2. Хозяйка Уилтон Хауза

Итак, Мери Герберт, графиня Пембрук, до замужества — Мери Сидни. Начну с пересказа и цитат из «Игры». Раздел, целиком посвящённый этой женщине, озаглавлен пышновато: «Графиня Пембрук — хозяйка поэтической Аркадии туманного Альбиона». Автор предлагает «ближе познакомиться с той, чья роль в истории английской литературы — и в становлении Шекспира — начинает проясняться только теперь». Вряд ли мы имели бы достаточно сведений «об этой замечательной женщине без биографов её брата», хотя последующие поколения получили возможность прочитать произведения Филипа Сидни именно благодаря ей, сохранившей и опубликовавшей их после его смерти.

О посмертной же судьбе собственного имени и своих произведений она, как ни странно, совсем не беспокоилась; более того, похоже, она заботилась скорее о том, чтобы её имя всегда оставалось — и навсегда осталось — в тени. Поэтому лишь с начала нашего [двадцатого] века исследователи стали задумываться над характером отзывов о ней современников, над обнаруженными рукописями и списками её произведений и писем — и постепенно проступали контуры удивительной, многосторонне одарённой личности и открывался её великий вклад в сокровищницу художественной культуры не только шекспировской Англии, но и всего человечества.

Думаю, автор ничуть не преувеличил. Леди Пембрук занималась изданием первого фолио, скорее всего, собирала и хранила шекспировские рукописи, возможно, редактировала их. Это поистине великий вклад в сокровищницу... Мери Сидни училась дома —

жадно впитывала знания, проявив очень рано не только интерес к литературе, но и незаурядный поэтический дар, способности к музыке и иностранным языкам (французский, итальянский, латынь, греческий). Уже в 14 лет она в качестве фрейлины вместе со своей матерью встречала королеву Елизавету поэмой собственного сочинения...

Британская энциклопедия сообщает, что она числилась второй после королевы в ряду самых блестящих елизаветинских «учёных женщин»; среди восхвалявших её за покровительство поэзии были Спенсер, Дрейтон, Дэниел, Дэвис. В «Игре» назван ещё ряд имен. Большие работы о Мери Пембрук появились (Г. здесь и ниже), «когда были исследованы найденные манускрипты её переводов библейских псалмов». Очень правильную, на мой взгляд, эпитафию этой женщине написал Уильям Браун (мне не удалось выяснить, почему иногда её приписывают Джонсону):

Под этим надгробием
Покоится источник всей поэзии,
Сестра Сидни, мать Пембрука.
О, Смерть, прежде чем тебе встретится другая, как она,
Столь же исполненная добра, мудрости и знаний, —
Тебя саму успеет сразить бесконечное время.

В оригинале Время не имеет эпитета. Может быть, автор прав и таких, как эта женщина, действительно больше не будет. В пятой главе (9) я процитировала высказывание Б. Шоу о прообразе графини Русильонской (КДВ) — «самой очаровательной из шекспировских немолодых героинь, да по существу и всех шекспировских женщин вообще». Раздел предисловия к «Смуглой леди сонетов» озаглавлен третьим стихом эпитафии — «Сестра Сидни, мать Пембрука...» Шоу готов считать Мери Герберт прообразом умной графини. Из его высказываний о сестре Сидни можно сделать такой вывод: леди представлялась ему годившейся в матери Уильяму Шекспиру. А между тем она родилась всего лишь на два с половиной года раньше, чем бард. Вот даты её жизни: 27 октября 1561 — 25 сентября 1621. Она умерла в Лондоне, от оспы (Г.), «в самый разгар работы» над подготовкой к печати первого фолио. Думаю, графиня Пембрук была главным инициатором и лучшим исполнителем этой работы. Примерно так думает и автор «Игры», который сообщает немало интересного о её издательской деятельности.

