Сны о театре

«Сон в летнюю ночь». МХАТ им. А.П. Чехова

Лесная поляна в спектакле Николая Шейко вместо травы или прелых листьев покрыта толстым слоем разноцветных тряпочек и обрезков, как бывает в швейной мастерской театра перед премьерой. «Весь мир — театр», стало быть, ничего, кроме театра, во вселенной нет, и бежать от него, к счастью, некуда, да и не надо, а можно зато восхитительным образом на этой поляне кувыркаться, взметая тучи лохмотьев, возиться как котята и тут же сладко засыпать, зарывшись в них с головой — именно так к собственному и нашему удовольствию поступают юные герои представления.

В мире, сотворенном по образу сцены, свой театр есть и у эльфов, которых, как это водится в театре со времен незапамятных, если не с шекспировских (что не исключено), то уж точно с прошлого века, играют взаправдашние дети. На сцене представлены детские живые картины с шарадными («интертекстуальными») намеками на мизансцены живописи Возрождения. Послушно выстроившийся по диагонали («лестница Иакова») — с земли прямо в райские кущи — ряд чудесных детишек с крылышками открывается умиленным взорам публики, когда распахивается занавес с изображением ренессансных гравюр, преимущественно на темы Эроса. Последнее естественно для этой комедии, которая вопреки своей традиционной репутации, вся проникнута сексуальными подтекстами, так и содрогается, ходуном ходит от бродящих в ней эротических вихрей. Гравюры, выбор которых с несомненностью свидетельствует об историко-культурной эрудиции режиссера, воспроизведены с мхатовской тщательностью — публика рассматривает очень рискованные, но зато бесспорно аутентичные картины с приятностью не меньшей, хотя, полагаю, несколько иного толка, чем открывающуюся за ними толпу путти, невинных младенцев — эльфов.

Занятными и поучительными изображениями на занавесе присутствие Эроса в спектакле, собственно говоря, и ограничивается. Весенняя горячка, правящая всем, что говорят и делают юные герои Шекспира, хмельные сны наяву, в которых они живут, уступают на сцене место странной балетной холодноватости, какой-то замороженности — словно Лизандр, Гермия и прочие видят во сне одну только «Сильфиду». Персонажи большей частью (за исключением чудесных, но кратких моментов, когда они кувыркаются в тряпичных кучах) напоминают хрупкие фарфоровые фигурки со старинного комода — изящества много, жизни мало. Это, без сомнения, лучше, чем привычная на сегодняшних подмостках развязность, но свободный и простодушно веселый дух комедии куда-то уходит, а ее вполне телесный запах уступает место ароматам изысканных духов во вкусе рококо.

«Весь мир — классический балет» — идея недурная, но не для этой пьесы.

Зато, как только на подмостках появляется театральная компания плотника Питера Пигвы во главе со звездой афинской самодеятельности ткачом Основой, все в спектакле чудесным образом оживает и преображается. Но не потому, что А. Феклистов, В. Гвоздицкий и прочие принимаются потешать публику в проверенных приемах балагана. Они играют в том тонком графическом стиле, которого ждет от них режиссер, но дают этому стилю живое дыхание. Нас не спешат смешить, нам напоминают, что прежалостная комедия о Пираме и Тисбе, которую разыгрывают перед герцогом Тезеем, — это история античных Ромео и Джульетты, и для тех, кто играет ее, нет повести печальнее на свете.

Основа, сыгранный В. Гвоздицким, — не традиционный down, а вечный печальник Пьеро. Я бы никогда не решился, как сделал автор пьесы, назвать этого утонченного меланхолика «Задницей» (одно из значений имени шекспировского персонажа).

В своей труппе Основа, как играет его В. Гвоздицкий, — актер старой классической школы, служитель театра-храма. Величественные позы, жреческие жесты, величавая «остужевская» речь (О, ноччш!). Последние представители этой школы вымерли лет пятьдесят назад: среди живых — разве что великолепный реликт Н. Анненков¹.

Но странное дело — эта старомодная выспренность, это преувеличенно серьезное отношение театра к себе вызывает у нас, и, кажется, у В. Гвоздицкого, не одну иронию, но и невольное уважение, смешанное, быть может, с тайной ностальгией.

Теперь мы знаем: мир не театр, и театр — не вселенная, он — всего лишь малая ее частица (и чем дальше, тем меньше). Но как прекрасна была старинная эта идея, обольстительная эта иллюзия, без которой великого театра-то, может статься, и не было бы.

P.S. На помянутом выше занавесе, рядом с репродукциями ренессансных гравюр помещен известный (и единственно достоверный) портрет Шекспира с титульного листа первого фолио. Но, силы небесные, что сделали в МХАТе с несчастным Бардом! Этот малый с лихо закрученными усами и бессмысленным взглядом выпученных глаз уж точно не мог сочинить ни «Сна в летнюю ночь», ни тем более «Гамлета». Так, должно быть, и возникают всякие сомнения насчет шекспировского авторства. Не прокрался ли в безупречные ряды сотрудников Художественного театра какой-нибудь тайный рэтландианец?

Примечания

1. Писалось, когда старик был еще жив. Примечание 2002 года.