6. Две версии ухода

Велика ли вероятность того, что решение прекратить творческую деятельность, покинуть Лондон и зажить частной жизнью пришло к Шекспиру, когда он писал сказку о Просперо — процветающем? Думаю, не очень, хотя я готова вслед за многими считать «Бурю» документом, свидетельствующим о мудрости, пришедшей к сорокавосьмилетнему великому барду. Позднее я постараюсь показать, что подведение итогов началось ещё в 1609 году, а сейчас позволю себе коротенькое рассуждение о мудрости. В неё, надо полагать, трансформировалась страсть поэта. Страсть толкала Шекспира к творческим свершениям; пришедшая на её место мудрость заставила замолчать. Хотя... Правильно ли считать, что к молчанию приводит именно мудрость? И всегда ли достигший её молчит потому, что не рассчитывает быть понятым? Может быть, в процессе её обретения он так растрачивает энергию, что просто не имеет больше сил на высказывания? Как бы то ни было, я предполагаю, что задумываясь о завершении своей театральной карьеры, Шекспир вспоминал яркий поступок Горация. Сообщу о нём с помощью цитаты из статьи М. Гаспарова:

Три книги «Од», этот гимн торжеству порядка и равновесия в мироздании, в обществе и в человеческой душе, были изданы в 23 году до н. э. Горацию было сорок два года. Он понимал, что это — вершина его творчества. Через три года он выпустил сборник посланий, <...> решив на этом проститься с поэзией. Сборник был задуман как последняя книга, с отречением от писательства в первых строках нелюбопытным поэтическим автопортретом — в последних... Ведь если цель поэзии — упорядочение мира и установление душевного равновесия, то теперь, когда мир упорядочен и душевное равновесие достигнуто, зачем нужна поэзия? Страсть к сочинительству — такая же опасная страсть, как и другие, и она тоже должна быть исторгнута из души. А кроме того, ведь всякий поэт имеет право (хотя и не всякий имеет решимость), написав своё лучшее, больше ничего не писать: лучше молчание, чем самоповторение. Гораций хотел доживать жизнь спокойно и бестревожно, прогуливаясь по сабинской усадьбе, погружённый в философские раздумья.

Император Август «вовсе не был доволен тем, что лучший поэт его времени собирается в расцвете сил уйти на покой». Он потребовал, чтобы Гораций продолжал писать, и сверх того пригласил поэта на должность своего личного секретаря. Гораций отказался... В конце концов Август написал ему: «Знай, я недоволен, что в стольких произведениях такого рода ты не беседуешь прежде всего со мной. Или ты боишься, что потомки, увидев твою к нам близость, сочтут её позором для тебя?» Интересно, он так пошутил? Эпистолярная атака принесла императору победу: «Уход Горация в философию так и не состоялся». Шекспиру повезло: монарх, судя по всему, не захотел вернуть его из Стратфорда и не посмел требовать обращений к своей особе. Если я правильно понимаю, королевские поэтические вкусы утолялись эпиграммами Джона Тейлора, прозванного Водным Поэтом. Если Яков I писал великому барду, то с просьбой о свадебной пьесе, а не с требованиями, вроде октавиановских. Вернусь к суждению И. Гилилова о трудно представимой заинтересованности «самого монарха» во встрече с членом актёрской труппы. В четвёртой главе (6), где говорилось о письме графини Пембрук и её выражении «the man Shakespeare», я не нашла места для следующей цитаты из рэтлендианской книги: «Как можно понять, в записке шла речь о человеке, который был своим в этом чрезвычайно высокопоставленном кругу; его знал сам король, и он был Шекспиром!» Да что такое «сам король» в глазах интеллектуалов, людей со вкусом и юмором?! Для умной образованной и талантливой графини, как и для всех английских ценителей поэзии, Уильям Шекспир был значительно самее Джеймса Стюарта. Мне всегда представлялось, что интерес к персоне художника — это следствие интереса к его произведениям. Многое в «Игре» заставляет подозревать, что для её автора всё наоборот: король мог заинтересоваться пьесами только при условии интереса к личности драматурга. Ещё один пример такого рода связан с прилётами сладостного лебедя на берега Темзы: невозможно «представить себе грозную владычицу Британии или её преемника, с радостным нетерпением ожидающими приезда члена актёрской труппы в свою столицу». Но ведь Джонсон и не заикается о нетерпеливом ожидании. Он написал «so did take» — так захватывали, увлекали, и речь явно о пьесах, игравшихся во дворце. Может быть, не актёры Хемингс и Конделл и не хранители — Мери, Уильям и Филипп Герберты, может быть, именно Джонсон предложил политичный ход: поместить в начале первого фолио те пьесы, которые особенно захватили одарённую владычицу и её хлипковатого преемника?