Огромная работа была проделана ею по редактированию и завершению «Аркадии»... Эта книга <...> была издана в 1593 году типографом У. Понсонби (тем самым, которого иногда называли «придворным печатником» Мэри Сидни). В 1593 году также выходит «Защита поэзии», а в 1598-м — собрание сочинений Филипа Сидни. Следует отметить вышедший в 1593 году поэтический сборник «Гнездо Феникса», содержащий элегии <...> на смерть Филипа Сидни; многие из них обращены к его безутешной сестре.

Её «работа над литературным наследием и увековечиванием памяти Филипа Сидни заняла не менее 12 лет»; помощники у неё, конечно, были, «но основное бремя лежало на ней»; после смерти брата она ещё долго занималась делом, которое он начал, — поэтическим переводом псалмов. Связи и влияние графини Пембрук в издательском мире не вполне исследованы, однако ясно,

что через своего «придворного типографа» Понсонби, а потом и через его ученика Эдуарда Блаунта она направляла работу по изданию не только <...> произведений Филипа Сидни, но и других заметных в истории английской культуры книг. Интересный факт: Мэри Сидни — Пембрук получала определённые доходы от изданий своих трудов (в отличие от Шекспира!); для аристократов — явление крайне редкое. На это намекает и Бен Джонсон в комедии «Эписин».

Ниже сообщается: у Джонсона идёт речь о доходах не от издания переводов, выполненных графиней, а от публикации произведений её брата; некто Дофин в разговоре о поэзии и гонорарах возражает собеседникам: «Однако благородное семейство Сидни живёт его стихами и не стыдится этого». В комментарии автор «Игры» называет приведённое прямое заявление всего лишь аллюзией «на то, что семья Сидни имела доходы от публикаций». Но эта странность озадачивает меня гораздо меньше, чем не один раз высказанная уверенность: Шекспир не продавал своих пьес издателям. Многие шекспироведы считают, что бард получал гонорары (если, конечно, публикации не были пиратскими). Доказать это, по-видимому, так же невозможно, как и обратное. Платили за драматургию скудно. Крупнейшему после гибели Марло и смерти Шекспира и весьма плодовитому Бену Джонсону все его пьесы не принесли и двух сотен фунтов. Так он сказал Драммонду. В первый день Нового года он всегда получал от третьего графа Пембрука, племянника Сидни, 20 шиллингов (один фунт) на покупку книг... Всё известное про издателей первого фолио представляется И. Гилилову указывающим на важную роль графини Пембрук. Он даже назвал ученика Понсонби Эдуарда Блаунта душой предприятия, добавив, как и во многих других случаях, слово «несомненно». Думаю, что подготовкой тома занималось человек десять, и мне хотелось бы, чтобы душой была Мери Герберт. Её (Г.) «участие в появлении дорогих её сердцу книг никогда не сводилось к простой правке чужих текстов». Она «всегда выступала полноправным — наравне с автором — участником творческого литературного процесса». И такой «характер её работы над наследием Филипа Сидни теперь общепризнан». А ныне «пришло время признания её роли в становлении Великого Барда». Я горячо надеюсь, что умная и воспитанная леди, занимаясь редактированием, не вносила отсебятины в произведения покойного гения. Из нескольких высказываний автора «Игры» я делаю такой вывод: он считает, что графиня Пембрук взялась за работу над фолио главным образом для того, чтобы порадеть родной племяннице, а точнее — памяти о Елизавете и, конечно, о её платоническом супруге Роджере. Тётка стремилась выпустить собрание Шекспировых драм к десятой годовщине их ухода в неоткрытую страну, но это не сбылось из-за её собственного ухода. Считая, что эта женщина сыграла в издании великой книги великую роль, я думаю так: это было радение мировой культуре.

