната». Комедию датируют 1614 годом, а в 1611 вышла одна из важных для И. Гилилова книг — «Одкомбианский десерт, сервированный Томасом Кориэтом при участии многих благородных умов, приветствовавших его "Нелепости" и "Капусту" тоже». В ней собраны все панегирики из «Нелепостей», а текст самого путешественника (или тех, кто писал о якобы его путешествиях) отсутствует. На титульном листе

сразу после упоминания имени Кориэта напечатано: «Осёл тащит на себе тайну».

И Кориэт на заключительных страницах «Капусты» шумно воюет с анонимным «гиперкритиком», <...> больше всего он, оказывается, уязвлён тем, что издатели «Десерта» специально и с гадким умыслом поместили такую надпись на титульном листе рядом с его именем и названием его книг, чтобы читатели именно Кориэта и считали тем ослом, который тащит навьюченную на него тайну.

Святые дары из монолога Тансилло нужны для причащения. Не исключено, что авторы «Десерта» рисовали осла, везущего предметы, необходимые для таинства, а не абстрактную тайну (и не конкретную; судя по рассказанному в «Игре», литераторы выпячивали, а не скрывали, что имя Томаса Кориэта используется ими для забавы). Пожалуй, есть основания полагать, что «гадкая надпись» — это вклад в сервировку, сделанный Беном Джонсоном. Британский Козьма Прутков «многословно доказывает»,

что он не осёл, и всячески честит придуманными для этого случая забавными ругательствами злокозненных издателей «Десерта», пока не становится ясным, что он действительно является подставной смеховой фигурой, <...> живой маской, за которой прячутся подлинные авторы.

Иными словами, забавляющиеся пользуются им, как пустой комнатой, которая по их желанию наполняется их остроумием. Теперь сделаю отступление, пообещанное во второй главе. В Виттенбергской «Прощальной речи» Джордано Бруно перечисляет и характеризует мудрецов Германской империи, в частности Кузанца, Коперника и Парацельса, а затем, с красной строки, провозглашает (Агни): «Кто этот муж, которого я не могу обойти молчанием?» Дальше идёт ругательная риторика: поэт-философ поносит того, кто был противником «мужа», — папу римского, этого тирана, отравившего «человечество суеверным культом». Я процитирую и некоторые другие ругательства, но прежде выпишу следующий за ними риторически-хвалительный абзац:

Ты, Лютер, увидел свет, познал свет, созерцал свет, слышал глас вдохновившего тебя божественного духа, ты следовал его повелениям. Ты, безоружный, отважно выступил против врага, перед которым трепетали князья и цари. Ты поражал, отражал его словом. Ты восстал, противостал и одолел, и совершил победное шествие к небесам, неся доспехи поверженного надменнейшего врага.

Ф. Йейтс назвала это «пышным панегириком Мартину Лютеру — неизбежным при обращении к университету Лютера». Мне же два срединных предложения представляются просто справедливыми; их можно было бы назвать констатирующими, если бы не одно действительно пышное слово — «поражал». Как бы то ни было, Бруно воздал должное личному мужеству Мартина Лютера. Что касается двух крайних предложений, то в них чувствуется ехидство. Ноланец намекает на реплики своего Тансилло о вдохновенцах, которые действуют по повелению, оставаясь невежественными. Именно невеждами он называл «северных еретиков» в ответах венецианским инквизиторам, добавляя, что читал их из любознательности, а не для того, чтобы усвоить их доктрину. Думаю, на допросе он был практически искренним, а в «Прощальной речи» посмеивался, рисуя в воображении победное шествие навьюченного осла, того самого, лишённого собственного духа и сознания. В абзаце, где ещё не назван по имени «этот муж» (как, впрочем, и папа римский, обозначенный местоимением «тот» и множеством изобличительных метафор), среди прочего объявляется, что раньше «не было никого, кто осмелился бы выступить против этого прожорливейшего зверя, оказать ему сопротивление...» И тот был «во всеоружии, с ключами и мечом, с коварством и силой, с обманом и насилием, с лицемерием и свирепостью». Несомненно, такие характеристики могли навести на мысль, что «Изгнанием торжествующего зверя» назван антипапистский текст. Однако именно в этих диалогах говорится о невозможности победить, если сам не умеешь становиться зверем. Лютер «поражал» и в конце концов «одолел» папу. Значит, протестантский и католический лидеры стоят друг друга?