Если император Август домогался стихотворных обращений от сабинского лебедя, то почему бы королю Якову не радоваться прилётам во дворец лебедя эйвонского? Он ведь прилетал не с пустым клювом: спектакли по шекспировским пьесам были культурными событиями. А королевский двор, надо полагать, не был похож на птичий двор из сказки Андерсена: нобльменам и, конечно, их жёнам не стоило большого труда разглядеть в гадком, с точки зрения Рэтлендианца, члене актёрской труппы гордого творца, каковым он, по мнению многих современников, стал уже после двух посвящённых Саутгемптону поэм. Первый английский Стюарт мог заинтересоваться Шекспиром ещё в тюдоровские времена, заинтересоваться по очень веской для него, Якова, причине. Я уже писала (VI, 3) про шутку о Соломоне, сыне Давида, играющего на арфе. Напоминаю. Когда королева шотландцев ждала ребёнка, у неё был фаворит — придворный музыкант Давид Риччо. Супруг Марии прямо при ней заколол музыканта. Теперь нужно рассказать об этом супруге и о том, что предшествовало браку с ним злосчастной вдовы Франциска II. Английский лорд Дарнли — юридический и, надеюсь, биологический отец Якова — женился на ней вопреки желанию королевы Елизаветы, которая считала (искренне или нет — другой вопрос) подходящей партией для своей кузины Роберта Дадли — собственного первого, во всех смыслах, фаворита. Ради такой почётной женитьбы ему после долгих отлагательств было наконец пожаловано графство Лейстерское (1564). Когда молодому Дарнли потребовалось поехать в Шотландию — как бы по семейному делу, посол Марии Джеймс Мелвил попросил Елизавету разрешить эту поездку. Монархиня (Д.)

сразу поняла, куда клонят шотландцы, и дала Мелвилу понять это. Во время приёма она ещё раз указала послу на Лейстера, своего кандидата; учтивый шотландец стал превозносить достоинства графа. «Да, — с укором промолвила королева, — но Вам больше нравится вон тот другой высокий парень (lad)». Сравнение, безусловно, выигрывал Лейстер: Дарнли был хрупким изнеженным безбородым юнцом, и Мелвил вполне искренне ответил Елизавете, что «ни одна женщина с характером не выбрала бы мужчину, который скорее похож на женщину, чем на мужчину». Кто мог предположить, что именно таким окажется вкус его госпожи.

Лишь только Мария Стюарт увидела Дарнли, она буквально заболела им. Выбор был сделан: она желала выйти за него замуж как можно скорее.

Что и было осуществлено в июле 1565 года (Яков родился в июне 1566). Прочитав это, я стала искать в «Двенадцатой ночи»: обозначает ли кто-нибудь переодетую Виолу словом «lad» (ещё одна буква — и «lady»)? В первом акте (4) герцог уверяет своего Цезарио, что молодой посол скорее добьётся внимания Оливии, чем кто-нибудь солидный. Виола высказывает сомнение, и собеседник просит милого юношу — dear lad — поверить ему. Орсино сравнивает «юношу» с Дианой и говорит, что тот (Л.) «словно создан женщину играть», что его созвездие как раз подходит для такого дела — affair (переводится не только как «дело», но и как «роман, связь, любовная история»). Обозначением «lad» пользуются и персонажи «Цимбелина», называющие так переодетую Имогену... Если правда, что (Мц.) «Дарнли уехал в Шотландию под предлогом того, что убедит Марию принять кандидатуру Дадли», тогда начало истории, рассказанной в «Двенадцатой ночи», до чрезвычайности похоже на англо-шотландские события шестидесятых годов. Причём Шекспир не ограничился изображением королевы Марии в графине Оливии и лорда Дарнли в Виоле-Цезарио. Герцог Орсино назван так не из-за красивого звучания. Это имя происходит от итальянского «orso» — медведь. (Ноланец, рассуждая о звериных именах, написал об итальянских Орсини и английских Орсах.) Одно из прозвищ Роберта Дадли, данных Елизаветой, — Медведь. Он (Д.) «вполне оправдывал свой герб — белый медведь, поднявшийся на дыбы и держащий в лапах суковатый посох». Узнать бы: многие ли шекспироведы писали, что в Оливии, которая отвергла герцога Орсино и в первую же встречу феерически влюбилась в переодетую женщину, великий бард изобразил матушку будущего английского короля? Читать об этом не доводилось. Я уверена: интерес Якова к Шекспиру пробудила именно «Двенадцатая ночь». Вот фраза из послесловия к комедии (А.): «Встретив брата Виолы, Себастьяна, она принимает его за полюбившегося ей пажа и, дойдя до предела страсти, предлагает ему немедленно венчаться». В тексте (IV, 3) говорится лишь о торжественном обручении в присутствии священника, но решимость Оливии и впрямь очень сильна. Виола тоже показана как способная к большой страсти. Графиня спрашивает (I, 5): как вёл бы себя паж на месте его влюблённого господина. И мнимый Цезарио произносит маленькую речь, напоминающую и о псалмах Давида, и о «Песни Песней» Соломона:

Сделал бы себе хижину из ивовых прутьев рядом с вашими воротами / И взывал бы к моей душе, находящейся в (вашем) доме; / Сочинял бы песни о преданной и отвергаемой любви / И громко распевал их, даже поздней ночью; / Выкликал ваше имя, обращаясь к отражающим холмам, / И заставлял болтуна, который в воздухе, / Выкрикивать «Оливия!» О, вы не имели бы покоя / Ни в воздушной, ни в земной стихиях (between the elements of air and earth), / Покуда не сжалились бы надо мной.

