4. Монолог архиепископа

Про то, что один филолог назвал мажорным гимном, другой (А.) написал в послесловии: это льстивые речи; Шекспир «нигде не доходил до такого раболепства», как в финале «Генриха VIII». Надо полагать, имелись в виду лесть и раболепие по отношению к здравствовавшему Якову. Могу ли я сказать что-либо о строках, в которых фигурирует «навек незыблемый наследник» английской королевы? Мне приходилось читать, что в поздней хронике находят сцены, поверхностные с точки зрения психологии и невыразительные по стилю, а также эпизоды, слишком плоские, чтобы считать их шекспировскими. С одной стороны, я удивляюсь: неужели придирчивые текстологи обнаружили всё перечисленное только в последней пьесе великого барда? С другой стороны, я... тоже удивляюсь: как можно не замечать, что «Генрих VIII» — один из шедевров зрелого Шекспира, пьеса, легко выдерживающая сравнение с «Двенадцатой ночью», «Гамлетом», «Троилом и Крессидой»? Скорее всего, представление англичан о Елизавете как настоящей государыне за десять лет пребывания на троне её преемника не потускнело, а сделалось более ярким, чем было в последние годы её жизни. После Марии Кровавой правление младшей дочери Генриха поначалу должно было казаться раздольным зелёным лугом. За 45 лет, наполненных, кроме прочего, не бескровной борьбой с католиками, старавшимися заменить Елизавету Тюдор на Марию Стюарт, и пуританами, стремившимися заменить англиканство на кальвинизм, луг побурел, и думающим подданным, вероятно, захотелось, чтобы «старая рыжая Бесс» покинула государственную арену. Вот пол-абзаца на эту тему (Д.):

Представители нового поколения торопились увидеть на троне монарха более современного, соответствующего духу времени, и конечно же, мужчину. Очень скоро они получат то, чего желали, и ужаснутся замене. Короли из династии Стюартов обнаружат свою полную неспособность не только вести диалог с народом, но и управлять и проводить ответственную политику. Первого короля, пришедшего на смену Елизавете, англичане ещё вытерпят, но не смогут противостоять соблазну отрубить голову следующему.

Думаю, период Якова I следует считать серо-голубым. В какие ещё цвета мог окрасить своё правление слабовольный пьяница? Перескажу текст, содержащий описание одной придворной попойки. Королева Анна была сестрой датского короля Христиана IV. Летом 1606 года Христиан приехал с официальным визитом в Англию. На острове была очередная эпидемия чумы, и пировать старались в загородных дворцах. Джонсону поручили написать приветственные речи и стихи для пышного спектакля «Соломон и царица Савская». Царице, как сообщает очевидец, нужно было преподнести королям Англии и Дании драгоценные гостинцы: крем, варенье, лимонад, вино, пирожное, специи и другие приятные вещи. Но дама, игравшая мудрую восточную правительницу, была до того пьяна, что забыла о ступеньках, по которым следовало подняться на помост, где сидели Джеймз и Христиан, споткнулась и вывалила дары на колени его датскому величеству. Судя по тому, что пьяной придворной даме надлежало вручить дары обоим королям, постановка была авангардистской — с двумя Соломонами. Попытка одного из них потанцевать с этой дамой обернулась не меньшим конфузом: Христиан IV повалился ей под ноги. Надежда и Вера не смогли произнести своих речей, и только Доброта кое-как озвучила приветствие и преподнесла дары, после чего сказала (А.), «что вернётся к себе, ибо нет такого дара, который его величество уже не получил бы от небес», и поспешила присоединиться «к Надежде и Вере, которые обе, бедняжки, блевали». Не исключено, что назвав якобианский период серо-голубым, я несколько идеализировала его. Время от времени он превращался в серо-буро-малиновый. Рядом с ним картина даже последних лет правления Елизаветы делалась чётче и ярче. Для эстета, каковым был Шекспир, насыщенность красок и цветовая упорядоченность имеют большое значение.

