8. Леди суверен

Что ещё нужно сказать о трагедии, которую по традиции считают последней из созданных великим бардом и датируют примерно 1608 годом? Рэтлендианскому автору неудобна такая датировка. По его мысли, Роджер Мэннерс написал «Тимона» после мятежа и казни Эссекса — написал о себе. Он помогал другу, родственнику и покровителю, участвуя в заговоре и бунте, а потом сотрудничал со следствием — внёс посильную лепту в дело осуждения лиц, признанных ответственными за организацию выступления; его (Г.) «откровенные показания оказались крайне неблагоприятными для Эссекса и Саутгемптона». Он сам был «приговорён к уплате колоссального штрафа в 30 000 фунтов стерлингов и сослан под надзор» двоюродного деда в поместье Аффингтон. «Это было падение. Разорённый, опозоренный, морально раздавленный и униженный, Рэтленд провел в Тауэре и Аффингтоне более года». В начале 1602 года ему разрешили

перебраться в Бельвуар, штраф был скошен на треть... В пьесе «Тимон Афинский», написанной через несколько лет, но начатой, вероятно, раньше и не оконченной, на первом плане — отчаяние и ярость разорённого Тимона, от которого отвернулись его бывшие друзья и клиенты. Только из глубины своего падения смог он увидеть и постигнуть всю меру человеческой низости, подлую натуру тех, кого раньше беспечно считал своими друзьями.

Странный перевертыш. Я-то думала, что Эссекс и Саутгемптон сначала беспечно считали Рэтленда своим другом, а потом — постигли. Ничем не оправданное сближение Тимона-мизантропа с Роджером Мэннерсом впечатляет сильнее, чем применение к греческим «паразитам» римского термина «клиенты». Но всё же в случае с рэтлендианством натяжки кое-как осуществимы. А вот прилаживание последней трагедии к бэконианству — совсем дохлый номер. Прежде чем веселить себя рассуждениями про дела и натуру первого английского материалиста Фрэнсиса Бэкона, процитирую кое-что из прологовой сцены. Поэт и Живописец, толкущиеся вместе с другими в прихожей, произносят речи во здравие богатенького Тимона. Привожу рассказ Поэта о ещё не оконченных стихах (Мл.):

Так вот: изобразил я холм высокий,
Где трон стоит, на троне том — Фортуна;
Внизу толпится множество людей
Различных свойств, происхожденья, званья —
Все те, кто на земле благословенной
Живут лишь для того, чтоб хлопотать
О возвышении своём. Меж тех,
Кто на богиню устремил глаза,
Один с Тимоном схож. Манит Фортуна
Его к себе рукою белоснежной,
И эта милость превращает сразу
Соперников его в его рабов...
      ...все равные ему,
И даже те, кто выше был, бегут
Теперь за ним, в его теснятся доме,
Ему благоговейно в уши шепчут.
Всё в нём боготворят — вплоть до стремян,
И только им и дышат...
Внезапно своенравная Фортуна
Толкает вниз недавнего любимца,
И тот, кто вслед карабкался за ним
И полз с трудом, почти на четвереньках,
Даёт ему скатиться, не поддержит
Его никто.

Вот комментарий Живописца:

      Обычное явленье...
Я мог бы вам назвать картин немало,
Где следствия таких причуд Фортуны
Показаны ясней, чем на словах.
Но мудро вы напомнили Тимону,
Что люди низкие уже не раз
Падение великих наблюдали.

У переводчицы говорится о глазах, устремлённых на богиню; в оригинале Фортуна обозначена словами «sovereign lady» — полновластная (самодержавная, верховная, монархическая) леди. Тимон у Шекспира — Lord Timon. Драматург имеет в виду Елизавету Тюдор и Роберта Девере. Нужны очень большие усилия, чтобы увидеть в шекспировской метафоре намёк на падение Рэтленда или Бэкона. Решив превратить в название главки то, что выглядит как почти официальное именование английской королевы, я стала думать: следует ли писать это сочетание через дефис, как пишет О. Дмитриева? Может, лучше через пробел, как в случае с леди Феникс? С пробелом внушительнее. Англоязычная иллюстрация у меня такая. В бумагах Ф. Хенсло сохранился договор о строительстве здания для театра «Фортуна», заключённый на сорок втором году «правления нашей верховной Леди Елизаветы» — of the reign of our sovereign Lady Elizabeth. Далее. Размер велел переводчице написать о сакрализации стремян, во множественном числе; в оригинале — «даже его стремя». Вспоминается рассказ про поэтов, которые подносили панегирики к стремени (надеюсь, метафорическому) графа Эссекса, отправляющегося в Ирландию. Что же касается Рэтленда, то, по моим понятиям, он похож на одного из тех — сначала карабкавшихся за фаворитом, а потом позволивших ему скатиться с высокого холма; «откровенный» молодой лорд даже подпихнул своего патрона и кумира вниз. Мог ли он после этого сочинять речи Поэта? Не думаю, что гений и лицемерие суть вещи совместные. Во всяком случае, шекспировский гений несовместим с нечестностью. Теперь о Бэконе. Депутат палаты общин, получивший в подарок от Эссекса не бриллиант какой-нибудь и не лошадей, а целое поместье, сыграл роль главного подталкивателя. О депутатстве я упомянула, считая правильным сопоставить Бэкона с тем сенатором, который во втором акте трагедии говорит слуге, что не обязан ломать себе хребет, чтобы исцелить палец Тимона.