Наверняка такие хитроумные англичане, как Марло, Шекспир, Джонсон, легко прочли подтексты «Прощальной речи». О том же, что с торжествующим зверем Бруно ассоциирует прежде всего кальвинизм, открыто говорится в тексте «Изгнания» (II, 1). Саулин и София, два рупора ноланских идей, беседуют об истине и законе, коим противопоставляется эта «выдуманная религия». Выше, рассказав об эпизоде с отлучением от церкви (кальвинистской, к которой принадлежит у Джонсона Ребби Бизи), я предположила, что именно тогда, в Женеве, окончательно оформилась сильнейшая неприязнь поэта-философа к толпе. Саулин, характеризуя истину, объявляет среди прочего, что она, истина, без покровителя сама себя защищает, «дружится с немногими мудрецами, ненавидит толпу, не даётся тем, что ищут её не ради её самой». Должно быть, Ноланец подозревал, что реформатор из Виттенберга добивался результата, а не искал истину ради истины. И могли Бруно одобрить деяния толпы, разбуженной протестантскими идеями? Издательство «Агни» снабдило «Избранное», содержащее фрагмент «Прощальной речи», портретом Мартина Лютера, глядя на который я думаю: если бы Шекспиров Лаэрт дожил до пятидесяти лет, он выглядел бы так. Не исключено, что бард помнил о смелом и ограниченном великом реформаторе, когда рисовал не сомневающегося, «упёртого» молодого человека. Пожалуй, я решусь на такое заявление: святотатственная готовность Лаэрта перерезать горло врага даже в храме указывает не только на то, что он одержим ненавистью, но и на пренебрежение к религии, в которой он воспитан. В биографическом фильме Мартин Лютер с лаэртовской решимостью роет внутри кладбищенской ограды могилу для мальчика-самоубийцы. Надеюсь, это достоверный эпизод, и не могу не вспомнить, как брат Офелии обличает «упрямого попа», отказавшегося петь реквием над могилой утопленницы.

Положим, английские писатели действительно считали Ноланца несостоявшимся реформатором. Если так, речь из Быть или не быть — о бледной мысли, покрывающей болезненным оттенком врождённый цвет решимости, — обретает преинтересный оттенок. Начинания огромной силы и важности сворачивают в сторону и теряют имя действия... Вывихнутые суставы времени не могут быть вправлены с помощью философии, а на решительные действия способны либо злодеи, как Клавдий, либо не задумывающиеся о последствиях — Фортинбрас, Лаэрт. Гамлету, чтобы двигаться к цели, надо прийти в неистовство. Возможно, таким — нуждающимся в особом состоянии, чтобы начать действовать, представлялся Джордано Бруно елизаветинцам, знакомым прежде всего с плодами его размышлений. Пора признать, я недостаточно хорошо понимаю, почему один из этих плодов озаглавлен словами «Изгнание торжествующего зверя». Ясно, что реформа должна покончить с засильем зверей на небесах, с этакой мифологической всезвериностью. Важно ли, что в самой высокой части пребывала Медведица, не она ли — главный изгоняемый зверь? Юпитер отдаёт её место не только Истине, а ещё Закону и Суду. Как раз в беседе Саулина и Софии об этих товарищах Истины звучит осуждение протестантизму с его учением об оправдании верой (а не добрыми делами). Мир, говорит София (II, 1), «легко заметит, что ему не переварить этого. Ведь очень легко убедиться, что нельзя жить без законов и религии». Суду Юпитер вменил в обязанность

уничтожение неправды и лжи, внушаемых лукавыми гениями и врагами тихой и счастливой человеческой жизни; приказал также — Суду вместе с Законом — не уничтожать, но, сколь возможно, возжигать стремление к славе в человеческих сердцах, ибо это единственные самые верные шпоры, которые возбуждают людей и воспламеняют их к героическим поступкам...