Можно ли считать доказанным, что участники Честеровского сборника в год его публикации были настроены простюартовски? Повторю: посвящение Love's Martyr младшему брату заговорщика, казнённого за намерение освободить Марию, представляется мне своего рода намёком, указывающим на политическую ориентацию честеровцев. И напомню (в терминах «Игры»): первый исследователь сборника писал о содержащейся в диалоге Природы и Феникс верноподданнической аллюзии в адрес Якова. Гросарт был (Г.) «вынужден допустить, что подданные Елизаветы уже за несколько лет до её смерти относились к шотландскому монарху как к своему будущему королю и не боялись высказывать это отношение публично». Не так уж публично, если мемориальная книга не предназначалась для продажи... Должно быть, честеровцы действительно уповали на шотландского короля и молчание великого барда после смерти государыни действительно объясняется враждебно-равно-душным отношением к почившей. Упованиям суждено было развеяться очень скоро, не позднее 1605 года, после истории с пьесой «Эй, на восток!», написанной тремя участниками Love's Martyr. Сатирические замечания о шотландцах были сочтены оскорбительными именно для Якова. Думая об интонации в финальном монологе «Генриха VIII», я задаюсь вопросом: всё ли сказанное архиепископом Кранмером следует принимать всерьёз? В части, относящейся к Елизавете, скорее да, чем нет. Часть, посвящённая преемнику, пусть немного подождёт своей очереди. За 10 лет, истекших после смерти королевы, Шекспир пересмотрел своё отношение к ней. Вряд ли вся хроника написана с целью отчитаться об этом пересмотре, но быть одной из целей это может. Уже сам выбор жанра говорит о возврате к патриотическим настроениям девяностых годов, хотя в патриотизме образца 1612 года почти не осталось той пленительной наивности, которая была, как мне представляется, принципиальной для предыдущих «Генрихов». Её место заняла ирония, присутствующая даже в пророческих речах Кранмера.

Перво-наперво крёстный отец новорождённой Елизаветы объявляет, что его слова не следует считать лестью, потому что они — правда. Этот царственный младенец обещает этой стране тысячи благодеяний. Она станет образцом для всех правителей своего времени и всех, что будут после неё. Царица Савская никогда не жаждала мудрости и добродетели так сильно, как эта чистая душа, в которой будет вдвое больше королевского благородства и добродетели, пекущейся о благе. Истина вскормит её, святые и возвышенные думы станут её безмятежными советниками. Она будет любимой и внушающей трепет. Её враги будут дрожать, как поле с побитыми колосьями, и горестно свесят свои головы. Добро взрастёт при ней, и в её дни каждый будет спокойно вкушать под собственной лозой то, что он вырастит, и петь весёлые песни мира всем ближним. По-настоящему познают Бога; безупречно истолкуют понятия о чести, и станет возможным возвышенье благодаря чести, а не крови. И жизнь будет мирной, покуда будет жить она. Но, как после смерти чудесной девственной птицы феникс из её пепла восстаёт наследник, столь же великий и восхитительный, так она оставит свою благость тому, кто поднимется из священного пепла её доблести, похожий на звезду, столь же прославляемую, как она, и станет таким же непоколебимым. Мир, изобилие, любовь, правда, страх, которые были слугами Елизавете, этому избранному ребёнку, станут тогда его слугами и потянутся к нему, подобно лозе. Во все места, где светит яркое солнце, проникнут его достоинство и величье его имени и создадут новые страны. Он будет процветать и, подобно горному кедру, раскинет свои ветви над окружающим. Я перевела примерно 80 процентов от всего, что Кранмер говорит о Елизавете и её преемнике. Ей посвящено в общей сложности около 35 стихов, ему — 11. Последнее высказывание о Якове такое: дети наших детей увидят это и возблагодарят небеса. Шекспир не хотел заканчивать речь архиепископа хвалой правящему королю, поэтому Генрих здесь произносит: «Ты предвещаешь чудеса», — давая Кранмеру возможность прибавить ещё 7 стихов о будущей королеве. Вот два последних (Тм.): «Чистейшей лилией сойдёт она / В могилу, и весь мир её оплачет». Буду комментировать. Предложив не считать его слова лестью, архиепископ даёт понять: впоследствии станет ясно, что они — правда. Как соотнести с его «truth» первоначальное и, очевидно, авторское название пьесы All is true? Возможно, это одно из двух названий, как было с «Двенадцатой ночью». Принят перевод «Всё это правда», но «true» может быть прилагательным, наречием и глаголом, а существительным — нет. Так вот, верить тому, что «всё это правдиво», я призываю с оглядкой (имея в виду пьесу в целом).