Что же касается роли в становлении Шекспира, то, по-моему, она была гораздо более значительной, чем роль редактора и даже соавтора. Похоже, что графиня Пембрук — для честеровцев леди Феникс, для Брауна «the subject of all verse» — была главной любовью не только Филиппо, в монашестве Джордано, Бруно из Нолы, но и Вильяма Шакспера, в литературе Шекспира, из Стратфорда-на-Эйвоне. Отмечу попутно, что «subject» — это объект, предмет, тема, повод, но не «источник» всей поэзии. Согласно Гилилову, в четвёртом стихе посвящения Честер назвал леди Феникс источником всех высоких чувств. В дословном переводе стих выглядит так: «Поддерживающая все земные чувства своим благоволением (thy favour)». Можно было бы заподозрить автора «Игры» в пристрастии к русскому «источник», если бы он не написал, что в «Двух веронцах» Протей назначает встречу у стены (wall) святого Григория, тогда как в тексте фигурирует источник (well). В четвёртой главе я, будто бы в шутку, предположила, что леди Пембрук могла написать словосочетание «the man Shakespeare» под диктовку своей сильнейшей влюблённости в великого драматурга. Здесь, уже не шутя, высказываю такое предположение: она вдохновила на создание не только графини Русильонской и вообще всех значительных женских персонажей; прекрасная дама волновала воображение барда, когда он писал обе свои поэмы, многие сонеты и речи, произносимые Ромео и Джульеттой.

Вот ещё сведения о Мери Сидни, почерпнутые из «Игры». Её выдали замуж в 15 лет «за немолодого, но богатого и влиятельного <...> Генри Герберта, 2-го графа Пембрука, известного в истории английского театра как покровитель актёрской труппы». Покровительство «относится уже к тому периоду, когда Мэри стала хозяйкой графского дома». Она переехала «в имение Пембруков Уилтон (графство Уилтшир, на реке Эйвон)» и постепенно превратила его в наиболее значительный литературный центр в Англии, заслуживший название «маленького университета». Река Эйвон — другая, не та, с которой, согласно стихам Б. Джонсона, прилетал на берега Темзы «сладостный лебедь» — мистер Шекспир. Но зато труппа слуг графа Пембрука — та самая, в которой, по мнению многих шекспирологов, поначалу состоял великий бард. Или не состоял, но всё же (Г.) «имел с ней дело» в начале девяностых годов. В «Игре» на одной и той же странице (200) говорится и про полное отсутствие свидетельств, «что кто-то когда-то видел Шакспера у Пембруков», и про указание о представлении в Уилтон Хаузе «Как вам это понравится» — оно, мол, «принимается обычно как достоверное». Речь, напомню, идёт оконце 1603 года (2 декабря). Графине осенью исполнилось 42, её старшему сыну, третьему графу, было 23, великому барду — 39 лет; оба родились в апреле. О предании, согласно которому Шакспер изображал в спектакле старого слугу Адама, я писала в четвёртой главе. Жаль, нет предания о том, что бард играл ещё и двадцатипятилетнего Уильяма, сказавшего Оселку своё «Ay, sir. I have a pretty wit». Или к 1603 году он всё равно бы уже перестал это делать, состарившись за те четыре года, которые прошли после первых представлений комедии? А зачем шут характеризует возраст Уильяма как зрелый? Моя интуиция не противится предположению, что Шекспир написал абсолютно безразличную для сюжета сцену с Уильямом (V, 1) специально для представления в Уилтон Хаузе. Быть может, он хотел, чтобы слова о возрасте отнесли не к персонажу, а к исполнителю, игравшему в начале старого слугу, в конце — молодого влюблённого.