Впечатлившись этим, графиня Оливия говорит: «Вы могли бы свершить многое. Какого вы происхождения?» Можно усмотреть несколько подтекстов. Психологический: готова полюбить, но боится, что он ей неровня. Реминисцентный: совершивший многое Давид вышел в великие цари, можно сказать, из пастухов. Исторический: род Дарнли происходил из Шотландии и его представители обратились к Марии (Д.) с просьбой восстановить их в правах на тамошние земли. Именно это было семейным делом и предлогом (или одним из предлогов) для поездки «высокого парня» в Шотландию — навстречу скоропалительной женитьбе и всему, что из этого получилось. А получилось вот что. В феврале 1567 года непутёвый шотландский консорт — двоюродный племянник королевы Елизаветы, кузен и супруг королевы Марии, один из претендентов на английский престол — был уничтожен участниками заговора, в котором состояли его жена и её новый любовник. Эти двое вскоре обвенчались... У Шекспира мнимый Цезарио говорит, что благодаря происхождению мог бы занимать более высокое положение, но доволен свой теперешней участью. После ухода герцогского посла графиня повторяет свой вопрос и этот ответ. Ясно, что она уже хочет замуж за безбородого юнца. Я слышала, что король Яков уничтожил письма своей матери к любовнику и рукописи её полных страсти сонетов. Но кроме рукописей были списки. Приведу несколько строк из сонетов, написанных по-французски (пер. Р. Гальпериной): «Лишь для него и трон мой, и венец! / И, может быть, поймёт он наконец, / Что я одно преследую упорно: / Жить для него, служить ему покорно». Это про Босуэла, позаботившегося об устранении консорта Дарнли. А вот обращение королевы Марии к новому избраннику, графу по происхождению: «Единственная цель подруги вашей — / Служить вам, угождать и подчиняться, / Вас обожать, пред вами преклоняться...»

Удастся ли мне, сопоставляя тексты, подтвердить, что стихотворно-прозаическое послание, подброшенное дворецкому Оливии, содержит пародийные намёки на стихи влюблённой Марии Стюарт? Вот один из стихов, придуманных камеристкой по имени Maria (II, 5): «Я могу повелевать там, где я поклоняюсь (или обожаю — adore)». Именно эту строку Мальволио произносит дважды. В прозаической части якобы графининого письма интереснее всего рассуждение о величии. Некоторые рождаются великими (как первый муж королевы-поэтессы — дофин, потом король Франции), некоторые добиваются величия (как предприимчивый Дарнли), а некоторым величие приходится навязывать — thrust upon. Интересна также подпись: «Та, что хотела бы поменяться с тобой служением (service), Удачливая Несчастливица». Может ли имя Мальволио указывать на графа-убийцу? Оно (С.) «образовано от итальянского mala voglia — злая воля, злонамеренность». У Босуэла, третьего мужа Марии Стюарт, была очень даже злая воля. Автор «Гарри Поттера» возводит к «злой воле» имя Люциуса Малфоя (Malfoy). Рядом с такими персонажами Мальволио — младенец. Ничего по-настоящему злого он не делает и не говорит; его последняя реплика — «Я буду мстить всей вашей своре» — указывает на оскорблённость. Бард явно сочувствует ему, как сочувствовал травимому Олоферну. Так почему же дворецкий получил злодейское имя? В «Подсвечнике» живописец Джованни Бернардо (награждённый инициалами Ноланца), насмехаясь за глаза над Бонифачо, называет его Малефачио, и переводчик цитаты А.А. Россиус поясняет: Malefacio буквально значит Злодеятель. Bonifacio соответственно Добродеятель. В комедии он — обалдуй, уверившийся, что молодая красавица влюбилась в него «благодаря его прекрасным глазам». У Шекспира дворецкому предлагается покорять Оливию жёлтыми чулками и подвязками крест-накрест. В английском языке немало слов, начинающихся на male, например malefactor — злодей. Однако Мальволио — просто указание на Bonifacio-Malefacio.

Возвращаюсь к «Двенадцатой ночи». Зачем ей дано второе заглавие — «Как вы пожелаете»? Многим приходило в голову, что оно представляет собой обращение к английской королеве. Может быть, ей хотелось, чтобы стал заметен фарсовый оттенок, присутствующий в трагической истории её неразумной кузины? Или этого хотелось неуёмному юмору самого Шекспира? Обрабатывая романтический сюжет, известный в итальянской литературе с первой половины XVI века, он добавил комическую линию от себя. И заставил бедного Мальволио «отдуваться» ещё и за Елизаветиного Робина — Роберта Дадли, чью руку Мария Стюарт поначалу отвергла с большим треском. Шут Фесте дразнит запертого дворецкого такой песенкой-диалогом (IV, 2): «Эй, Робин, славный Робин, / Расскажи, как поживает твоя леди. / — Моя леди, к несчастью, недобра. / — Как жаль, а почему она такова? / — Она любит другого». Возможно, и это ещё не все намёки. Придуманные Шекспиром персонажи затевают поединок. Драться должны сэр Эндрю и Виола, но в конце концов отличается её брат. Что ж, лорд Дарнли тоже не всегда вёл себя как избалованный юнец. В приступе драчливости женоподобный консорт заколол смирного Давида Риччо... «Двенадцатую ночь» показывали в зале одной из лондонских юридических корпораций 2 февраля 1602 года — за год с небольшим до того, как Яков VI Шотландский стал преемником Елизаветы. Кто-то из видевших либо это представление, либо другое, в «Глобусе», поведал высокопоставленным шотландским ценителям театра о пьесе, полной намёков на историю их королевской семьи. И вот, довольно скоро Якову представилась возможность поговорить об авторе этой комедии с высокопоставленными театралами Англии. После этого разговора новый монарх решил сделать Шекспира и его товарищей своими «слугами». Думаю, он хотел обезопасить себя от пикантных намёков в дальнейшем. Не станет же драматург поддевать патрона собственной труппы! (Он стал — в «Генрихе VIII». Но об этом позднее.)