Нет необходимости говорить о кранмеровских высказываниях в том порядке, который избрал Шекспир. Рассмотрю короткое утверждение, что при Елизавете истинно познают бога. Не думаю, что здесь есть иронический подвох, но и не считаю, что из этого можно делать вывод о радикальном, азартном протестантизме барда. Ему просто было известно о судьбе реального Кранмера, который в правление Марии отказался вернуться в лоно католической церкви — зная, что перед этим уже сожгли двух епископов-реформаторов и что ему также грозит костёр. И его действительно сожгли, при том что в Марииной юности он заступался за неё, фанатичную католичку, перед королём Генрихом, настроенным весьма решительно (и двадцатилетняя Мария ради спасения своей жизни перешла в англиканство). Таким образом, хвалы Елизавете произносит будущий мученик. По-моему, это делает их более весомыми. Попробую взвесить то, что говорится о Якове. Первое указание на него — слова, что новорождённая дочь Генриха станет образцом для тех, кому предстоит править после неё (какой неприкрытый призыв!). В этом же стихе появляется царица Савская. Могла ли та леди, что в 1606 году вывалила на колени датскому королю кучу «приятных вещей», прочно, лет на семь вперёд, дискредитировать образ библейской царицы? Рассчитывал ли драматург на ассоциацию? Именно в шекспировском «Saba was never» и т. д. — именно здесь я почувствовала первую иронию. С Елизаветой полный порядок, она превзойдёт эту самую Сабу во всём, что было наипохвальнейшего в легендарной царице. Английские подданные Якова Первого наверняка не забыли ни историю с беременной Марией Стюарт и убитым у её ног Давидом Риччо — Давидом, игравшим «на арфе», ни тогдашнюю остроту: мол, королева шотландцев родит Соломона. Монарх сам напоминал об этом. Стану цитировать и комментировать текст Э. Берджесса — главу о превращении Якова из Шестого в Первого.

Всю дорогу на юг он охотился — живых зайцев несли при его кортеже в корзинах. Он любил травлю... Простых людей он не особенно жаловал. Они приветствовали его криками, но ему не хватало изящности своей предшественницы. «Клянусь Богом! — кричал он. — Я спущу свои штаны, и пусть они любуются моей задницей». Он имел склонность к гомосексуализму. Он и вполовину не был тем мужчиной, каким была его предшественница, но видел себя Цезарем цезарей — Императором императоров.

Прерываю, чтобы выписать высказывание Роберта Сесила о Елизавете (Д.): «Она, пожалуй, была больше, чем мужчина, но меньше, чем женщина». Поднапрягшись, я истолковала эту красивоватую фразу так. Она обладала в избытке важными для монарха мужскими качествами и соединяла их с тем немногим, что было в ней чисто женского. Цитирую дальше:

Никакая лесть не казалась ему чрезмерной. При дворе возобновили подхалимские церемонии, доведённые до тошнотворного абсурда... Он не желал ничего слушать, если к нему не обращались с каким-нибудь восточным выражением почтительности, вроде «наисвященнейший, наиучёнейший, наимудрейший». По мудрости он приравнивал себя к Соломону. Более цинично, вспоминая связь между своей матерью и музыкантом Давидом Риччио, он сказал, что его по праву называют Соломоном, поскольку он был сыном Давида, который играл на лютне.

Жаль, перевод хромает... Думаю, русский вариант книги Берджесса был ещё в проекте, когда я впервые подумала, что Saba, лоза и горный кедр в «Генрихе VIII» призваны намекнуть на «соломонство» преемника Елизаветы. Ибо виноградники и ливанские кедры не могут не ассоциироваться с «Песнью Песней». Надо сказать, что «vine» означает как виноградную лозу, так и вьющееся растение вообще. Однако Ноланец пробовал виноград, выращенный в Англии, значит, перевод «лоза» не только необходим для библейских ассоциаций, но и реалистичен. Что касается кедра, то о нём отдельный разговор. У этого образа есть и свой, английский, предшественник. В марловском «Эдуарде II» король, беспокоясь, ждёт, когда прибудет из-за моря его любовник Гевестон. Лорды хотят обратить внимание монарха на положение дел в стране. Эдуард отмахивается, у него на уме развлечения, и он спрашивает Мортимера Младшего о девизе, который тот выбрал для государственных празднеств. Придворный сперва отнекивается, затем уступает (II, 2):

      Ну, если так
Желаете, вот он: высокий кедр,
Цветущий пышно, и на верхних ветках
Там королевские орлы сидят.
Но точит червь кору и проползает
Он в высочайшую из всех ветвей.
Девиз же: «Aeque tandem».