На заявление парня об изрядном уме Оселок отвечает сперва поговоркой о дураке и умном, а потом замечанием о языческом философе, который ел виноград, раскрывая губы, и давал понять, что виноград создан, чтобы его есть, а губы — чтобы их раскрывать. Я склонна видеть в реплике шута элемент пародии на то место в посвятительном письме к Филипу Сидни, где Ноланец заявляет (ИТЗ), что даёт своё имя тому, чему природа даёт своё бытие, и зовёт вино вином, ногу — ногой, еду — едой, питьё — питьём и «все прочие естественные отправления обозначает присущим им именем». В перечислении около тридцати пунктов. Шут, рассказавший, что философ употреблял виноград как виноград, а губы как губы, мог бы претендовать на звание виртуоза краткости. Почему философ назван языческим? Не считался ли таковым неистовый Джордано? Не вообще, а именно среди британских интеллектуалов? Сигналящим представляется мне и упоминание винограда. Поэт-философ писал с присущей ему живостью о том, как он пробовал виноград лондонских насаждений (у меня — VI, 4). Самая большая реплика в сцене с Уильямом многословна, как в диалогах Бруно, и содержит столь же неоправданные повторы. Вот её часть (Оселок говорит про то, что будет, если Уильям не отступится от Одри):

Я тебя убью, уничтожу, превращу твою жизнь в смерть, твою свободу в рабство; <...> я создам против тебя целую партию и сгублю тебя политической хитростью; я пущу в ход против тебя яд или бастонаду, или сталь; я тебя погублю интригами, я умерщвлю тебя ста пятьюдесятью способами...

Про бастонаду в сноске сказано: это итальянское слово, переводится как избиение палками. Для меня очевидна связь между угрозой превратить жизнь в смерть, а свободу в рабство, и заявлением поэта-философа о его влюблённости «в одну» — чувстве, помогающем не завидовать тем, которые мертвы в жизни и «являются рабами в свободе». Да, именно перед спектаклем в доме этой самой одной была сочинена вся сцена, именно себе Шекспир предназначал роль Уильяма, именно сорокалетних он, как положено в герметике, считал зрелыми, и реплика шута о возрасте намекает на возраст исполнителя, а не персонажа... Напоследок — ещё несколько слов о замечании Б. Шоу. Почему всё-таки Мери Пембрук ассоциировалась у него с пожилой графиней Русильонской? Только потому, что французская аристократка из пьесы Шекспира — тоже вдова и мать взрослого сына? Думаю, ещё из-за портрета английской графини — ужасной гравюры, созданной в 1618 году. Художник Симон ван де Пассе (Нм.) «состарил Мэри Пембрук, изобразив её в том возрасте, до которого она, к сожалению, не дожила». Я сказала бы, что с гравюры смотрит старуха Хлёстова, если бы грибоедовская старуха не представлялась мне толстой. На портрете, написанном в 1614 году, леди Пембрук выглядит не на четыре, а на сорок лет моложе. Сравнивая гравюру Симона Пассе с гравюрой Мартина Дройсхута из фолио, я думаю: неизвестно, кому не повезло с художником сильнее — Мери Герберт или Вильяму Шекспиру... В 1617 году Пассе запечатлел сорокачетырёхлетнего Саутгемптона. Граф выглядит очень бодрым шестидесятилетним мужчиной, облечённым в доспехи с оборками и плоёным воротником. При желании можно заявить, что у его кафтана оба рукава левые. Дройсхут в первом фолио изобразил два правых рукава, одутловатое лицо-маску и крахмальный воротник в виде тонкой пластины. И это заводит нестратфордианскую мысль в причудливейшие дебри. Определённо, зрелому Генри Ризли гораздо больше повезло с графическим портретом, на котором изображён начинающий Дон Кихот.

Скажу то, что стоило бы повторять в каждом втором, ну, может, третьем разделе. Вникая в речи персонажей и в лирические высказывания великого барда, я, как правило, отмечаю в них только важное для моего поиска. Часто кроме следов бруновского влияния я вижу и многое другое, но не имею возможности всякий раз докладывать об этом. Не исключено, что реплика про губы философа и виноград имеет фривольный оттенок; наверное, в ней есть намёк на то, что такая ягодка, как Одри, деревенскому парню Вильяму не пара. Оселок предупреждает, чтобы тот не раскатывал губу. К этому подтексту — мол, виноград-то созрел, да тебе не «по губам» — я постараюсь вернуться, когда речь пойдёт о тексте из гамлетовой «Мышеловки»...