Я понимаю: надо закончить с первой версией шекспировского ухода и перейти ко второй; но нет сил прекратить разговор о «Двенадцатой ночи». Расскажу кое-что ещё об английской королеве. Она любила ездить по стране, и самая знаменитая из поездок состоялась летом 1575 года. Елизавета пробыла 19 дней в Кенилворте у Медведя — графа Лейстера. Устроенное им (Зб. здесь и ниже) «празднество на 28 лет [то есть до конца жизни монархини] стало эталоном придворного праздника». Целью графа «было убедить Елизавету выйти за него замуж». Он не получил согласия королевы, зато снабдил многими знаниями и впечатлениями величайшего в земной культуре гения. Некоторые шекспирологи считают, что воспоминания о виденном тогда в имении графа отразились в «Сне» и в «Двенадцатой ночи». С первой аллюзией я постараюсь разобраться в следующей главе, о второй выскажусь чуть ниже, а сейчас хочу отметить: действие обеих комедий происходит летом, так же как графские празднества, которые увековечил «Дж. Гэскойн (Gascoign), автор книги "Королевские радости в Кенилворте" (1576)». Ещё больше, чем узнать, что подростком Шекспир видел фрагменты праздничной программы, мне хотелось бы убедиться, что он читал эту книгу, а также знал о пьесе-маске самого Гаскойна. Она не была представлена, вероятно потому, что героиню — одну из любимых нимф Дианы — звали Забета и она «почти семнадцать лет» не выходила замуж. «Аллегория была прозрачнее некуда: Забета — это уменьшительная форма имени Елизавета, 17 — число лет, которые она провела на троне». Прочитав это, я поняла, зачем автору «Двенадцатой ночи» понадобилось, чтобы эхо выкрикивало «Оливия!» Если хорошенько выделить ударное «и», это будет похоже на «Элизабет!». В день приезда королевы перед замком была устроена выставка даров, и нимфа Эхо, беседуя с Дикарём (в исполнении Гаскойна), назвала их «знаками истинной любви» и сказала, что Дадли «отдал себя и всё, что у него есть». В обоих случаях кавычки поставлены В.Н. Забалуевым, который, как я понимаю, цитирует книгу о королевских увеселениях. Конечно, прав Лозинский, написавший, что имя Оливии должна выкрикивать вслед за влюблённым «воздушная болтунья» (а не болтун, о котором я написала в подстрочном переводе), конечно, речь про нимфу Эхо. Само по себе эхо упоминается ниже (II, 4), о нём Виола говорит герцогу. В день отъезда из Кенилворта Гаскойн в прощальной речи сказал-таки про Забету, которая отвергла многих претендентов на её руку. У Шекспира графиня отвергла как минимум двоих.

Теперь об аллюзии. Во время первого водного праздника Арион, ухаживающий за Фебой, исполнял свою песнь, находясь на спине дельфина (АЭ). В финальной водной феерии внутри «дельфина» звучала музыка и прибыл на нём Протей (Д.). Этого юный Стратфордец, по-видимому, не наблюдал; в обеих предполагаемых отсылках упоминается Арион. В «Двенадцатой ночи» Капитан говорит Виоле, что после кораблекрушения видел, как её брат, привязав себя к мачте, на ней, как на спине дельфина Арион, осваивался в волнах. Мне интересней то, что он сообщает в следующей реплике, отвечая на вопрос, знаком ли ему этот край: «Да, очень хорошо, мадам; ведь я воспитывался и родился / Там, откуда не будет и трёх часов пути до этого самого места». Собеседница хочет знать, кто правит здесь, Капитан говорит, что герцог (duke), благородный и по природе, и по имени. И как его зовут? Орсино. Не могу не думать про то, что автор имеет в виду собственные обстоятельства: и моряком он побывал, и родился-рос в двух с лишним часах пути от поместья, которым владел граф с благородным именем и выразительным прозвищем. В разговорах Оливии с Марией Орсино обозначается словом «граф» — Count... В 1578 году (Зб.) «Елизавета посетила другое имение Лейстера», и от этого посещения остался портрет: Елизавета попирает «меч и держит в правой руке оливковую ветвь». У ног королевы — собачка. Символика «проста: попираемый меч и оливковая ветвь означают волю королевы к миру, а собачка — преданность Лейстера». Десятью страницами выше, рассказывая о посещении 1575 года, автор отметил, что «использование аллегорий позволяло быть уверенным, что идейный посыл будет очевиден, <...> оставаясь двусмысленным, чтобы не возлагать персональную ответственность на Лейстера, если королева останется недовольной».