Девиз переводится как «Равны в конечном итоге», а в комментарии поясняется: это значит, что «червь доберётся до самого верха дерева». Эпитет кедра — lofty, очень высокий, возвышенный, величественный. У Шекспира кедр превратился в горный — mountain, и упоминается он сразу после слова «flourish»; Марло написал о своём кедровом дереве «flourishing». The lofty cedar — метафора, которой в финале «Цимбелина» удостаивается король — облечённый властью дурак, пытавшийся сделать с Имогеной то, что Яков сделал с Арабеллой Стюарт. В общем, «кедр» у Шекспира имеет ироническую окраску, особенно в «Генрихе VIII». В ком великий бард видел современного ему червя, если намёк на него действительно присутствует в монологе Кранмера? Мне неизвестна хронология возвышения того, кто прославился как главный фаворит Якова Первого. И я не стану тратить время на выяснение: когда был полюблен монархом Джордж Вильерс, впоследствии герцог Бекингем. Перепишу кое-что ещё из книги Берджесса.

Он любил поесть и часто, особенно под влиянием друга принца Чарльза, Джорджа Вилльерза, графа Букингемского, напивался до бесчувствия...

Англичане, страстно желавшие мирной и спокойной жизни, которую, казалось, обещало им новое правление, почувствовали себя необыкновенно униженными, когда началась эпоха Якова I. Лондон заполонили шотландцы, стремившиеся к наживе. Двор по-прежнему поражал своим великолепием, но блеск, казалось, исчез из национальной жизни. Не было никаких грандиозных дел, связанных с морской и военной охраной английской Реформации, в кровь англичан перестал поступать адреналин.

По-моему, автор оплошал. Согласно этому пассажу, соотечественники великого барда желали одновременно и мира, и грандиозных военных дел, и спокойной жизни, и адреналина. Не опирается ли Берджесс на финальные речи Кранмера? Тот предсказывает, что Елизавета будет внушать трепет (shall be fear'd) и преемник унаследует её способность устрашать. Чуть ниже эта способность, обозначенная существительным «terror», замыкает перечисление, в котором первые четыре пункта — мир, изобилие, любовь и истина. Значит, «terror» — тоже хорошая вещь? Да, для англичан, поскольку речь идёт об устрашении внешнего врага. Как повторял за Бруно Главный шекспировский герой: нет ничего безотносительно хорошего или плохого... Каждый, уверяет Кранмер, станет распевать песни мира, пребывая под сенью своих вьющихся стеблей. Выше я передала обозначение тех, кому будут петь (neighbours), словом «ближние», в художественном переводе фигурируют «соседи». В любом случае это соседи подданных будущей королевы Елизаветы, а не соседи Англии по Европе. Яков унаследует много замечательных достижений, и его призывают не разбазаривать добро. Надо брать пример с предшественницы, скажем, создавать новые страны. Раз уж зашла речь об этом (скорее всего, бард имел в виду близкую многим английским сердцам колонизацию Америки), выскажу одну догадку. Нет ли в монологе намёка: дескать, пора бы выпустить из тюрьмы сэра Уолтера, готового в очередной раз плыть к берегам Нового Света? Я исхожу из того, что письмо Мери Герберт с сакраментальным «с нами этот человек Шекспир» существовало. Кроме главной фразы, в нём было также (Г.) «упоминание о попавшем тогда в немилость Уолтере Рэли, чьим защитником графиня Пембрук хотела выступить перед королём». В 1616 году узника освободили, он совершил плаванье, обещанного золота не привёз, и ему отрубили голову по приговору, вынесенному ещё в 1603 году... Король, пишет Берджесс, был воспитан «в очень строгих правилах» шотландскими кальвинистами, но для него стала удовольствием драма, «которая давала ему почувствовать всю полноту жизни». Я бы сказала не «но», а «поэтому» для него стала удовольствием драма. Только вряд ли дело в полноте жизни. Якову просто больше нравилось развлекаться, чем работать. Не говоря уже о том, чтобы воевать. Вот сообщение Берджесса о «слугах его величества короля»:

Старых членов труппы, одним из которых был Шекспир, сделали камердинерами. В этом качестве их призвали во дворец для встречи испанского посла, когда он приехал в 1604 году, чтобы вести переговоры о мире. Драматург, сочинявший великолепные патриотические речи, в которых призывал к борьбе с ненавистным соперником, теперь кланялся ему... Король Джеймс ненавидел войну и поёживался от одного только вида боевого оружия... Королева Елизавета с радостью сама вывела бы свои войска на поле битвы; её наследник был (всем известно, хотя об этом мало сказано) по природе своей трусом. Мода на такие огнедышащие пьесы, как «Генрих V», прошла.