Надо полагать, это антипуританский приказ. Совершивший героические деяния умирающий Гамлет заботится о своей доброй славе (точнее, просит Горацио позаботиться о ней). Я склонна видеть в этом связь с приведённым пассажем. Саулин откликается на слова о поступках фразой про наших приверженцев выдуманной религии, которые, «называя тщетной всю эту славу, говорят, будто нужно гордиться» непонятно какой «каббалистической трагедией». Я уже сообщала, что не могу удовлетворительно объяснить, почему здесь говорится о каббале, но считать предопределение трагедией (или даже трагифарсом) соглашаюсь охотно. Просьба Ребби Бизи укрепить и наполнить его типична для гордящихся этой самой трагедией. Кажется, в «Варфоломеевской ярмарке» не сравниваются посрамлённый пуританский оратор и осёл из поговорки. (Я не отметила выше; поэт-философ не сам придумал образ, а использовал поговорку об осле, везущем святое причастие.) Проповедник признаёт себя побеждённым куклой, которая, возможно, символизирует театр вообще. Ослиную тему выдающийся английский драматург рассмотрел в комедии «Чёрт выставлен ослом». Чёрт, нанявшийся в услужение к помещику, мечтает соблазнить его добродетельную жену, которой среди прочего обещает (II, 1; Кж.): «Мы в дураках оставим господина, / Мы сделаем его ослом набитым, / Усерднейшим ослом, везущим всё, / Что на него мы взвалим». Должно быть, словом «усерднейший» передано «effectuai». Я полагаю, автор имел в виду «самого настоящего» осла — осла из ослов. Первое прилагательное — solemn — переводится и как «напыщенный» (набитый), и как «торжественный, внушительный». В том, что здесь есть перекличка с бруновским образом важного осла, меня убеждает не только выбор эпитетов, но и следующий за этим текст. Чёрт сравнивает хозяйку с великолепно оснащённым кораблем. Я убедилась: такие метафоры, как парусник и морской (океанский) простор, в текстах Шекспира и Джонсона сигнализируют о намёке на реальную англичанку — главную женщину в жизни Джордано Бруно. Однако полноценный разговор о ней начнётся в восьмой главе, поэтому парусная тема будет по-настоящему раскрыта лишь тогда. И тогда я вернусь к корабельной метафоре из комедии про незадачливого чёрта.

Время от времени я задаюсь вопросом: почему Кристофер Марло не озаглавил свою пьесу о жестоком избиении гугенотов словами «Варфоломеевская ночь»? Есть и ещё один вопрос. Я поняла так, что ярмарка в день святого Варфоломея была традиционной. Старался ли Бен Джонсон противопоставить трагедии «Парижская резня» свою комедию об усмирении пуританского проповедника силами ярмарочного кукловода? Надо отметить, что юмор, которым пропитана марловская трагедия, впечатлил меня сильнее, чем комические разговоры у Джонсона. В 22 (в оригинале 21) сцене «Парижской резни» трое наёмных убийц закалывают герцога Гиза. В короткой, но очень пафосной предсмертной речи он, в частности, восклицает (Кн. здесь и ниже): «Как горько умереть от рук мужлана!» (Дословно: «Принять смерть от крестьян — какое это горе!») Незабываемо смешное восклицание. Должно быть, смешит сопоставление эфемерных житейских привилегий с безусловностью смерти. В этой же сцене Генрих III произносит:

Изменник пал, но что мне толку в том,
Раз у него два брата остаются —
Дюмен и кардинал высокомерный.

(Капитану телохранителей.)

Отправься к орлеанскому бальи
И прикажи ему казнить Дюмена.

(Убийцам.)

Ступайте, задушите кардинала.

В оригинале сказано, что жив «тот молодой кардинал, исполненный такой гордыни». Мне не под силу провести критериальную грань между чёрным юмором и чернушным. Может, меня смешит то, что должно повергать в скорбь? Но это правильно: смеяться, когда автор смешит, и скорбеть заодно с ним. Я скорбела в 9 сцене, когда убивали Петра Рамуса — философа и филолога, презрительно относившегося к схоластической учёности.

Рамус.

Не для того я попросил отсрочки,
Чтобы прожить ещё хотя б минуту,
Но только для того, чтоб защитить
Мои труды отложных обвинений...
Нашёл я искаженья в «Органоне»
И от ошибок текст его очистил.
А что до Аристотеля, то я
Всегда считал, что стать, его не зная,
Философом и логиком нельзя.