Не знаю, как Лейстер, а его великий младший современник был мастером двусмысленности. Имя из «Двенадцатой ночи» не только сходно по звучанию с именем Елизаветы, но и образовано от «оливы». На этот раз Лозинский неправ; он перевёл обращённые к графине слова Виолы «I hold the olive in my hand» (I, 5) как «В моей руке масличная ветвь». Надо: у меня в руке оливковая ветвь. Вот вариант из пятитомника: «Оливковая ветвь в руке моей, и я произношу только слова мира». В оглавлении мною зачёркнуто имя переводчика и вписано другое — Кронеберг вместо Вейнберга. Кто бы ни написал это, ему явно хотелось прописной «О», поэтому и затесался в прозу пятистопный ямб. Если аристократический зритель сразу не понял, откуда взялось имя графини, то ему помогла Виолина реплика, прямо указывающая на портрет монархини с оливой. Может, он и висел в том зале, где показывали комедию? Оливия дарит свой портрет Виоле в третьем акте (4). Сведений о представлении комедии при дворе Елизаветы у нас нет. А что есть? Леди с именем, указывающим на английскую королеву. Она отвергла герцога с именем, указывающим на Лейстера. Позже Медведя отвергла шотландская королева. Зато она влюбилась в парня, похожего на переодетую женщину. Камеристку Оливии зовут Maria, и её функция — быть пародийным отражением Марии Стюарт. Для полноты сходства шекспировская Мария выходит замуж за сэра Тоби, который был вечно пьян — так же, как второй муж королевы шотландцев. Нельзя не задаться вопросом: допустимо ли это — посмеиваться над чувствами и стихами женщины, даже не умершей, а казнённой? Правда, с тех пор прошло почти 15 лет. И почти 35 — после взрыва в доме, где спал тот женоподобный парень. Выше я не сказала: заговор против него был пороховым, однако (Д.) тело Дарнли обнаружили в саду, «и очевидцы утверждали, что он был задушен». Взрыв случился 9 февраля 1567 года, казнь королевы шотландцев — через 20 лет без одного дня. Почему восьмого, а не девятого февраля? Какой астролог посоветовал не делать это ровно через 20 лет? Или астролог ни при чём? Елизавета хотела показать, что помнит о варварском убийстве двадцатилетней давности, но чувствовала: назначать «цивилизованную» казнь на то же самое число — безвкусица, неверный ход в политической игре. Или так рассудил её советник.

Как назвать то, что руководило великим бардом, соединившим в Оливии обеих королев? Смелость? Дерзость? Непреодолимая склонность к постмодернистскому подходу? Или к алхимическому? Пройдя через некую трансмутацию, графиня из жестокой и холодной сделалась нежной и страстной. Оливковая ветвь оказалась в руках Виолы, чьё имя является анаграммой имени Оливии. (Разве не интересный ряд: Olivia, olive, Viola?) При этом девушка и не думает отвергать Орсино. Всё ещё принимаемая за Цезарио, героиня говорит о страсти к своему господину восторженными стихами, как сообщала о своей страсти к Босуэлу Мария Стюарт, сказавшая накануне венчания с ним (Д.): «Я скорее потеряю Францию, Англию и собственную страну ради него и пойду с ним на край света в одном плаще...» У Виолы нет ни блистательных перспектив, ни хотя бы захудалого королевства, и она объявляет в финале, что идёт за тем, кто ей (Л.) «дороже глаз и жизни бренной». Вот ещё вопрос: почему «Двенадцатая ночь»? Она же (Д.) «завершала две недели рождественских праздников». А действие происходит летом. Мария говорит шуту, что за самовольную отлучку хозяйка его либо повесит, либо прогонит, а Фесте заявляет, что нередко (I, 5; Л.) «хорошая виселица предотвращает плохую женитьбу». А если его прогонят, тогда лето поддержит — summer bear it out. Омоним «bear» — существительное «медведь». Эшафот угрожал лорду Дарнли в Англии за государственную измену: он без согласия Елизаветы принял титул шотландского графа и получил приказ немедленно вернуться; его мать, английскую графиню, отправили в Тауэр в качестве заложницы (Д.). Аристократу не грозила виселица, но заменить матушку в тюрьме и подрожать за свою голову пришлось бы. Хорошей отсидке он предпочёл плохую женитьбу... Итак, корабль Виолы пошёл ко дну летом, а пьеса о ней называется «Двенадцатая ночь». Это как если бы я дала настоящему разделу заголовок, ну, скажем, «Зелёные тапочки». Легко и приятно предполагать, что бард написал комедию специально для постановки в последнюю ночь рождества по специальной просьбе королевы и что отсюда же второе заглавие — What You Will, «То, что Вы пожелали»... В ноябре 1560 года Елизавета готовилась подписать (Д.) «патент, дарующий Роберту Дадли титул графа Лейстера». Ей подали перо, а она «взяла нож для бумаг и, вонзив его в грамоту, разорвала её». Не сомневаюсь: об этом скоро узнали все подданные, а когда у них подрастали дети, узнавали и они.

Её Робин был очень уязвлён и упрекнул королеву в незаслуженной обиде. Она потрепала его по щеке и примирительно сказала: «Ну нет, медведя с посохом не так легко опрокинуть!» Графский титул был обещан ему к январю: он получит его в Двенадцатую ночь, когда рождественское веселье достигнет апогея... Двенадцатая ночь наступила, но титула Дадли не получил...