Что за перевод! Почему «соперник», а не «противник»? И не лучше ли «преемник», чем «наследник»? Что касается камердинерства, то Аникст сообщает:

Шекспиру и некоторым другим членам труппы было присвоено считавшееся тогда почётным звание придворных грумов, то есть личной прислуги короля, что, однако, отнюдь не означало необходимость служить ему, так же как спальничьи не обязательно стелили королю постель, а стольники не прислуживали за столом.

Когда шла речь про тошнотворные подхалимские церемонии, я выпустила одну фразу Берджесса о прислуживании за столом. Вот она: «Знатные лорды должны были ждать его у стола, чтобы, встав на одно колено, подавать блюда». Уж не знаю, хотелось ли этим лордам, чтобы их заменили грумы из «Глобуса», или за честь подавать еду и одежду принято было соревноваться. Для Шекспира (А.) «вероятно, было отнюдь не безразлично то, что он теперь мог именоваться не только джентльменом, но вдобавок ещё грумом короля». Опять же, не знаю, не знаю. Русский гений, помнится, печально насмехался над ситуацией, когда царь произвёл его, уже не юного, в «камер-пажи». Теперь снова о сцене из «Эдуарда II». В ней, кроме изображения кедра и червя, описывается ещё одна им пресса — графа Ланкастера. Он говорит:

А мой девиз темней, чем Мортимера.
Рассказывает Плиний, что есть рыба
Летающая; все другие рыбы
Её за то смертельно ненавидят.
Когда её преследуют, она
Взлетает в воздух, но её хватает
Там птица. Я велел нарисовать
Ту рыбу. Алевиз: «Ubique mors est».

В переводе — «Всюду смерть». Король, прекрасно всё поняв, отвечает сначала Мортимеру, потом Ланкастеру:

Я кедр — не пробуйте меня свалить.
А вы — орлы. Как ни парили б вы,
Есть путы у меня, чтоб вас унизить.
И будет «Aeque tandem» червь кричать
Надменнейшему из британских пэров.
Его с летающей сравнил ты рыбой.
Но нет чудовища такого в море,
Нет гарпии, чтоб проглотить его.

Если видеть в этом эпизоде гениальное предсказание поэта о короле Якове и Бекингеме начала XVII века, тогда нужно констатировать (пользуясь марловскими образами), что летучую рыбу проглотило-таки чудовище — из её родной стихии. Это случилось уже при Карле I, в которого превратился после смерти отца (1625) принц Чарльз — друг Джорджа Вильерса, выбившегося в герцоги и уничтоженного в октябре 1628 года одним из приверженцев. Примерно за месяц до этого герцог-выскочка смотрел спектакль по «Генриху VIII». Не мог ли кто-нибудь культуролюбивый поговорить в своём кругу про удивительное предвидение сначала Кристофера Марло, потом Уильяма Шекспира? А кто-нибудь доброжелательный из этого круга постарался растолковать вельможе и про высокий кедр с ползущим по нему червём, и про намекающий на импрессу Мортимера финал шекспировской пьесы, и про летучую рыбу. Созданного скорее всего в год его рождения (1592) «Эдуарда II» Бекингем после этого прочитал, а «Генриха VIII», напечатанного в 1623, ещё и посмотрел. Точнее, намеревался посмотреть: лично заказал представление (АЭ), но до кранмеровского монолога в театре не досидел, «покинул зал в тот момент, когда Бекингема из пьесы отправляли на казнь» (ШЭ), то есть в начале второго акта. Было ли это демонстрацией? И что хотел показать Вильерс? Он знает о заговоре, но не боится? И очень скоро выяснилось: лучше бы он боялся. Поначалу у меня после слов «кто-нибудь культуролюбивый» в скобках стоял вопрос: третий Пембрук? Я этот вопрос выбросила, а теперь восстанавливаю. Младший современник Шекспира Филип Мессинджер (1583—1640) в 1623 году посвятил Филипу Герберту (будущему четвёртому Пембруку) пьесу, в которой (АЭ) «высмеивался могущественный враг Гербертов герцог Бекингем». Драматург был сыном джентльмена, состоявшего на службе у второго Пембрука, Генри Герберта, и пользовавшегося доверием патрона. В 1626 году Мессинджер посмеялся над бекингемовским протеже в комедии, которая стала у него самой известной. Так что противостояние имело место. И время — не меньше пяти лет, последних в жизни влиятельного фаворита. Положительный Шекспировский Бекингем, погубленный кардиналом-интриганом Вулси, не был похож на развратного Вильерса. Но, может быть, любимец Якова и Карла узнал себя в подлом (в том числе и по происхождению) корыстолюбивом кардинале?