После ещё трёх его стихов Гиз восклицает: «Как! Мужику вы рассуждать даёте, / Вместо того чтоб в ад его спровадить?»

Герцог Анжуйский.

Подумайте, как много в нём гордыни,
Хоть он простого угольщика сын!

(Закалывает Рамуса.)

Гиз.

Кузен Анжу, с полсотни протестантов
Которых мы загнали в воду Сены,
Плывут по ней, спасаясь. Как нам быть?
Боюсь я, чтоб они не уцелели.

Дюмен.

Людей расставить нужно на мосту —
Пускай плывущих гугенотов топят,
Расстреливая их из арбалетов.

Гиз.

Ты прав, Дюмен. Ступай распорядись.

Должна я после этого сочувствовать Гизу, Дюмену и их младшему брату — кардиналу? Разумеется, и герцог Анжуйский, он же зарезываемый в финале Генрих III, не заслуживает сочувствия... В 23 (22) сцене кардинал обменивается со своими убийцами несколькими репликами, в частности такими:

Кардинал.

Как! Вы решитесь руки обагрить
В крови того, кто носит сан духовный?

2-й убийца.

Избави бог! Мы просто вас удавим.

Здесь уже нет третьего. Гиз был одним из трёх убийц Рамуса, и возможно поэтому его самого убивают трое «мужланов». Учёный сын угольщика перед смертью заботится о философии и логике. А что беспокоит высокопоставленных братьев Дюмена? Знатное происхождение, высокий сан... Драматург подчёркнуто противопоставляет человеческие ценности аристократическим заморочкам. В двенадцатой (11) сцене двое приносят в лес убитого лютеранского предводителя, Адмирала, и вешают его на дерево (вероятно, перекидывая тело через сук). Перед этим они ведут то ли экологический, то ли богословский разговор. Второй (Two) предлагает сжечь еретика. Нет, возражает Первый (One): «Труп заразит огонь, огонь — воздух, а с ним и нас самих». Бросить в реку, считает Второй, тоже нельзя: он испортит воду, вода — рыбу, рыба — нас, когда мы будем есть её. Отвергает он и предложение бросить тело в канаву. Пристроив Адмирала на дереве, они удаляются, и входят герцог Гиз, королева-мать, кардинал и приближённые. Герцог велит людям из свиты снять тело и бросить его в какую-нибудь канаву. Он называет исполнителей сэрами — sirs; наверняка знатных «могильщиков» тоже двое. Думаю, «мужланы» с их обстоятельной беседой понадобились не столько ради забавных реплик, сколько для того, чтобы показать: аристократам, когда приказывают, приходится выполнять ту же работу, что и простолюдинам. Скорее всего, «Парижская резня» стала последней пьесой Марло. Её (Пр.) поставили в «Розе» в 1593 году, а выпустили книжкой между 1594 и 1596. «Текст издания чрезвычайно испорчен», это перепечатка «не авторской рукописи, а, вероятно, небрежной записи на слух или плохого экземпляра», принадлежавшего театру. О притащивших тело (русский переводчик назвал их оборванцами) говорится «enter two»; в перечне действующих лиц они не фигурируют. Вообще, многое в пьесе, не только в одиннадцатой сцене, похоже на конспект. Тем не менее великий бард (который видел спектакль, быть может, не однажды) оценил ход марловской мысли и повторил его не где-нибудь, а в Главной трагедии. В «Парижской резне» безымянные и бессловесные сэры наспех «зарифмованы» с колоритными простолюдинами, обе пары показаны в одной сцене, сквозь текст которой видна схема. Шекспировские пары выписаны тщательно. Могильщики — two Clowns grave-diggers — имеют обозначения Clowne и Other; аналоги безличных приближённых Гиза — Розенкранц и Гильденстерн — произносят много реплик и даже имеют характер, правда, один на двоих. Они получают приказ найти мёртвое тело и отнести его в часовню раньше, чем в пьесе появляются мужланы. Благодаря этому рассудительные речи могильщиков воспринимаются как пародия на диспут, в который «добрые друзья» норовили втянуть принца при первой встрече. Гамлет замечает, что в разговоре с Clown'ом надо быть осмотрительным, чтобы не получать двусмысленных ответов.