Чего только не делал Эссекс для своего протеже в счастливую пору фаворитства! Вот как писал об этом он сам (Лт. здесь и ниже): «В хлопотах о Бэконе мне не приходят на помощь те люди, которые должны бы быть его первыми друзьями; это заставляет меня работать в пользу его за четверых». Однако на должности, которые он пытался выхлопотать для философа-карьериста, королева неизменно назначала других людей, рекомендованных ей не рыцарственным графом, а деловым и проницательным Робертом Сесилом, её секретарём. (Кстати, и этой, секретарской, должности фаворит желал добиться — для дипломата и учёного Томаса Бодли, знаменитого основателя библиотеки имени самого себя.) Нуждающийся Бэкон «задумал поправить дела выгодной женитьбой. Случай скоро представился; овдовела одна его богатая родственница, знатная и красивая. Сватом Бэкона явился всё тот же неугомонный покровитель, Эссекс». Небось и деньги давал на завоевание вдовьего сердца. Но леди тайно обвенчалась с главным врагом своего родственника — пожилым и богатым Эдвардом Куком. Матримониальный крах случился, когда бедность Бэкона «доходила до того, что приходилось сидеть в заключении за ничтожный долг». Может, неугомонный лорд ещё и выкупал его? Тимон Афинский не только помогает жениться Луцилию, но и велит выкупить из тюрьмы Вентидия... О том, как старался Фрэнсис Бэкон в угоду верховной леди поверней и пониже спихнуть своего благодетеля, я больше распространяться не буду, но отмечу: при Елизавете квазифилософу так и не удалось подняться по холму на сколько-нибудь приличную высоту. Он возвысился и обогатился после её смерти. В английском языке существует поговорка, аналогичная нашему заверению, что «каков поп, таков приход». Ставший «прихожанином» беспринципного короля, Бэкон выбрал такой же путь наверх, как при леди суверен: сделался наставником и одновременно протеже могущественного фаворита — Джорджа Вильерса, будущего герцога Бекингема.

Шекспир не дожил до бэконовского краха. И за возвышением, наверное, не следил: ни за его, ни за вильерсовским. Знал только, что фаворит «ползёт по кедру» довольно быстро. Занявшись «Тимоном Афинским», я стала недоумевать: как вообще могло появиться бэконианство, при том что у барда есть такая пьеса — о предательстве по отношению к благодетелю? Либо, думала я, ни один из приверженцев гипотезы не читал этого произведения, либо прочитавшие делали вывод, что в нём сознательный автор сам себя высек. Я даже собиралась задать вопрос на эту тему Новому Бэконианцу. Но не успела. Знакомя слушателей со своей работой, он сказал так: драма о мизантропе написана, вероятно, в конце 1621 года или в 1622. Имеется в виду: после суда над корыстным философом, когда ближние отвернулись от него. У Литвиновой есть пассаж и на этот случай: «Падение Бэкона не произвело большого впечатления на общество... В то время так часто обвиняли и даже казнили напрасно, что общество потеряло возможность различать правых от виновных. Положение Бэкона скорее вызывало сожаление»; англичане продолжали думать о нём «так же, как думали прежде». Автор не сообщает, на какие свидетельства опирается вывод, что от него не отвернулись, но я думаю, так и было — по той простой причине, что к эгоистичному Бэкону никто и не был повёрнут, его перестали уважать и принимать всерьёз ещё в 1601 году, после гибели Эссекса. Разумеется, двое «подельников» — Яков Стюарт и Джордж Вильерс — бросили его. Осудить их парламент был не в силах. Поверженный фаворит фаворита обвинял обоих в неблагодарности. Если бы в «Тимоне» была изображена история, приключившаяся с Бэконом, драматургу пришлось бы поместить на высоком холме двоих лордов, а не одну леди суверен.

Эссекс дарил, раздавал, бескорыстно ходатайствовал — подобно Тимону. Бэкон брал, получал, принимал подарки — подобно тимоновым паразитам. Граф после невозобновления монополии стал несостоятельным должником. Я не помню, сполна ли уплатил штраф поверженный лорд-канцлер, барон и виконт, — штраф, к которому его приговорили, обвинив в коррупции. Кажется, нет. Он расстался с лондонским домом и заложил отцовское поместье, и это произошло в результате его падения. Тимон заложил все поместья, и в результате произошло катастрофическое падение — он разорился. Я нигде не читала о катастрофических долгах Бэкона; Эссекса кредиторы одолевали так же, как Тимона. Вот выписка из сцены, где слуги повторно предъявляют счета должнику, уже знающему об ответах «друзей» на просьбы о помощи (III, 4; В.):

Тимон.