А получил он его в год рождения Шекспира — 6 сентября 1564 года. Не про ту ли Двенадцатую ночь, ставшую символом обещанного, но не полученного, думал великий бард, когда писал комедию о компенсации, полученной герцогом Орсино за все отказы Оливии? Английский Медведь умер в сентябре 1588 года. Не сомневаюсь, Елизавета не жалела, что не вышла за него замуж, однако слова «то, чего вам хотелось», скорее всего, верно характеризуют её былое отношение к такой возможности. Лейстер получил компенсацию в 1578 году, когда, убедившись, что монаршей руки он не добьётся, женился на Летиции Ноллис, вдове первого и матери второго графа Эссекса. Впрочем, роман с ней начался гораздо раньше. Летиция была (Д.) «не только привлекательна, но и умна». Хорошо, что я больше почти ничего не знаю об этой леди, а то пришлось бы сравнивать с нею Виолу... Помогают ли мои соображения датировать последнюю из жизнерадостных комедий великого барда? Может ли знаменитый перелом в настроении объясняться сожжением Джордано Бруно? Аргументов за то, что помрачнение началось в первой половине 1600 года, у меня нет. Уверена: после того как 25 февраля 1601 был казнён пасынок Лейстера, «Двенадцатая ночь», набитая дерзковатыми куртуазными намёками, не могла бы быть не только начата, но даже дописана. А после римского аутодафе (17 февраля; сплошной февраль!) дописать ещё было можно. Перемена произошла в результате, но не сразу после известия о страшном костре. Первой реакцией на него стало стихотворение для Честеровского сборника, ещё не мрачное. Необратимо стемнело после Главной трагедии.

Осталось поговорить о Тосканском герцоге Орсино. Не знаю, когда начался его официальный визит, но 6 января 1601 года, в Двенадцатую ночь, он был в Лондоне. Имеет ли его приезд отношение к шекспировскому замыслу? Разговоры об этом визите могли начаться заранее. Более того, Елизавета могла поговорить с Шекспиром о том, что хорошо бы использовать имя Орсино в рождественской комедии, чтобы герцог, вряд ли понимавший по-английски, был польщён. (А королева с драматургом знали бы, что пьеса посвящена памяти её Робина.) И сидела монархиня во время разговора с бардом под тем самым портретом, который был написан в поместье Лейстера, когда она гостила там в 1578 году, незадолго до его венчания с матушкой ещё одного Робина — второго графа Эссекса. Эх! Мне бы романы писать! Да где ж взять время? Надо возвращаться к первой, горациевской, версии ухода из драматургии — ухода на те самые подготовленные позиции, о которых великий бард написал в 30 лет, во второй поэме. Бен Джонсон дважды переводил «Науку поэзии» (во времена Возрождения теоретическое послание к Пизонам уже получило такой заголовок); стихотворение, посвящённое памяти Шекспира, наполнено мыслями и образами Горация. Тут и разговор о том, как соотносятся природный поэтический дар и поэтическое искусство (под которым понимается совершенствование в версификации, расширение образования, вообще труд), и такая мелочь, как упоминание про котурны и сокки. Повторю: Гораций был очень популярен. И очень велика вероятность, что интерес к нему английских литераторов подогрели тексты Джордано Бруно... Если великий бард понял, что всё сто́ящее им уже написано, и надумал, подобно римскому поэту, удалиться туда, где был его дом, такое решение вряд ли удивило его лондонских знакомцев. А король должен был вздохнуть с облегчением, которое перевешивало удовольствие от новых шекспировских спектаклей. Вот, в сущности, и всё с первой, философической, версией. Пора переходить ко второй, физиологической. Она, как мне представляется, почти предложена в романе Умберто Эко «Имя розы». Привожу отрывок, в котором идёт речь о прообразе современных очков:

Читая, Вильгельм вздевал это на нос и заверял, что видит значительно лучше, нежели позволяют природное зрение и преклонный возраст... Эта снасть помогала видеть не вдаль (вдаль он и без неё видел превосходно), а вблизь, благодаря чему он мог читать самый мелкий почерк, такой, что даже я затруднялся разбирать. Он объяснил, что каждый из людей, пройдя до половины жизнь земную, даже тот, кто был знаменит отменною зоркостию ока, ощущает, что зрение его отупело и зрачки разучились прилаживаться к рассматриваемому предмету, отчего многие учёнейшие мужи, проводив пятидесятую весну, считай что умерли для чтения и письма. Суровая казнь мудрецам, которые, не будь того, долгие бы ещё годы являли миру цвет своей учёности. И потому надо возблагодарить Господа за то, что открыт и сделан чудеснейший снаряд.

