Чувственность и разум в поэмах «Венера и Адонис» и «Обесчещенная Лукреция»

Источник поэмы «Венера и Адонис» — античный миф о любви Венеры к прекрасному юноше Адонису. Овидий рассказал этот миф в «Метаморфозах», которые были известны англичанам в переводе Артура Голдинга, опубликованном в 1567 г., но Шекспир мог читать Овидия и в латинском оригинале. Влияние поэзии Овидия ощутимо в этом раннем произведении сильнее, чем где-либо, и потому Фрэнсис Мирес сравнивал Шекспира именно с Овидием. Как и в сонетах, в поэме преобладают простые и ясные метафоры и очень редко встречаются более разинутые аллегории.

В метафорах передана длительность встречи героев: Адонис собрался на охоту, когда «солнце с пурпурным лицом распрощалось с плачущим утром»; Венера удерживает его до полудня, когда усталый Титан глядит на них «пылающим глазом», затем до вечера, когда «утешитель мира», закончив жаркий дневной труд, «усталой походкой» скрывается на западе, крик совы предвещает ночь, а черные, как уголь, облака зовут к расставанью. Венера именно в этот момент охвачена надеждой, ведь ночь — помощница любви. И вот уже слышна песня жаворонка, и солнце встает «с серебряной груди утра». Адонис, наконец, отправляется охотиться на вепря и погибает, растерзанный диким зверем.

Образные средства служат описанию внешних проявлений любви, воплощают богатство, разнообразие и могущество чувственной страсти, присущей всей живой природе. Венера начинает с похвал красоте Адониса и обещаний открыть ему «тысячу сладких, как мед, тайн». Метафоры в ее речи живописуют любовь как «аппетит», утоляемый поцелуями, когда губы не знают пресыщения, но испытывают голод среди изобилия. Метафора развивается в описании реакции юноши — с хмурым презрением и «свинцовым аппетитом», краснея от стыда, он сопротивляется ее натиску. Поэт противопоставляет «пылающие угли» страсти Венеры «замерзшему желанию» Адониса. Контраст в настроении Венеры и Адониса передан в сравнениях: Венера подобна голодному орлу, раздирающему клювом перья, мясо и кости своей жертвы, она целует его рот, щеки и подбородок, а он бьется в ее объятиях, как птица, попавшая в сеть. Сравнения придают этой сцене комический характер.

Венера признается, что Адонис не созрел для любви, но ранней весной и незрелый плод можно попробовать. Эта тема в дальнейшем развивается в словах Адониса: тот просит богиню отказаться от него, дело юности — охота, он обещает Венере встречу, когда он возмужает. «Зачем носить недошитое платье, есть кислую сливу, ловить мальков», — так он отвечает на ее речь, в которой любовь восхваляется как главнейший и всеобщий закон природы.

Существенная аллегория посвящена описанию охваченного страстью жеребца, который, заслышав ржание кобылы, срывается с привязи и мчится, закусив удила, — уши подняты, грива развевается, ноздри, как раскаленная печь, глаза сверкают, как огонь. Кобыла, подобно капризной и гордой красавице, сначала встречает поклонника холодно, однако, поверив в его страсть, становится добрее и уступает. Венера поясняет аллегорию и ставит юноше в пример поведение коня, однако Адонис возражает контраргументами, взятыми из жизни природы и животных: если растения повредить весной, они не расцветут, если жеребенка рано нагрузить тяжелой поклажей, он утратит гордость, не сможет вырасти сильным. Поэт вводит возражения Адониса, чтобы противопоставить прославлению страсти не только нравственные, но и практические советы.

Дальнейшее развитие метафорических образов показывает торжество Венеры, однако торжество неполное. В конце концов юноша уступает ее объятиям, поцелуям и ласкам, но уступает пассивно, и утро прерывает эту любовную атаку. Если Венера прославляет животворящие силы природы, инстинкт продолжения рода, присущий всему живому, то Адонис отвечает ей как суровый моралист: он отвергает не любовь, а похоть; любовь подобна солнечному свету после дождя, похоть — буре, скрывающей солнце; нежная весна любви противостоит преждевременной зиме страсти; любовь не знает пресыщения, похоть — всегда подобна обжоре; любовь — это истина, похоть — полна лжи и обмана.

Описание охоты и страданий Венеры составляет вторую часть поэмы. Венера сначала умоляет Смерть пощадить красоту юноши, а затем, при виде растерзанного вепрем, окровавленного Адониса, оплакивает его гибель. В этом видят аллегорию: дикий вепрь — символ Смерти, которая не щадит Юность и Красоту, а гибель Адониса — это гибель Красоты, без которой и мир и любовь утрачивают величайшее сокровище. Описание могущества красоты Адониса гиперболизировано: она покоряла даже льва, при звуках песен Адониса тигр становился смирным и волк оставлял добычу, рыбы стремились его увидеть, птицы встречали его пением и приносили ему ягоды. Воспринимается как аллегория и заклинание Венеры, ее пророчество о судьбе мира после смерти Адониса: богиня любви предсказывает, что любовь отныне будет иной, ее спутниками будут печаль и ревность, она будет изменчивой, пораженной порчей подобно почке, в сладости ее будет скрыт яд, она превратит юношу в старика и старика в младенца, мудреца поразит немотой, глупца научит говорить, она будет причиной войны и раздора между сыном и отцом. Этот перечень бедствий, которые постигнут любовь, завершается тем, что из крови Адониса вырастает пурпурный цветок с белыми пятнами — как будто белизну его кожи оттеняют пятна крови. Венера укрывает цветок на своей груди.