Аналог кранмеровской лозы, символизирующей спокойную жизнь англичан, есть в 107 сонете. Не сомневаясь, что под «смертной луной» бард и его друзья-читатели понимали королеву Елизавету, я вижу этот самый аналог в упомянутых поэтом оливах. Вот пересказ первых восьми стихов. Ни мои собственные страхи, ни эта пророческая душа (the prophetic soul) этого бескрайнего мира (the wide world), помышляющая о том, что должно произойти, «всё же не могут определить срок моей истинной любви, / полагая её подлежащей конечному пределу» (Ш.). Смертная луна выдержала своё затмение, и степенные авгуры посмеиваются над собственным предсказанием; неизвестность ныне увенчалась уверенностью, и мир провозглашает оливы на все века. Курсив мой. Я выбрала для шестого стиха устаревшее значение слова «sad» — степенный, серьёзный; хотя вариант «И печальные прорицатели подтрунивают над собственным предсказанием» тоже правомерен: предсказывали печальное (скажем, что Елизавета не выздоровеет) и теперь с облегчением посмеиваются. Надо полагать, читатели, видевшие в смертной луне королеву, понимали эту строку единственно возможным образом: как сообщение о придворных астрологах, главным среди которых (Й.) официально был Джон Ди. Что же касается ёмкого образа, созданного одним словом «olives», то это речь про символ законности и миролюбия. Вот слова Тансилло (ОГЭ, I, 1; курсив мой):

Поэтому венки для поэтов делаются не только из миртов и лавров, но также из виноградных листьев за стихи для празднеств, из плюща — за стихи для вакханалий, из масличных листьев — за стихи для жертвоприношений и законов, из тополя, вяза и лаванды — за стихи на возделывание земли, из кипариса — за стихи погребальные и ещё из несчётного множества иных материалов по многим другим обстоятельствам...

Я заговаривала об этой классификации уже не раз. Выше сказано, что миртами могут похваляться «те, которые поют о любви», а лаврами — те, кто воспевают «героические дела». Меня не оставляет чувство, что Кристофер Марло писал обращение пастуха к возлюбленной, держа в памяти это перечисление растений, употребляемых на венки, и стараясь (или делая вид, что старается) заработать миртовый. Думаю, «оливы» из 107 сонета имеют прямое отношение к пассажу Бруно. И конечно, следует помнить про портрет, на котором английская королева «попирает ногами меч и держит в правой руке оливковую ветвь» (Зб.; подробно — VII, 6). Если под лозой из «Генриха VIII» понимать виноградный стебель, тогда Кранмер говорит, что у каждого во времена Елизаветы будет право и возможность праздновать, вкушая выращенные им плоды. Если же это намёк ещё и на плющ, тогда англичане будут «петь весёлые песни мира», попивая кто привозное вино, кто свой родной эль. Так или иначе, без классификации Тансилло ни в монологе архиепископа, ни в 107 опусе не обошлось. Расскажу про ещё одно упоминание о венке — в «Элегии» Джонсона. Лирический герой объявляет о своём намерении одеть «чело плющом» (М.И. Фрейдкин), а в комментарии А.Н. Горбунова о такой готовности говорится: «В английской традиции плющ часто ассоциируется с вакхическим весельем». Может ли список Тансилло быть вторичным по отношению к английской традиции? Или она сама берёт начало от бруновского текста? Надо полагать, и то и другое восходит к античным традициям.

