Театр в Петровском переулке: ностальгический экскурс

Наконец-то! Одно из лучших театральных пространств Москвы после тягостного двадцатилетнего перерыва вновь воротилось к нам. Теперь к тому же оно набито современной техникой, способно к всевозможным метаморфозам, с ним можно делать все, что угодно, поворачивать его так и сяк, переносить действие со сцены в зал, на балкон, куда заблагорассудится режиссерской фантазии. Когда перед церемонией открытия я подошел к Евгению Миронову с поздравлениями, он ответил, что поздравлять надо всех нас, и был, конечно, прав. Это пространство, конечно, принадлежит молодым, не слишком отягощенным памятью о прошлом. Когда вы переступаете порог театра (театр Корша, он же «Комедия (б. Корш)», он же Театр РСФСР-3, он же филиал МХАТа), вам немедленно велят забыть о старинном фасаде, украшенном в стиле московской эклектики, расцветавшей на склоне XIX века. Вы входите не в старинное фойе, украшенное, как было когда-то, тяжелыми люстрами и потускневшими от времени медными фигурами, а в сияющий холодноватой белизной мир хай-тека. Театральное Сколково. Кажется, все культурные слои мстительно счищены со стен, дочиста стерты веселой губкой. Можно подумать, что ремонт еще не закончен и умелые мастера покрыли весь интерьер безукоризненно ровной грунтовкой. Все только начинается, начинается с самого начала, с чистого листа, с нуля. Все готово к явлению нового театрального Мессии, а может быть, просто к приходу шумной толпы молодых, с пылу с жару примчавшихся из театральных школ. Ветхая старина с презрением отброшена. Новому театру только предстоит набрасывать свои линии и краски по вызывающе пустому полотну. Его победительно агрессивное искусство, обращенное к будущему, молодо и уверено в себе, ему дела нет до стариковских вздохов о былом.

Когда-то вы входили в зрительный зал, являвший собой не очень совершенную копию шехтелевского театра в Камергерском. Теперь вас обступает та же весело-равнодушная белизна. Работа Александра Боровского в роли дизайнера, как всегда, безукоризненна. Не менее безукоризненна, чем его же проект Студии Женовача, хотя прямо противоположна по смыслу: там прошедшее с любовью сохраняли, остатки старины с нежностью восстанавливали. Мне рассказывали, что лестницу, сбитую из старого дуба, Боровский собственноручно растирал мотком проволоки, чтобы дерево выглядело старше своих лет. Интерьер Театра наций — совсем иной случай.

Два новых театральных дома — две принципиально разные идеи. Было бы странно искать тут повод для упреков: где, дескать, в каком из проектов художник являет нам свой личный взгляд на мир, во что он сам верит? Отбросим сантименты: для мастера это вопрос не мировоззрения, а профессиональной техники.

Для меня же дом в Петровском переулке (б. улица Москвина) связан с очень, очень многим. Я ходил туда лет с четырех — и на послевоенные детские («Двенадцать месяцев»), и на взрослые спектакли мхатовского филиала (чудесный «Пиквикский клуб», «Идеальный муж», «Школа злословия» с изумительным Яншиным и многое-многое другое: филиал был свободнее от громыхающего официоза, чем главное здание: всякие «Залпы Авроры» шли на основной сцене). А потом, в пятидесятые годы, на этих подмостках шел бруковский «Гамлет» с Полом Скофилдом — спектакль, перевернувший театральное сознание целого поколения; снова английский «Гамлет», на этот раз с Майклом Редгрейвом; а еще позже — великий «Лир» того же Брука с тем же Скофилдом. Англичане полюбили театр на улице Москвина. Они чувствовали себя в нем как дома: вероятно, он напоминал им старый театр в Вест-Энде, какой-нибудь «Крайтирион», «Олдвич» или «Хаймаркет».

Но довольно растравлять душу никому не нужными мемуарами. Сладкие воспоминания о Федоре Адамовиче Корше или Михаиле Михайловиче Яншине, и без того год от года тускневшие, были без всякого стеснения окончательно растоптаны сомнительными личностями 90-х годов, оставившими на месте старого зала и фойе груду развалин (словно в насмешку, развалины стали именоваться «Театром дружбы народов»; этот театр, как и сама «дружба», давно ушли в небытие, а развалины простояли нетронутыми чуть ли не двадцать лет). Так что компания Евгения Миронова пришла не разрушать — разрушать уже было нечего, а, наоборот, строить. Но строить дом, в котором будут жить не чужими воспоминаниями, а порывом к новому и невиданному. Пусть судьба (Бог, история) пошлет им удачи.

Что же до традиций, воспоминаний и мемуаров, то, честно говоря, как это ни печально, старшие поколения, включая мое собственное, не так уж много сделали для того, чтобы спасти и сохранить память о том, что следует помнить.