Вторая поэма — «Обесчещенная Лукреция» (или «Насилие над Лукрецией») — обработка поэмы Овидия из сборника «Фасты». Поэма наполнена риторикой, метафор и аллегорий в тексте мало, психологически неправдоподобные рассуждения воспринимаются как авторские. Например, Тарквиний долго колеблется перед тем как совершить насилие, потому что за краткий миг наслажденья опасается возмездия на земле, позора в потомстве, он сам себе высказывает порицание, похожее на авторскую оценку:

Позор мечам патрициев блестящим!
Позор и стыд холмам родных могил!
Безбожным делом, все сердца разящим,
Себя в раба ты, воин, превратил!
Ты уваженье к доблести убил!
За омерзительное преступленье
На лбу твоем блеснет клеймо презренья!
  (Здесь и далее перевод Б.Б. Томашевского)

Простые метафоры взяты из жизни природы: похвалы целомудрию Лукреции разожгли в Тарквинии похоть — «острый аппетит», «горящий уголь печени», его страх задушен вожделением, как полезные злаки сорняками, вид спящей Лукреции породил «мятеж» в его крови, и далее вводится сравнение из военной жизни:

Как яростных наемников орда
Злодейски грабит мирные селенья,
Насилует и губит иногда
Детей и матерей без сожаленья,
Так рвется кровь злодея в наступленье,
А сердце гул тревоги захлестнул,
Оно войска толкает на разгул.

Описание похоти Тарквиния занимает в поэме немного места, гораздо больше внимания уделено риторическим рассуждениям Лукреции, среди которых встречаются аргументы политического характера:

Какими в старости блеснешь делами,
Когда полна злодействами весна?
И, возмущаясь царскими сынами,
Что может от монарха ждать страна?
Запомни: даже подданных вина
Хранится долго в памяти народа.
А деспот-царь неизгладим на годы.

Лукреция выбрала бы смерть, если бы не подлая угроза убить ее и рядом с ее мертвым телом положить тело убитого раба, чтобы оклеветать ее перед всеми, — об этой угрозе она рассказывает римлянам перед тем, как заколоть себя кинжалом. Образные средства чаще всего используются в обращениях Лукреции к Ночи, Случаю, Времени. Ночь — воплощение ада, хранительница позора, черная сцена трагедий и убийств, хаос, укрывающий грехи, кормилица хулы, слепая сводня, мрачная гавань клеветы, жуткая пещера смерти, шептун-заговорщик, пособница насильника — ее «отравленные» облака скрыли преступника.

Пособником преступления назван и Случай ("Opportunity" — «Обстоятельства», «Удача»): Случай помогает измене, указывает волку приют ягненка, помогает подлым и дурным людям, в то время как бедняки, больные, слепые, сироты напрасно мечтают об удаче. И, наконец, Лукреция обвиняет Время, управляющее Случаем. Монолог о Времени, самый большой по объему, выглядит как авторское отступление, насыщенное метафорическими определениями, во многом искусственными.

Время — посланец забот, пожиратель юности, лживый раб ложных удовольствий, подлый страж ("watch") горестей, вьючная лошадь греха, ловушка для добродетели. Лукреция перечисляет дела, достойные Времени: пожирать ошибки, порожденные молвой, усмирять враждующих королей, срывать маску с обмана и выяснять истину, наказывать несправедливость, разрушать пышные памятники. В этом психологически неправдоподобном монологе собраны суждения и оценки, которые встречаются в более поздних произведениях Шекспира, где персонажи обращаются к Времени для оправдания и объяснения своих действий и своей судьбы.

В описании горя Лукреции наиболее интересны исторические аналогии: в картине, изображающей падение Трои, она ищет лица, выражающие скорбь, но особенно поражена тем, что лицо предателя Синона не выдает его подлинной природы, а внушает доверие. Синон ассоциируется в ее сознании с Тарквинием, потому что вначале поведение гостя не вызывало у нее никаких опасений. Шекспир впервые размышляет здесь о противоречии внешности и сущности в человеке¹. Финал поэмы — самоубийство Лукреции и изгнание Тарквиниев из Рима — освещен очень кратко, так как об этом автор уже сообщил в прозаическом введении к поэме.

Для поэтических образов в поэмах и сонетах характерна предельная ясность, простота, конкретность. В них звучит голос самого поэта, хотя эти образы встречаются в диалогах и монологах. Шекспир стремится максимально наполнить текст поэтическими, словесными «украшениями», как будто следуя советам Путтенхэма и других авторов трактатов о поэтическом искусстве.

Примечания

1. Hulse S.С. "A piece of skillful painting" in Shakespeare's" Lucrece // Shakespeare Survey. 1978. Vol. 31. P. 19—20.