Я почувствовала наступление дальнозоркости, проводив сорок девятую весну, и начала пользоваться очками непосредственно перед наступлением пятидесятой — в феврале. Великий драматург мог почувствовать себя умирающим для чтения и письма накануне сорок девятой весны, то есть в 1613 году. Если Джон Флетчер действительно был призван в соавторы «Генриха VIII», это, вероятно, произошло из-за проблемы, возникшей у главного автора: ему стало трудно записывать и перечитывать текст. Самая ранняя из шести известных подписей гениального Стратфордца поставлена весной 1612 года. Если бы мне представлялось правильным защищать подписи барда от нестратфордианских фантазёров, я высказала бы предположение о ранней дальнозоркости Шекспира. Да и на разговоры об отсутствии книг в его стратфордском доме можно ответить вопросом: зачем книги тому, кто умер для чтения? Правда, возникает контрвопрос: почему Шекспир не захотел приобрести очки? Сначала маленькое отступление. Думаю, что в «Имя розы» речи об очках пришли не прямым путём, под которым я понимаю примерно следующее: автор этого романа проводил пятидесятую весну и приобрёл очки для чтения, надел их и сел писать о дальнозорком персонаже. Кружной путь выглядит так. Эко прочёл в изложении следственного дела Джордано Бруно, что в 1599 году римскому узнику потребовались очки (а также письменные принадлежности, перочинный нож, циркуль). Пятидесятую весну Ноланец, скорее всего, проводил в 1598 году (если он, как мне хотелось бы, родился в марте 1548, под знаком Овна). Теперь ещё одна выписка. Вильгельм беседует с монастырским витражным мастером о пользе стекла. И произносит: «Хочу показать тебе творение, уже обращающееся среди умельцев, коего превосходный образец имеется и в моём хозяйстве».

Он сунул руку в рясу и извлёк на свет свои глазные стёкла, при виде которых наш собеседник остолбенел.

Почти мгновенно глазной снаряд оказался в руках Николая. «Oculi de vitro cum capsula! [стёкла в металлической оправе] — воскликнул он. — Я слышал о подобных в Пизе от некоего брата Иордана! Он говорил, что такой прибор был изобретён за двадцать лет до того. И ещё прошло не менее двадцати лет...»

«Полагаю, что их изобрели намного раньше, — сказал Вильгельм. — Но изготовление их трудоёмко, и требуются очень опытные стекольщики. Долгое, кропотливое дело. Десять лет назад одна пара таких вот vitrei ab oculis ad legendum [стёкол для чтения] шла с торга в Болонье за шесть сольдов. А мне подарил такую же пару знаменитый мастер Сальвин из Армати, уже больше десяти лет назад, и все эти годы я берёг их как зеницу ока... Впрочем, теперь они и впрямь у меня вместо зеницы».

Николай спрашивает, не одолжит ли ему владелец ненадолго эти стёкла: хочется понять устройство, может быть, сделать похожие. Вильгельм обещает, однако возбуждение собеседника продолжается.

«Чудеса! — не утихал Николай. — Кое-кто, конечно, заподозрил бы тут сделку с дьяволом...»

«Можно, конечно, говорить и о магии, — согласился Вильгельм, — Только магии есть два вида. Есть магия от лукавого, применяющая для погибели человечества такие средства, о которых опасно даже упоминать. И есть магия божественная, в коей небесная премудрость проявляется через премудрость человеческую и прилагается к преобразованию природы... Эта магия святая, и она должна привлекать мудрецов чем дальше, тем сильнее; и не только открытие новых тайн мироздания ожидает их, но и переоткрытие тех тайн, которые милостью Божией известны уже давным-давно евреям, грекам и прочим древним народам, а в нынешние дни известны язычникам...»

Даже если бы герой не говорил бруновских речей о магии как науке, намёк на великого итальянца легко прочитывался бы благодаря упоминанию брата Джордано (Иордана). Забавно и наверняка призвано отсылать к словам о латыни и греческом из мемориального стихотворения Джонсона одно заявление, сделанное после всех трудностей, связанных с утратой старых и изготовлением новых очков. Записи погибшего Венанция были наконец переведены с греческого языка — «слово в слово», по мнению Адсона. А Вильгельм вдруг объявляет, что он знает греческий довольно приблизительно... Разговор о стёклах в оправе происходит в ноябре 1327 года. Я читала, что учёный-медиевист Эко соблюдал величайшую историческую точность в своём романе. Если так, слова персонажей о времени изобретения очков можно принимать за информацию и, стало быть, отдельные европейцы начали пользоваться ими в середине тринадцатого века. Судя по записям в протоколах инквизиции, в конце шестнадцатого века этот прибор не был диковинкой. Так почему же великий бард не заказал себе очки, вероятно понадобившиеся ему в начале века семнадцатого? Почему предпочёл умереть для чтения и письма? Раньше чем отвечать на вопрос, я должна порассуждать о некоторых стихах из «Лукреции». Ночью Тарквиний отправляется в комнату своей жертвы и по пути получает множество знаков, показывающих, что ему следует остановиться. Между её спальней и его желанием — замки, которые он ломает.

Все двери с неохотой уступают,
А ветер в щелях воет перед ним
И факел поминутно задувает,
Тарквинию в лицо бросая дым
И путь окутав облаком густым...

Лукреции перчатку на полу
Он при неверном свете замечает
И, с тростника схватив её, иглу
Под ноготь неожиданно вонзает...

Игла как будто бы предупреждает:
«Шутить со мной нельзя! Ступай назад!
Здесь даже вещи честь её хранят!»

Препятствия злодея не смущают,
Им даже смысл он придаёт иной:
Дверь, ветер и перчатку он считает
Лишь испытаньем, посланным судьбой...