Вернусь к Елизавете. Вот мои соображения. Положим, «Сон в летнюю ночь» написан раньше, чем «Ромео и Джульетта». И в «Сне» о западной монархине сказано как о погружённой в девственные думы величественной жрице, которую от стрелы Купидона защищает холодная и водная луна. В речи Ромео холод и влажность луны потребовались, чтоб сделать Джульетину солнечность как можно более яркой. Плюсы, поставленные в «Сне», оборачиваются минусами. Это оно — шекспировское «плохо», произносимое сразу после «хорошо», сказанного в пьесе-предшественнице. Если хронология всё-таки обратная, «да» и «нет» просто меняются местами. После двух этих драм и для автора, и для его зрителей-читателей луна становится постоянной метафорой Елизаветы, и сочетание «смертная луна» из сонета, написанного позднее, понимается современниками однозначно. В монологе Кранмера «лунная» безмятежность святых и небесных размышлений вновь обретает положительную окраску. Более того. В 1613 году последняя королева из династии Тюдоров была удостоена сравнения с солнечной птицей феникс. Только эпитет-атрибут легендарной птицы — не «единственная», как было, когда речь шла о леди Феникс, а «девственная». Похоже, что Шекспир не видел вначале повода, затем возможности, затем опять повода иронизировать в намёках на Елизавету. Когда в душе осуждал её — отмалчивался. Когда сравнивал королеву Англии с королевой поэтов, объявлял, что «луна» может завидовать и ревновать, бледнея от огорченья. Даже здесь я не чувствую насмешки над «смертной луной». Это объективность, облечённая в поэзию. Интересно то, что говорит о переменчивой луне Розалина (БУЛ, V, 2). Но для интерпретации пришлось бы написать ещё одну главку.

Разглядев иронию в сопоставлении Якова с царём Соломоном, я решилась поверить своему давнему чувству, появившемуся при чтении первой сцены в «Буре». Чтобы подчеркнуть бессилие королевской власти перед природой (позже станет ясно, что перед магией), драматург напоминает историю о переодетом Цезаре, который во время шторма открылся кормчему, сказав: «Чего тебе бояться? Ты везёшь Цезаря и его фортуну». В пьесе неудачную попытку произнести нечто похожее предпринимает не король, а его советник. «Однако, — говорит он боцману, — помни, кто у тебя на борту». На мысль об отсылке к рассказу Плутарха наводит дальнейшее. Боцман отвечает грубостями и посылает собеседника в каюту, потом уходит сам, а Гонзало объявляет, что теперь можно успокоиться: судьба этого парня — быть повешенным, так что он не утонет. Существительного «fortune» Шекспир не употребляет, советник пользуется словами «Fate» и «destiny», что не мешает сразу же построить аналогию: Цезарь не утонул, потому что его судьба — быть заколотым. Если считать, что смешноватый Алонзо в чём-то есть отражение Якова, тогда сюжетный ход, показывающий бессилие пассажиров и команды перед волшебством, выглядит особенно дерзким, ведь английский король был демоноборцем. Да ещё против воды и ветра выступает судьба не короля, а всего лишь боцмана. Поистине, к концу своей театральной карьеры великий бард отлично разглядел, сколь незначительна личность первого английского Стюарта.

Георг Брандес парадоксальным, с моей точки зрения, образом увидел в Якове, интересовавшемся демонологией и любившем возню с книгами, прообраз Просперо. Правда, он заметил в одной из реплик героя «капельку хорошо скрытой иронии» в адрес монарха. Я не стала искать эту реплику. С меня довольно той нескрываемой иронии, которую бард вложил в сравнение Елизаветиного преемника с горным кедром. Не увидеть её король не мог, ведь он сам сравнивал себя с Соломоном. Яков Стюарт не приручил своего грума. Возможно, Шекспир постановил, что завершит театральную карьеру «Генрихом Восьмым», и благодаря этому постановлению чувствовал себя особенно вольно. Пожар во время премьеры лишь утвердил его в заранее принятом решении. И последнее в этой главке. Кранмер говорит, что окружающие узнают от королевы, каковы настоящие пути к почёту, и таким образом на величье будут претендовать не из-за крови — not by blood. Можно думать об аристократической крови, а можно — о пролитой на войне, своей и чужой. Я уже размышляла на тему возвышения благодаря воинственности (III, 3). Надеюсь, великим бардом предусмотрены оба понимания слова «кровь» и его персонаж намекает главным образом на возможность мирного возвышения — на то, что исключительно полезными для страны могут быть и её не пролившие крови граждане.