Конечно, Главный герой сам утащил и спрятал труп. Но ведь не по приказу. Утаскивать (в соседнее помещение, как он говорит матери) пришлось прежде всего из-за отсутствия в театре занавеса. Не потому ли, что марловский персонаж упомянул рыбу, которую предстоит есть, Гамлет, говоря о круговороте органической материи, использует в качестве иллюстрации червяка, рыбу и кишки нищего, по которым может продвигаться умерший король? И только ли потому Лаэрт был отправлен во Францию, что в XVI веке Сорбонна представляла собой (Пр.) крупный католический богословский центр «крайне реакционного направления»? Может быть, на решение барда отправить прямолинейного юношу в Парижский университет повлияли предсмертные слова Рамуса про тупых сорбоннистов (the blockish Sorbonnists)? И ещё я полагаю, что обвинения Гиза учёному сыну угольщика намеренно сформулированы так, чтобы можно было подумать не только про жизнь и работу самого Рамуса, но и про события из жизни Бруно. Риторика образованного герцога сводится примерно к следующему:

Не ты ли поднял на смех «Органон»,
Назвав его собраньем заблуждений?
Любого плоского дихотомиста
Не ты ль считал учёным человеком
И утверждал на этом основанье,
Что вправе он, в Германию уехав,
Казуистически ниспровергать
Все аксиомы мудрых докторов...

Рамус одно время преподавал в Гейдельбергском университете, но Гиз перестаёт говорить «ты» (thou), переходит на «он», понимаемое как «тот», «некто», и очевидно «he must go» — тот, кому пришлось уехать; Рамус же ездил по своей воле. Или я вчитываю намёк на поэта-философа? Но он действительно старался опровергать докторские аксиомы, в том числе в Париже — затеяв диспут, на продолжение которого не явился и, судя по всему, спешно отбыл из Франции. В Германию. Пора попытаться ответить на вопросы, повлёкшие это длинное отступление. Марло вполне мог озаглавить трагедию «Варфоломеевская ночь», а постановщик — заменить заглавие на более кассовое, дословно переводимое как «Резня в Париже». В пьесе изображены иронично и враждебно католические лидеры и весьма сочувственно — французские кальвинисты. Однако английские кальвинисты (Мр.)

ликовали по поводу смерти Марло... «Он испустил зловонный дух свой», — радовался пуританский памфлетист. «Сей человек дал чрезмерную волю уму своему, — поучал другой, — он писал книги, в которых утверждал, что в св. Библии одни только лживые и пустые сказки и всякая религия — не что иное, как политический вымысел. Но зри, благочестивый читатель, на какой крюк пагубы и отмщения насадил господь этого лающего пса».

Напрасно автор «Варфоломеевской ярмарки» обнадёживал, что в Англии простой скоморох способен справиться с пуританским проповедником. Драматург недооценил кальвинистскую решительность. Перескажу под занавес кое-что из работы О. Дмитриевой. Пуританская агитация привела к тому, что в восьмидесятых и девяностых годах парламентарии стали на каждой сессии обсуждать религиозные вопросы. Королева крайне неохотно предоставляла им древнюю привилегию — свободу слова, понимая, что депутаты истратят её на бесконечные разговоры «о том, о чём, по её мнению, им не следовало даже задумываться». После каждого монаршего «veto» пуритански настроенные политики вновь предлагали проекты переустройства церкви на кальвинистских началах и настаивали на «принятии женевского молитвенника». Монархиня, однако, была непоколебима. Благодаря её решительности

с середины 90-х годов пуритане стали почти незаметны в парламенте и вновь подняли головы лишь после смерти Елизаветы. Старая королева, как всегда, оказалась права: спустя какие-то четыре десятилетия именно эти набожные люди в скромных одеждах отрубили голову королю Карлу Стюарту. Она предвидела это, когда не хотела в угоду им выносить орган из дворцовой часовни. Пока протестантская королева демонстративно наслаждалась звуками «папистского» инструмента, её страна была гарантирована от гражданской войны.

Что я могу в связи с этим сказать о комедии «Варфоломеевская ярмарка»? Что её автор был неправ? Или всё-таки прав? В противоборстве театра и кальвинизма последний победил. Но далеко не сразу и отнюдь не навсегда.