Он (характеристики «злодей» у Шекспира нет) сравнивает всё это с весенними заморозками. После них у птиц появляется ещё больше причин для пения. Конец строфы — в переводе А.М. Федорова: «Сокровища с трудом сопряжены: / Моряк-купец приходит в край желанный / Чрез скалы, рифы, бездны, ураганы». В оригинале нет бездн, есть лихие пираты, strong pirates. Тарквинию хочется видеть себя купцом, но ещё немного, и он поведёт себя хуже пирата. Сделаю тут замечание, которое было бы уместно и выше, и ниже. Когда принцесса Имогена засыпает, обманувший её Якимо вылезает из сундука (он соврал, что там очень ценные вещи, которые она согласилась взять на хранение) и уже во втором стихе своего монолога («Цимбелин», II, 2) упоминает «нашего Тарквиния», который так же осторожно наступал на камыши, перед тем как разбудить чистоту, осквернённую им. Далее в нескольких стихах говорится то, что в поэме растянуто на несколько строф: мерзавец любуется спящей. У персонажа поэмы созерцание сменяется бунтом похоти, которая подчиняет его. Вот к кому уместно применять бруновский термин «раб с умом». Тарквиний пускает вход коварство, грозит бесчестьем Лукреции и всей её семье: убью тебя, а потом — раба, положу его рядом и скажу, что застал вас вместе. В пьесе Якимо, быстро очнувшись от мечтательности, произносит: «Но моя задача — / Внимательно осмотреть комнату. / Я хочу сделать записи обо всём окружающем...» Вот он — человек эпохи Макиавелли.

Возвращаюсь к разговору об указаниях судьбы. Не знаю, так ли считал Шекспир, как ныне считаю я. Получить знак может любой. Нелегко бывает понять, что это именно знак. Но и понявшему трудно, а то и невозможно, правильно истолковать его, особенно если человек не имеет ни специального дара, ни подготовки. Рассказ о знаке, фигурирующем в «Цимбелине», я поведу в следующей главе. Здесь скажу только, что получивший его Постум обратился к прорицателю (которого, кстати, нельзя назвать безупречным профессионалом, до этого он придал противоположный смысл своему сну). Гамлет проверяет данное ему указание, затевая целый спектакль. Столь своевременное прибытие актёров — ещё одно указание. Не стоит сомневаться в том, что английский гений серьёзно относился к знакам судьбы и что, в отличие от персонажа второй поэмы, он не старался обмануть себя, интерпретируя их. Я далека от мысли, что всё решила ранняя дальнозоркость и нежелание связываться с очками. Наверняка великий бард подумал о творце «Илиады» и «Одиссеи», который вообще не видел. Да, Шекспир не терпел, когда перечили природе, рисуя себе другое лицо. Даже выведенные сорта цветов, похоже, не радовали его. В «Зимней сказке» (IV, 4) Утрата говорит, что некоторые называют гвоздики и левкои незаконными детьми природы. Ей не мила их искусственная пестрота, и она не станет сажать их ростки, так же как не станет раскрашивать себя, чтобы нравиться. Поликсен убедительно возражает: природу улучшают не чем иным, как средствами, данными самой природой. (Если применить его метод к вопросу об очках, можно сказать примерно так: стёкла и металл сделаны из природных материалов.) Король Богемии не понимает, почему бы не украсить сад пышными цветами. Но собеседница непреклонна. Её отношение к искусственной красоте может быть выражено формулой «не люблю, потому что не люблю». Полагаю, автор «Зимней сказки» не захотел искусственного зрения по такой же причине — потому что не захотел.

Но сложности с письмом и чтением всё же не главный знак. О главном и поистине грандиозном указании я уже писала. Им стал пожар, уничтоживший «Глобус» во время представления последней пьесы великого барда. Это вам не перчатка с иголкой. Очевидно хроника о Генрихе Восьмом стала последней пьесой именно из-за пожара. Погибли книги и рукописи, и возможно, среди них были принадлежавшие Шекспиру. Если его товарищи обратили должное внимание на нестандартное намерение Просперо утопить книгу, они могли шутить: чему суждено сгореть, то не утонет. Не поторопилась ли я назвать свою вторую версию физиологической? Она фаталистическая. Положим, в 1612 году великий бард начал всерьёз задумываться оконце карьеры. Подтолкнуло его к этому мудрое рассуждение Горация о самоповторении или что-то другое, неизвестно. Тогда же стало портиться зрение, и это нельзя было не счесть знаком. Чтобы умереть для чтения и письма (но, надеюсь, не для размышлений и не для созерцания звёздного неба, оно-то далеко), нужна большая решимость, и ведущий английский драматург стал задавать судьбе вопросы. Возможно, правы те Шекспирологи, которые пишут о возросшей популярности молодых, более светских и романтических авторов. Но вряд ли Шекспир или его товарищи, или благородные хранители — вряд ли современники, чьими суждениями он дорожил, — переоценивали творческие достижения новых драматургов. Мода на них не могла стать решающим аргументом. И вот судьба устроила аккуратное и в то же время очень внушительное бедствие. После пожара выяснилось, что жертв нет, но и театра тоже нет. Лучший драматург всего земного шара понял, что получен окончательный и совершенно однозначный ответ: не нужно заказывать очки, нужно вернуться к семье. Новое здание для «Глобуса» выстроили очень скоро; через год оно уже открылось, и современник (ШЭ) назвал его прекраснейшим из когда-либо существовавших. Так что пожар много способствовал ему к украшенью. Но великого Стратфордца это больше не касалось.