Ну, убейте меня ими, разрубите меня до пояса.

Слуга Люция.

Увы, добрый господин...

Тимон.

Вычеканьте из моего сердца деньги.

Тит.

Мне следует пятьдесят талантов.

Тимон.

Возьмите мою кровь!

Слуга Люция.

Мне пять тысяч крон...

Тимон.

За них заплатят пять тысяч капель крови.

Определённо, заявление оттолкнутого Елизаветой графа Эссекса об алчущих кредиторах и унциях крови сразу же обрело широкую известность. Шекспировский Тимон говорит своему управляющему (II, 2): «Всё же щедрость, переполнявшая моё сердце, не была мерзкой; / Я одаривал не подло, а только неразумно». Это ли не характеристика эссексовской щедрости? Хотелось бы мне понять, что означают эпитеты: низкая (villainous) щедрость и подлое (ignobly) одаривание? Есть одна история, быть может способная пролить свет на странноватое высказывание. Однажды король прислал Бэкону (Лт.) «какой-то ничтожный подарок, а он дал посланному пятьсот рублей, — как теперь говорится, на чай». Зачем было переводить фунты начала XVII века в рубли конца XIX? Из того, что эпизод вошёл в корпус биографических сведений о Бэконе, можно сделать вывод: сумма была совершенно несообразная. Очерк Литвиновой вышел в 1891 году. Если не ошибаюсь, в тогдашней русской художественной литературе на чай дают двугривенные либо пятиалтынные — копейки, в общем. Вряд ли в Англии XVII века было принято выражать благодарность слугам посредством более значительных сумм. Положим, королевских лакеев награждали щедрее, чем лакеев своих приятелей. Всё равно, чаевые, которые дал Бэкон, больше тех, что приличествовали, раз этак в 250. Думаю, получивший эти деньги почувствовал не премногую благодарность, а премногое недоумение. А вслед за ним и презрение. Жаль, мне неизвестно, когда это было. Может, уже после смерти Шекспира? Но ведь современники могли знать не про одну купеческую выходку философа-гедониста.

Эссексу то и дело преподносили стихи и поэмы, посвящали книги. Наверняка и картины дарили, как Тимону. В пятой главе (2) я уже рассказала о пагубной инициативе доктора Хейворда, историческое сочинение которого было запрещено (1599). Отказ от опасного посвящения не очень помог. В июне 1600 года на заседании Тайного совета Бэкон напомнил об этом эпизоде. Ненамного лучше вышло и с инициативой Джорджа Чапмена, который посвятил свой перевод нескольких Гомеровых песен (Бд.) «самому уважаемому, ныне живущему представителю ахиллесовской доблести <...> графу Эссексу». Этот труд вышел в 1598 году, а в сентябре 1599 представитель увековеченной Гомером доблести бросил вверенную ему армию в Ирландии и (Д.) «спешно вернулся в Англию с небольшим отрядом личной охраны». Шекспир был осмотрительнее, чем его учёный, но поверхностный товарищ по цеху. Высказываясь в «Генрихе V» о полководце королевы, он всего лишь выражал надежды и пожелания англичан. А года через три в «Троиле и Крессиде» одной из главных проблем стал отказ «доблестного» Ахилла от воинских свершений... Если Эссекс, подобно Тимону, не имел отбоя от литературных восхвалений, то Бэкон сам восхвалял и преподносил. Например, «Опыты» он умудрился посвятить трижды: своему брату (1597), принцу Генри (1612) и Бекингему (1625). Энтони Бэкон умер до второго издания, принц Уэльский — до третьего. Не думаю, что сочинитель просто не догадался посвятить второе и третье издания памяти брата. И признаю: задаваться каверзными вопросами об основоположнике английского материализма — моя слабость, надеюсь позволительная. Что не позволительно, так это полагать, будто за Тимоном стоит Фрэнсис Бэкон, сам себя изобразивший.

Афинская трагедия — явно не отделанная — может быть вообще последним текстом, которым занимался бард в своей жизни. Мне представляется, правильным предположение, что когда-то Шекспир начал её писать, потом оставил, а потом продолжил. Есть ещё одно интересное предположение — что «Тимон» создавался в соавторстве с Томасом Миддлтоном (ШЭ). Имя этого драматурга упоминается также в связи с «Макбетом» и «Мерой за меру». Входил ли он в кружок графини Пембрук? Мог ли оказаться в редакторской группе фолио? Не Миддлтон ли предоставил благородным хранителям недоработанный текст, а потом и написал перекликающиеся с ним стихи для настенного памятника? По-моему, не стоит ломать голову над вопросом, кто заказал и финансировал неудачный монумент: друзья-актёры или семья? О нём позаботились благородные хранители. Надо полагать, результат усилий Герарта Янсена понравился им так же мало, как большинству шекспироведов и шекспиролюбов. Горациевская мысль — что памятник поэту должен быть нерукотворным — неоднократно выражена в мемориальной части первого фолио. Хорошая мысль.